Потом леса и леса… И кособокие жалкие деревушки. Но Ольга их не видела – не хотела видеть. Слишком тяжким и горьким было бы это последнее прощание с родными и милыми с детства краями… с родиной.
Другие края уже подступали к ней – они были совсем близко. Ольга мчалась навстречу своей судьбе. И вспоминала. Она вспоминала свои последние дни в Германии перед этой короткой и безнадежной поездкой в Москву… Собственно, даже не дни – один день. Когда она поняла, что все кончено. Что она из истории этой не выпутается… Что Веренц ее не отпустит. И что дни ее сочтены…
6
В тот день Ольга отправилась на вечернюю прогулку. Эти одинокие прогулки по городу, приютившему ее, уже начинали входить в привычку – ей нравился самый дух прошлого, витавший над узкими брусчатыми мостовыми.
Безмолвие. Тишь. Рейн в огнях. Набережная освещена, а Обервинтер тонет во мгле. Редкие фонари. Редкие освещенные витрины – магазины затворились от любопытных взоров спущенными жалюзи. Резные металлические створы ворот на одном из домов середины XVI века. Сверху – прорезь крохотного оконца. Дом нем и глух. Оконце затворено. Его хозяева отгородились от внешнего мира. Как и весь городок… Туман, забытье… Обервинтер дремлет, оберегая свои неведомые сокровища под видимостью кажущейся простоты.
Ольга не спеша ступала по кладке каменной мостовой, плыла в туманной измороси, покачивая зонтиком над головой. Вправо – влево, вправо – влево… Она любила здесь думать. Вспоминать. Городок этот с первой же прогулки с новыми немецкими друзьями – Бертой и Вальтером – приглянулся ей. И она решила здесь поселиться. А друзья в этом ей помогли – сняли для нее сравнительно недорогую квартиру. Вот тут-то душа ее и прикипела к здешним местам, а после нескольких глубоких внутренних погружений в пространство местности Обервинтер и вовсе стал ей родным.
Как-то, гуляя, Ольга увидела в освещенном окне склоненную голову мальчика, сидящего за столом. Он читал книгу. На темной вечерней улице не было ни души – одна Ольга. И ей стало неловко подглядывать… Но и оторваться от этой живой картины она не могла – так задышало что-то в душе, забилось сердце… Там, внутри, в круге света, в этих стенах, обогретых дыханием предков, запечатлелись все их сокровенные помыслы, порывы романтической юности… Каждый предмет хранил их веру, надежду, любовь… И семейные тайны, предания, образы прошлого поселились навеки в этом ясном, манящем круге тепла. Они хранили потомков, давали им силы, незримо оберегали детей, даруя ни с чем не сравнимое ощущение заботливо защищенного детства: все, что скрыто в древнем понятии рода, семьи, – все отозвалось в бесприютном Ольгином сердце.
Она всегда мечтала о дружной большой семье и всю жизнь была этого лишена – выросла в детском доме… Потом чудом попала в Московское хореографическое училище – ее заметила одна известная балерина, приехавшая выступать в их детдом с шефским концертом.
Годы учебы в училище. Интернат. Потом – общежитие Большого театра, угар богемы, дым… Потом – как гром с ясного неба – Алешка! Всепоглощающее, страстное чувство к нему. Замужество… Его отец, Владимир Андреевич Даровацкий, известный реставратор и архивист, человек тонкой и мудрой души, талантище, умница, настоящий московский интеллигент старой закалки… Он принял ее в свой дом как родную. Старался, как мог, обогреть, приласкать. Баловал, как девчонку, дарил подарки, устраивал праздники. Для троих. Они часто сиживали за шестигранным столом в гостиной старинного особнячка в Хлебном переулке. Сиживали при свечах, под звуки Гайдна, Мендельсона или Вивальди. Владимир Андреевич рассказывал шутливые байки из истории старой Москвы, потчевал, развлекал… а Ольга сидела словно каменная. Она не могла отделаться от чувства, будто ее – беспризорницу – подобрали на улице, отмыли, чисто одели и водворили за этот стол, покрытый гобеленовой скатертью, стол, плывущий сквозь времена, как корабль, окруженный картинами и зеркалами…
А Алексей, хоть и любил Олю без памяти, не чувствовал в ней этой боли. Этой замкнутости… Ощущения неприкаянности и одиночества, которые с детства поселились в ней. К тому же он всегда был с головой погружен в работу. Его госпожой и владычицей была живопись! И Ольге иногда казалось, что он замечает ее только во время сеансов, когда она становилась его моделью.
Как-то в театре ей впервые доверили небольшую сольную партию – вариацию в «Дон Кихоте». Накануне спектакля она ночь не спала – волновалась так, что поджилки тряслись. А Алеша всю ночь простоял за мольбертом – он заканчивал ее портрет. И так был поглощен этим, что проработал без сна и отдыха весь следующий день – день Ольгиной премьеры… И на спектакль не приехал. И когда она, выйдя на сцену, краем глаза увидела пустое кресло в партере – место, которое она для него заказала, – в душе ее полыхнул огонь. Мятежный, бунтующий всполох протеста…
Ольга так и не смогла простить Алексею этой небрежности. Она заметалась, как костер на ветру. Стала пропадать из дому. Ночами напролет бродила по Москве. Изредка наобум навещала подруг, захаживая на огонек в третьем часу ночи… Ей прощали эти невинные вольности. Потому что все любили ее: в ней была такая открытость, такая искренность, которые неведомы в театральной среде, а оттого столь желанны и драгоценны…
Многие этим ее даром пользовались. Плакались в жилетку, порой нагромождая целые вороха небылиц о себе… Лишь бы кто-то откликнулся, пожалел, отогрел. И она жалела, отогревала, вдыхала в уставшие души энергию, силу, веру в жизнь… Она была очень сильной! И не уставала помогать. И иногда от этого попросту надрывалась. Ведь ей-то самой не помогал никто! Алеша при всей своей страсти внутренне был далек от нее. Между ними существовала невидимая стена отчуждения, которую, по-видимому, воздвигла сама Ольга. Она не хотела предстать перед ним растерянной, слабой… Она предпочитала всегда быть на коне! И это с ее-то тонкой и возбудимой психикой…
Она не знала, как он хотел, чтобы она открылась ему, впустила в душу, попросила о помощи. А она… Замкнутость, холодность. Все в себе, все внутри – сокровище под замком, а ключ утерян… Он и не предполагал даже, каким открытым, горячим и сострадающим было ее сердце. Потому что она не хотела, чтобы он догадался об этом. Обжегшись единожды о его равнодушие, она сказала себе: «Стоп! Еще один подобный удар – и ты не выдержишь. Ты сломаешься… Он для тебя слишком любим, слишком дорог! И если ты хочешь, чтобы он был рядом, просто рядом, возле тебя, – не впускай! Отстранись от него. Спаси свое сердце…» Так они и оставались незнакомцами, проводившими жаркие ночи в постели… Незнакомцами, которые не сумели соприкоснуться душою друг с другом. И ее друзья и коллеги знали о ней и о ее страстном, раскрытом и щедром сердце больше, чем собственный муж.
И вот, наконец, она сбежала. В Германию. В Обервинтер. Сбежала при первой же возможности, когда поняла, что с нею творится что-то неладное… С ее нервами. С ее психикой… Когда почувствовала, что в душе ее разверзается бездна, а она – на самом краю. И в любую минуту может ухнуть в эту жуткую бездну. Возврата не будет. Она не хотела, чтобы ее любимый Алешка стал свидетелем этой ее душевной агонии.
И теперь вечерами она бродила по Обервинтеру. В тот памятный день в который раз подошла к знакомому дому, где пригрезился ей дух уюта, покоя, семейного очага, воплощенный в маленьком мальчике, погруженном в книгу. Ольга взглянула наверх, на светящееся окно – там ли мальчик? И улыбнулась: ну вот, снова подглядываю!
Этот теплый, манящий свет лампы. Маячок в ночи. Огонь, укрощенный уютом.
– О-гонь, – произнесла она вслух и задумалась.
А потом пошла дальше, погружаясь во мглистую туманную сырость.
В ранней юности на судьбу ее лег печатью огненный знак. Вдвоем с детдомовским приятелем они прокрадывались к крошечному оконцу крематория и по очереди глядели, как в гудящем пламени корчились сжигаемые трупы. Жуткий, чудовищный танец… Пляска смерти. Кошмар манил, он притягивал, питая ее неиссякаемое любопытство, жадную страсть ко всему запредельному.
С этого, думала она теперь, все и началось: ее жизнь, ее память. Танец… отмеченный знаком огня. Претворение плоти огнем, переход тленного естества из жизни в смерть – и дальше, выше… в иное. А где-то таился Харон с веслом наперевес. Переход. Пограничное состояние. Танец души на краю… Это закралось внутрь, в самую сердцевину ее духовной сути – этот палящий огонь соприкосновения двух ипостасей бытия – тленного и нетленного. Он опалил ее крылья, припек в душе что-то… И с тех пор ненасытно жаждала она близости к последней границе, крайней степени откровенности в разговоре с собственным бытием, с собственным духом, раскрытым перед вечными вопросами… Духом, распятым на перекрестье горизонтали и вертикали – земного и небесного.
По ту сторону – в этом была вся Ольга. Она устремлялась туда – по ту сторону быта, земной обыденности, привычной человеку отстраненности от мыслей о смерти, от взора Небес, взирающих на своих растерянных чад… Она бесстрашно глядела в Небеса, она искала ответы. И, кажется, для себя их нашла! Иногда, в минуты высшего просветления, Ольга была овеяна нездешним покоем. Нездешнее знание светилось в ее бездонных глазах…
Но платой за этот свет стали припадки. Они приходили как напоминание о том, какой ценой досталась ей просветленность. Какой ценой платила она за свое совершенное и одухотворенное искусство. За танец души на краю!
Душа ее, летучая, крылатая вестница, в такие мгновения почти достигала Небес и, опаленная приоткрывшейся тайной, срывалась в хаос и страх – словно катилась с откоса. Безумие было той чашей весов, которая уравновешивала взлет…
Такой припадок случился у нее во время гастролей в Германии. Это произошло прямо на улице, в одном из пригородов Бонна, где разместили балетную труппу. По счастливой случайности рядом оказались врачи-психиатры – Берта и Вальтер, которые оказали незнакомой иностранке первую помощь. А когда она пришла в себя и они разговорились – по-французски, Ольга неплохо знала этот язык, – немцы поняли, что эта молодая женщина нуждается в их помощи. В серьезной помощи! Что ей нельзя продолжать гастрольную поездку, нельзя даже общаться с людьми без немедленного вмешательства профессионалов… Иначе это могло бы иметь для нее необратимые последствия.
Берги – так звали ее новых друзей – забрали Ольгу к себе в имение. У них был собственный дом в Бонне, дом в Обервинтере и обширное родовое владение, раскинувшееся на несколько гектаров в предгорьях Рейнских гор. Это имение досталось Берте по наследству. А доходы Вальтера – известного врача-психиатра – позволяли содержать и два дома, и имение Берты на должном уровне, что по здешним меркам и налоговым платежам за недвижимость составляло колоссальные суммы и предполагало наличие у владельцев очень высоких доходов…
Берги пригрели Ольгу, сумели остановить в самом начале ее душевную болезнь, а когда поняли, что впервые за долгие годы она смогла обрести покой и душевное равновесие именно в здешних краях, уговорили не торопиться на родину. Ее психика была все еще очень слаба и нуждалась во врачебном контроле… Они сами продлили ей визу, связались с российским консульством, обязав сотрудников не разглашать их врачебной тайны – причины, по которой российская подданная Ольга Даровацкая остается в Германии. Они же нашли ей работу – место преподавателя в частной балетной школе в своем городке – Обервинтере. Но до этого, прежде чем отпустить ее в жизнь, в работу, чуть ли не силком заставили погостить у них. Впрочем, Ольга возражала больше для виду – ей давно ни с кем не было так покойно, так хорошо, как с Бертой и Вальтером…
У Бергов Ольга и познакомилась с господином Веренцем. Стройный и элегантный мужчина лет сорока пяти, рано начавший седеть, он покорил ее своими манерами аристократа, обходительностью и внутренней силой. Веренц вел налоговые дела семьи Берг, взяв на себя также и все вопросы, связанные со страхованием. Страхование здоровья, жизни, имущества – на это уходит чуть ли не половина доходов каждого немца. А Веренц, зная все возможные тайные тропы, все обходные маневры, которые позволяли уменьшить сумму выплачиваемой страховки, значительно укреплял их бюджет. Он был своим человеком в доме – незаменимым в делах и приятным в общении. Берги ценили его. И страшно обрадовались, поняв, что с появлением Ольги визиты Веренца становились не одной лишь данью вежливости… Огонек неподдельного интереса, вспыхнувший в них обоих с первой же встречи, разгорался раз от разу все ярче. И вскоре Берта по-женски поздравила Ольгу с победой – Клаус Веренц был покорен!
А Ольга… Она ухватилась за его внимание, за его всегдашнюю невозмутимость и ровное дружеское участие, как утопающий за соломинку. Она так нуждалась сейчас в твердой, надежной мужской руке, на которую можно было бы опереться…
Веренц предложил ей свою помощь в занятиях немецким, и буквально месяца через три Ольга могла свободно объясняться с друзьями. На своем роскошном «мерседесе» с компьютерным управлением он возил ее чуть ли не по всей Германии, рассказывал, показывал, сопровождал повсюду… Он был всегда рядом. В его непрошибаемом спокойствии была пробита брешь. Так подействовала на него трепетная и раскрытая миру душа этой русской танцовщицы…
Спустя два месяца после знакомства Веренц умчал Ольгу в Париж. На машине – через Люксембург и Голландию, через солнечные поля Шампани. После этой поездки он предложил ей жить вместе. Она сомневалась – слишком ценна для нее была только что обретенная независимость и свобода… Однако на выходные она приезжала к нему в Бонн, а он стал частым гостем у нее в Обервинтере. Благо от Бонна было полчаса езды на машине…
И оба они, теперь уже не порознь, а вместе, приезжали в имение Бергов. А те радовались, глядя на красивую пару и замечая, что Ольга день ото дня становится все раскованнее, все оживленней, обретая утраченные душевные силы. Все эти перемены живительно действовали на Ольгу – ее наконец стал покидать страх, ужас перед подступавшим безумием, привкус которого словно бы ощутила она на своих губах…
Приступы, срывы… Она солгала Бергам, сказав, что это впервые случилось с ней во время гастролей в Германии. Это бывало и раньше – в Москве. Но Бог ее миловал – никто ни разу не был тому свидетелем, кроме самой ближайшей подруги, на квартире которой она порою скрывалась…
И теперь другая, обновленная Ольга шагала по Обервинтеру. Миновав небольшое кладбище, она двинулась вдоль шоссе назад, к дому. На откосе горы волшебно сияли громадные буквы: ОБЕРВИНТЕР, составленные из электрических лампочек. И это слово, пламеневшее на сланцевых скалах, было для нее знаком, указующим на сокровенную мистику этих мест… Встречные фары слепили, и Ольга надела темные очки – ей нравилось брести в полутьме. Она шла и думала…
Если б знала она там, в Москве, больная, испуганная птичка, если б знала, что никому не дается испытание, которое было бы ему не по силам… Все, что дается нам, – только во благо! Это шанс разглядеть себя и весь мир вокруг, не загораживаясь от него привычным самолюбием, требующим скорого, легкого пути к победе… А она хотела победы – в профессии, на сцене и в жизни. Победы над ним, над Алешкой! Она жаждала одного – чтобы главным в его жизни стала она и любовь к ней… Но чего бы тогда он, мужчина, стоил? Был бы прилипалой возле женской юбки… Ведь он же большой художник – талант! И главным его предназначением стала работа. И это правильно! Это хорошо… А она… она боролась с его призванием, хотела его побороть, переключив все внимание на себя. Ах, какая она была глупая… В сущности, вела себя как ребенок. Слава Богу, Берта помогла ей это понять…
Ольга ускорила шаг – подул резкий холодный ветер. Погода здесь менялась мгновенно: миг – и весело смеющийся день прольется дождем, свет солнца задует невесть откуда взявшийся ветер, заскачет, завертится в кронах деревьев, нагонит легкие, невесомые тучи, и они, перегоняя друг друга, промчатся над Рейном… и сгинут, и пропадут – дым, туман, ворожба…
«Я боялась жизни, шарахалась от нее», – улыбаясь, думала Ольга, зарывшись лицом в поднятый ворот плаща. Да, натужная мешанина бытия, в которой смысл замутнен, отталкивала ее. Она испытывала брезгливое отвращение ко всем этим светским обедам, ужинам, разговорам, необходимости идти в ногу со временем – следить за модой, быть в моде, плескаясь в лужице собственного тщеславия. Но театральный мир на том и замешан. Ничего не поделаешь! Но каким далеким было это все от того, чем она жила на самом деле… Но этого не знал никто. И он не знал, ее Алешка! Она презирала все плотское, терпкое, имеющее вкус и запах, ее преследовали запахи – они возникали вдруг посреди ночи – как шум, как внезапный удар, крик боли и ужаса!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Другие края уже подступали к ней – они были совсем близко. Ольга мчалась навстречу своей судьбе. И вспоминала. Она вспоминала свои последние дни в Германии перед этой короткой и безнадежной поездкой в Москву… Собственно, даже не дни – один день. Когда она поняла, что все кончено. Что она из истории этой не выпутается… Что Веренц ее не отпустит. И что дни ее сочтены…
6
В тот день Ольга отправилась на вечернюю прогулку. Эти одинокие прогулки по городу, приютившему ее, уже начинали входить в привычку – ей нравился самый дух прошлого, витавший над узкими брусчатыми мостовыми.
Безмолвие. Тишь. Рейн в огнях. Набережная освещена, а Обервинтер тонет во мгле. Редкие фонари. Редкие освещенные витрины – магазины затворились от любопытных взоров спущенными жалюзи. Резные металлические створы ворот на одном из домов середины XVI века. Сверху – прорезь крохотного оконца. Дом нем и глух. Оконце затворено. Его хозяева отгородились от внешнего мира. Как и весь городок… Туман, забытье… Обервинтер дремлет, оберегая свои неведомые сокровища под видимостью кажущейся простоты.
Ольга не спеша ступала по кладке каменной мостовой, плыла в туманной измороси, покачивая зонтиком над головой. Вправо – влево, вправо – влево… Она любила здесь думать. Вспоминать. Городок этот с первой же прогулки с новыми немецкими друзьями – Бертой и Вальтером – приглянулся ей. И она решила здесь поселиться. А друзья в этом ей помогли – сняли для нее сравнительно недорогую квартиру. Вот тут-то душа ее и прикипела к здешним местам, а после нескольких глубоких внутренних погружений в пространство местности Обервинтер и вовсе стал ей родным.
Как-то, гуляя, Ольга увидела в освещенном окне склоненную голову мальчика, сидящего за столом. Он читал книгу. На темной вечерней улице не было ни души – одна Ольга. И ей стало неловко подглядывать… Но и оторваться от этой живой картины она не могла – так задышало что-то в душе, забилось сердце… Там, внутри, в круге света, в этих стенах, обогретых дыханием предков, запечатлелись все их сокровенные помыслы, порывы романтической юности… Каждый предмет хранил их веру, надежду, любовь… И семейные тайны, предания, образы прошлого поселились навеки в этом ясном, манящем круге тепла. Они хранили потомков, давали им силы, незримо оберегали детей, даруя ни с чем не сравнимое ощущение заботливо защищенного детства: все, что скрыто в древнем понятии рода, семьи, – все отозвалось в бесприютном Ольгином сердце.
Она всегда мечтала о дружной большой семье и всю жизнь была этого лишена – выросла в детском доме… Потом чудом попала в Московское хореографическое училище – ее заметила одна известная балерина, приехавшая выступать в их детдом с шефским концертом.
Годы учебы в училище. Интернат. Потом – общежитие Большого театра, угар богемы, дым… Потом – как гром с ясного неба – Алешка! Всепоглощающее, страстное чувство к нему. Замужество… Его отец, Владимир Андреевич Даровацкий, известный реставратор и архивист, человек тонкой и мудрой души, талантище, умница, настоящий московский интеллигент старой закалки… Он принял ее в свой дом как родную. Старался, как мог, обогреть, приласкать. Баловал, как девчонку, дарил подарки, устраивал праздники. Для троих. Они часто сиживали за шестигранным столом в гостиной старинного особнячка в Хлебном переулке. Сиживали при свечах, под звуки Гайдна, Мендельсона или Вивальди. Владимир Андреевич рассказывал шутливые байки из истории старой Москвы, потчевал, развлекал… а Ольга сидела словно каменная. Она не могла отделаться от чувства, будто ее – беспризорницу – подобрали на улице, отмыли, чисто одели и водворили за этот стол, покрытый гобеленовой скатертью, стол, плывущий сквозь времена, как корабль, окруженный картинами и зеркалами…
А Алексей, хоть и любил Олю без памяти, не чувствовал в ней этой боли. Этой замкнутости… Ощущения неприкаянности и одиночества, которые с детства поселились в ней. К тому же он всегда был с головой погружен в работу. Его госпожой и владычицей была живопись! И Ольге иногда казалось, что он замечает ее только во время сеансов, когда она становилась его моделью.
Как-то в театре ей впервые доверили небольшую сольную партию – вариацию в «Дон Кихоте». Накануне спектакля она ночь не спала – волновалась так, что поджилки тряслись. А Алеша всю ночь простоял за мольбертом – он заканчивал ее портрет. И так был поглощен этим, что проработал без сна и отдыха весь следующий день – день Ольгиной премьеры… И на спектакль не приехал. И когда она, выйдя на сцену, краем глаза увидела пустое кресло в партере – место, которое она для него заказала, – в душе ее полыхнул огонь. Мятежный, бунтующий всполох протеста…
Ольга так и не смогла простить Алексею этой небрежности. Она заметалась, как костер на ветру. Стала пропадать из дому. Ночами напролет бродила по Москве. Изредка наобум навещала подруг, захаживая на огонек в третьем часу ночи… Ей прощали эти невинные вольности. Потому что все любили ее: в ней была такая открытость, такая искренность, которые неведомы в театральной среде, а оттого столь желанны и драгоценны…
Многие этим ее даром пользовались. Плакались в жилетку, порой нагромождая целые вороха небылиц о себе… Лишь бы кто-то откликнулся, пожалел, отогрел. И она жалела, отогревала, вдыхала в уставшие души энергию, силу, веру в жизнь… Она была очень сильной! И не уставала помогать. И иногда от этого попросту надрывалась. Ведь ей-то самой не помогал никто! Алеша при всей своей страсти внутренне был далек от нее. Между ними существовала невидимая стена отчуждения, которую, по-видимому, воздвигла сама Ольга. Она не хотела предстать перед ним растерянной, слабой… Она предпочитала всегда быть на коне! И это с ее-то тонкой и возбудимой психикой…
Она не знала, как он хотел, чтобы она открылась ему, впустила в душу, попросила о помощи. А она… Замкнутость, холодность. Все в себе, все внутри – сокровище под замком, а ключ утерян… Он и не предполагал даже, каким открытым, горячим и сострадающим было ее сердце. Потому что она не хотела, чтобы он догадался об этом. Обжегшись единожды о его равнодушие, она сказала себе: «Стоп! Еще один подобный удар – и ты не выдержишь. Ты сломаешься… Он для тебя слишком любим, слишком дорог! И если ты хочешь, чтобы он был рядом, просто рядом, возле тебя, – не впускай! Отстранись от него. Спаси свое сердце…» Так они и оставались незнакомцами, проводившими жаркие ночи в постели… Незнакомцами, которые не сумели соприкоснуться душою друг с другом. И ее друзья и коллеги знали о ней и о ее страстном, раскрытом и щедром сердце больше, чем собственный муж.
И вот, наконец, она сбежала. В Германию. В Обервинтер. Сбежала при первой же возможности, когда поняла, что с нею творится что-то неладное… С ее нервами. С ее психикой… Когда почувствовала, что в душе ее разверзается бездна, а она – на самом краю. И в любую минуту может ухнуть в эту жуткую бездну. Возврата не будет. Она не хотела, чтобы ее любимый Алешка стал свидетелем этой ее душевной агонии.
И теперь вечерами она бродила по Обервинтеру. В тот памятный день в который раз подошла к знакомому дому, где пригрезился ей дух уюта, покоя, семейного очага, воплощенный в маленьком мальчике, погруженном в книгу. Ольга взглянула наверх, на светящееся окно – там ли мальчик? И улыбнулась: ну вот, снова подглядываю!
Этот теплый, манящий свет лампы. Маячок в ночи. Огонь, укрощенный уютом.
– О-гонь, – произнесла она вслух и задумалась.
А потом пошла дальше, погружаясь во мглистую туманную сырость.
В ранней юности на судьбу ее лег печатью огненный знак. Вдвоем с детдомовским приятелем они прокрадывались к крошечному оконцу крематория и по очереди глядели, как в гудящем пламени корчились сжигаемые трупы. Жуткий, чудовищный танец… Пляска смерти. Кошмар манил, он притягивал, питая ее неиссякаемое любопытство, жадную страсть ко всему запредельному.
С этого, думала она теперь, все и началось: ее жизнь, ее память. Танец… отмеченный знаком огня. Претворение плоти огнем, переход тленного естества из жизни в смерть – и дальше, выше… в иное. А где-то таился Харон с веслом наперевес. Переход. Пограничное состояние. Танец души на краю… Это закралось внутрь, в самую сердцевину ее духовной сути – этот палящий огонь соприкосновения двух ипостасей бытия – тленного и нетленного. Он опалил ее крылья, припек в душе что-то… И с тех пор ненасытно жаждала она близости к последней границе, крайней степени откровенности в разговоре с собственным бытием, с собственным духом, раскрытым перед вечными вопросами… Духом, распятым на перекрестье горизонтали и вертикали – земного и небесного.
По ту сторону – в этом была вся Ольга. Она устремлялась туда – по ту сторону быта, земной обыденности, привычной человеку отстраненности от мыслей о смерти, от взора Небес, взирающих на своих растерянных чад… Она бесстрашно глядела в Небеса, она искала ответы. И, кажется, для себя их нашла! Иногда, в минуты высшего просветления, Ольга была овеяна нездешним покоем. Нездешнее знание светилось в ее бездонных глазах…
Но платой за этот свет стали припадки. Они приходили как напоминание о том, какой ценой досталась ей просветленность. Какой ценой платила она за свое совершенное и одухотворенное искусство. За танец души на краю!
Душа ее, летучая, крылатая вестница, в такие мгновения почти достигала Небес и, опаленная приоткрывшейся тайной, срывалась в хаос и страх – словно катилась с откоса. Безумие было той чашей весов, которая уравновешивала взлет…
Такой припадок случился у нее во время гастролей в Германии. Это произошло прямо на улице, в одном из пригородов Бонна, где разместили балетную труппу. По счастливой случайности рядом оказались врачи-психиатры – Берта и Вальтер, которые оказали незнакомой иностранке первую помощь. А когда она пришла в себя и они разговорились – по-французски, Ольга неплохо знала этот язык, – немцы поняли, что эта молодая женщина нуждается в их помощи. В серьезной помощи! Что ей нельзя продолжать гастрольную поездку, нельзя даже общаться с людьми без немедленного вмешательства профессионалов… Иначе это могло бы иметь для нее необратимые последствия.
Берги – так звали ее новых друзей – забрали Ольгу к себе в имение. У них был собственный дом в Бонне, дом в Обервинтере и обширное родовое владение, раскинувшееся на несколько гектаров в предгорьях Рейнских гор. Это имение досталось Берте по наследству. А доходы Вальтера – известного врача-психиатра – позволяли содержать и два дома, и имение Берты на должном уровне, что по здешним меркам и налоговым платежам за недвижимость составляло колоссальные суммы и предполагало наличие у владельцев очень высоких доходов…
Берги пригрели Ольгу, сумели остановить в самом начале ее душевную болезнь, а когда поняли, что впервые за долгие годы она смогла обрести покой и душевное равновесие именно в здешних краях, уговорили не торопиться на родину. Ее психика была все еще очень слаба и нуждалась во врачебном контроле… Они сами продлили ей визу, связались с российским консульством, обязав сотрудников не разглашать их врачебной тайны – причины, по которой российская подданная Ольга Даровацкая остается в Германии. Они же нашли ей работу – место преподавателя в частной балетной школе в своем городке – Обервинтере. Но до этого, прежде чем отпустить ее в жизнь, в работу, чуть ли не силком заставили погостить у них. Впрочем, Ольга возражала больше для виду – ей давно ни с кем не было так покойно, так хорошо, как с Бертой и Вальтером…
У Бергов Ольга и познакомилась с господином Веренцем. Стройный и элегантный мужчина лет сорока пяти, рано начавший седеть, он покорил ее своими манерами аристократа, обходительностью и внутренней силой. Веренц вел налоговые дела семьи Берг, взяв на себя также и все вопросы, связанные со страхованием. Страхование здоровья, жизни, имущества – на это уходит чуть ли не половина доходов каждого немца. А Веренц, зная все возможные тайные тропы, все обходные маневры, которые позволяли уменьшить сумму выплачиваемой страховки, значительно укреплял их бюджет. Он был своим человеком в доме – незаменимым в делах и приятным в общении. Берги ценили его. И страшно обрадовались, поняв, что с появлением Ольги визиты Веренца становились не одной лишь данью вежливости… Огонек неподдельного интереса, вспыхнувший в них обоих с первой же встречи, разгорался раз от разу все ярче. И вскоре Берта по-женски поздравила Ольгу с победой – Клаус Веренц был покорен!
А Ольга… Она ухватилась за его внимание, за его всегдашнюю невозмутимость и ровное дружеское участие, как утопающий за соломинку. Она так нуждалась сейчас в твердой, надежной мужской руке, на которую можно было бы опереться…
Веренц предложил ей свою помощь в занятиях немецким, и буквально месяца через три Ольга могла свободно объясняться с друзьями. На своем роскошном «мерседесе» с компьютерным управлением он возил ее чуть ли не по всей Германии, рассказывал, показывал, сопровождал повсюду… Он был всегда рядом. В его непрошибаемом спокойствии была пробита брешь. Так подействовала на него трепетная и раскрытая миру душа этой русской танцовщицы…
Спустя два месяца после знакомства Веренц умчал Ольгу в Париж. На машине – через Люксембург и Голландию, через солнечные поля Шампани. После этой поездки он предложил ей жить вместе. Она сомневалась – слишком ценна для нее была только что обретенная независимость и свобода… Однако на выходные она приезжала к нему в Бонн, а он стал частым гостем у нее в Обервинтере. Благо от Бонна было полчаса езды на машине…
И оба они, теперь уже не порознь, а вместе, приезжали в имение Бергов. А те радовались, глядя на красивую пару и замечая, что Ольга день ото дня становится все раскованнее, все оживленней, обретая утраченные душевные силы. Все эти перемены живительно действовали на Ольгу – ее наконец стал покидать страх, ужас перед подступавшим безумием, привкус которого словно бы ощутила она на своих губах…
Приступы, срывы… Она солгала Бергам, сказав, что это впервые случилось с ней во время гастролей в Германии. Это бывало и раньше – в Москве. Но Бог ее миловал – никто ни разу не был тому свидетелем, кроме самой ближайшей подруги, на квартире которой она порою скрывалась…
И теперь другая, обновленная Ольга шагала по Обервинтеру. Миновав небольшое кладбище, она двинулась вдоль шоссе назад, к дому. На откосе горы волшебно сияли громадные буквы: ОБЕРВИНТЕР, составленные из электрических лампочек. И это слово, пламеневшее на сланцевых скалах, было для нее знаком, указующим на сокровенную мистику этих мест… Встречные фары слепили, и Ольга надела темные очки – ей нравилось брести в полутьме. Она шла и думала…
Если б знала она там, в Москве, больная, испуганная птичка, если б знала, что никому не дается испытание, которое было бы ему не по силам… Все, что дается нам, – только во благо! Это шанс разглядеть себя и весь мир вокруг, не загораживаясь от него привычным самолюбием, требующим скорого, легкого пути к победе… А она хотела победы – в профессии, на сцене и в жизни. Победы над ним, над Алешкой! Она жаждала одного – чтобы главным в его жизни стала она и любовь к ней… Но чего бы тогда он, мужчина, стоил? Был бы прилипалой возле женской юбки… Ведь он же большой художник – талант! И главным его предназначением стала работа. И это правильно! Это хорошо… А она… она боролась с его призванием, хотела его побороть, переключив все внимание на себя. Ах, какая она была глупая… В сущности, вела себя как ребенок. Слава Богу, Берта помогла ей это понять…
Ольга ускорила шаг – подул резкий холодный ветер. Погода здесь менялась мгновенно: миг – и весело смеющийся день прольется дождем, свет солнца задует невесть откуда взявшийся ветер, заскачет, завертится в кронах деревьев, нагонит легкие, невесомые тучи, и они, перегоняя друг друга, промчатся над Рейном… и сгинут, и пропадут – дым, туман, ворожба…
«Я боялась жизни, шарахалась от нее», – улыбаясь, думала Ольга, зарывшись лицом в поднятый ворот плаща. Да, натужная мешанина бытия, в которой смысл замутнен, отталкивала ее. Она испытывала брезгливое отвращение ко всем этим светским обедам, ужинам, разговорам, необходимости идти в ногу со временем – следить за модой, быть в моде, плескаясь в лужице собственного тщеславия. Но театральный мир на том и замешан. Ничего не поделаешь! Но каким далеким было это все от того, чем она жила на самом деле… Но этого не знал никто. И он не знал, ее Алешка! Она презирала все плотское, терпкое, имеющее вкус и запах, ее преследовали запахи – они возникали вдруг посреди ночи – как шум, как внезапный удар, крик боли и ужаса!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19