– Эта поговорка Москвареки всегда отсекала любые попытки друзей пространно и с извинениями излагать свои нужды. – Сколько надо? Стольник?
– Да, думаю, сто тысяч нам хватит.
– Дура! – ласково наградил ее Шура, подливая еще шампанского. – Каких тысяч! Разве ж это деньги?! Долларов!!!
– Нет, Шуринька, сто долларов – это много. Мы не сможем скоро отдать, – с твердостью возразила Вера. – А сто тысяч – дней на пять – для двоих более чем достаточно… Чего там, нам ведь много не надо. Картошка, яйца, чай да хлеб… На оптовый рынок съезжу, возьму чего-нибудь посущественней… Окорочков или мяса. Правда, я рассаду хотела купить, – вспомнила Вера о своем затаенном желании вырастить собственные помидоры. – Ну ладно, обойдусь без рассады.
– Слушай сюда, подруга! – привстав, наклонился над столом Москварека, едва не касаясь ее лица чернявой густой бородой. – Внимательно меня слушай! Мужику твоему сейчас круто… очень круто приходится. Потому что… я это знаю! И еще я знаю то, чего ты не знаешь. И он не знает… пока! Три работы его, что на осеннюю выставку отобрали, завернули обратно. Мне Танька Ставронская вчера про это сказала, а она все знает. Она же в ЦДХ работает… Вот так!
Москварека залпом проглотил кружку шампанского и тут же разлил всем снова. Поглядел на свою довольную и раскрасневшуюся жену, крякнул и шутя стукнул кулаком по столу.
– А ну, баба, проваливай! Ишь, расселась. Не видишь, у нас с Веркой мужской разговор… На вот тебе. – Он вынул из кармана джинсов тугую пачку долларовых двадцаток и сунул сколько-то Марье не глядя. – Пойди купи еще шампусика. Сколько в пузцо твое влезет. И этих еще… апельсинчиков.
Марья послушно поднялась, не переставая лукаво и радостно улыбаться, взяла просторную джинсовую сумку и устремилась во дворик, навстречу шумливым и деятельным улицам московского центра.
Москварека разом посерьезнел и отринул шутливый свой тон и излюбленное балагурство. А Вера взяла сигарету и, прикурив, почувствовала, что пальцы ее дрожат.
– Он ведь на эти картины рассчитывал… – с обидой в голосе заговорила она. – Ты ведь знаешь, это выставка-продажа. Он был уверен, что хотя бы одну из них купят. И приятель наш – галерейщик – обещал посодействовать. Рекламу сделать. У него вроде американец есть один… Собирает современную русскую живопись.
– Ну так вот, ничего этого осенью вам не видать! Ты прости, Веруня, что я на тебя обрушился… Как из ушата холодной водой… Только лучше всю правду знать, ты как думаешь? – И, не дожидаясь ее ответа, он поднялся, достал из-под стола новую бутылку шампанского и откупорил ее, обдав весь стол пенной струей. – Во как! Видишь, холодильник наш вконец перегорел. Теперь где Шутову восседать, а? То-то и оно – надо новый холодильник покупать. Ладно. Ты, Веруня, пей шампусик – от него душа проясняется…
– Надо мне, Шура, идти. Я ведь к тебе на минутку – только денег…
– Не на-адо! Не надо грязи! – перебил ее Москварека, протягивая пять двадцатидолларовых бумажек, предварительно извлеченных из потрепанной книжки Ремарка, лежащей на полочке.
– Шура, я не могу…
– Молчать! – снова бухнул по столу Шура, не давая ей и рта раскрыть. – Я с тобой не в бирюльки играю – я дело говорю. Так вот… Слушай сюда. Слушай и не перебивай. Я знаю, что у Алешки долгов уже – во! – И он выразительно провел ребром ладони по шее. – Он тебе дачу купил? Купил… Машину, скажешь, продал… Х-хе-е-е… Одной машины только на крышу хватило! Знаю, сколько он отвалил. Порадовать тебя хотел. И на осеннюю выставку, знаю, рассчитывал. Что из этого получается? Получается то, что мужик твой психует! И психует он, еще не ведая о том, что вылетел с осенней выставки, что надеется понапрасну. А дальше как? Ему сейчас крепко на ногах стоять надо – ты у него! Любит он тебя, бля буду, Шура зря слова не скажет, ты знаешь! Никогда я его таким освещенным не видел, а мы с ним кукуем тут вот уж двенадцатый годок. С самой шальной нашей юности – как Строгановку окончили. Ну вот. Сорвется мужик, замечется – все, почитай, хана вашей любви. Не выносит она нищеты, хиреет, дурнеет и хрен знает на что похожей становится! А от нищеты у некоторых бешенство делается. Драки, ор, канитель… А-а-а! – Он махнул рукой, махнул – как отрубил. – Ты думаешь, какого черта Москварека время свое драгоценное на этикетки тратит. Вот они, посмотри…
Он рывком поднялся, схватил Веру за руку и поволок в мастерскую. К стенам были прислонены громадные – метра три на два – холсты, натянутые на подрамник. На одном была увековечена колоссальная этикетка минеральной воды «Ессентуки», на другом – «Боржоми». Все буквы, все цифры, даже ГОСТ, даже дата изготовления – все отобразил художник-реалист недрогнувшей рукой.
– «Боржоми» продал вчера. Завтра итальяшка мой за ним приедет. Вот и гуляем… Пошли!
Они вернулись на кухню, и Вера начала уже не на шутку нервничать – они тут разговоры разговаривают, хоть и дельные, шампанское пьют, а Алешка… В плохом состоянии она его оставила. Ей нужно немедля возвращаться к себе в мастерскую.
– Вижу, сидишь как на иголках. Уважь, Верка, Москвареку, посиди, пока благоверная моя не вернется. Мне и самому хреново. Я, может, никому не говорил еще то, что тебе скажу. Думаешь, если б не Марья, стал бы я этикетки лудить? Во-о-о, в том-то все дело! Она у меня вон какая: вспорхнула и полетела. Хочет – пускай шампусика купит… Хоть два ящика! Хочет, пускай бирюльки какие-нибудь. Она серебро всякое любит. Чтоб звенело… Ну вы, бабы, все такие! Лишь бы напялить на себя черт-те что и звенеть побрякушками… А наше мужиковское дело – чтобы вам ни в чем никаких препятствий не было. Гуляй, душенька! А завтра к Богу пойдем… Не помню, кто это сказал… Кто-то в начале века. Розанов, что ли… Ну вот.
Москварека мотнул головой, то ли подтверждая только что сказанное, то ли протестуя против него… Поднял на Веру медвежьи глаза. В них стояли слезы…
– Милые вы наши бабы! – Он стукнул кулаком по столу, опрокинув свою чашку с шампанским. Тут же смахнул тряпицей лужицу со стола и методично налил еще. – Ты думаешь, мужику легко вынести, когда он красоту-то свою, жену любимую, изукрасить еще поболе не может… Тряпками, побрякушками, цветуечками… Дачами! Да у него скорей душа разорвется. Или сопьется вконец… А у твоего крутое время настало, ох крутое, Верка! Испытание ему дано крепкое. Денег не будет у вас. Он ведь не я – продаваться не хочет. И не продастся Алешка твой, даже ради тебя! За это ты его небось и любишь… А, романистка? Ну ладно. Он с дорожки своей не свернет – будет нетленку свою лудить. А те, кто нетленку лудят, они за это дело, за веру свою страшно платить должны. Хорошо, если к старости признают его работы… Хорошо, если галерейщик заезжий западный его разглядит или еще кто… Только это дело случая. А на случай вам вдвоем полагаться нельзя. Разорвет вас жизнь… на две половинки. Не сдюжишь ты, Верка, хоть баба ты и не из слабых. Слабину дашь… А он сломается.
– Шура, пожалуйста, давай не будем об этом, – поникнув, взмолилась Вера. – Я ведь и сама понимаю. И от меня Алешке никакой помощи – слыхал ведь, я работу бросила. Теперь у нас даже зарплаты моей нет. Знаешь, как в омут головой! Но мы с ним решили: пан или пропал! Должны мы понять, чего стоим… Преодолеем этот рубеж, выплывем, сможем заявить о себе, – значит, верный мы путь избрали. Значит, дар у нас настоящий. И не зря нас впустили в этот мир – мы сумеем выполнить свое предназначение… А насчет денег… Надо, наверно, мне снова на работу идти.
– И не думай, эко выдумала, дурища! – замахал руками Москварека. – Тебе продаваться нельзя. У тебя душа того не стерпит – сдохнет… Угаснешь, так толком и не разгоревшись… И Алешка того не попустит. Да чтобы мужик за счет бабы своей картинки на вольных хлебах малевал?! Нет, не такой он у тебя человек. Ты его зарплатой своей не унижай. Он сам все добыть должен. Слышишь, Маня идет. Потому говорю как есть, без долгих разговоров: эти сто зеленых – заначка моя. Не боись – у меня таких заначек много. Я жену свою ни в чем не стесняю, значит, право имею и о друзьях позаботиться. Если хочешь, эта помощь друзьям халтуру мою хоть как-то оправдывает… Бери без отдачи. Когда курицу купишь, когда колготки… Нельзя вам, женщинам, совсем без денег. Чахнете вы от этого. Так, может, ты месяцок и продержишься. Ты цвети, Веруня! Очень это Алешку поддержит. А о деньгах даже думать забудь. И мужику не говори. Идет?
– Идет! – кивнула Вера, в который раз удивляясь Шуриной щедрости.
Распахнулась дверь, и на порог вплыла Маня, вся окутанная облаком невесомого, легкого, как дуновение, шелкового платка необъятных размеров.
– Тетка какая-то у «Галантереи» продавала… Вот, – улыбалась она во весь свой маленький, аккуратненький рот, – я и взяла! Нравится?
– Ну-ка, ну-ка… – в восхищении приподнялся со своего стула Москварека. – Знатный платочек. А кольцо в нос купила? Ей только кольца в нос не хватает, – обернувшись к Вере, с хохотом пояснил Шура.
И по его интонации она поняла, что, несмотря на всю боль свою, на тоску по несозданному, несотворенному, он всерьез, по-настоящему счастлив.
Вера поднялась и распрощалась с радушными хозяевами, с удовольствием взглянув на них в последний раз, уже стоя на пороге: Москварека, обняв жену одной рукой, другой, как ребенка, поил ее из чашки шампанским. При этом она что-то мурлыкала, а он бубнил в бороду нечто, по-видимому, не совсем пристойное…
«Дай Бог вам счастья, милые вы мои!» – подумала Вера и, вздохнув, со всех ног кинулась в магазин – менять доллары, покупать съестное – мужа кормить…
«Мужа?» – снова споткнулась она на этом слове. И на сердце вновь навалилась незримая тяжесть. Ей не следовало так надолго оставлять его одного: на миг показалось, что за то время, пока она пропадала у Москвареки, Алексей сел в невидимый поезд, который уже отошел от перрона… И на этот поезд она опоздала!
3
Оставшись один, Алексей поставил на плитку чайник, чтобы заварить кофе покрепче. И тут же забыл о нем. Ему было о чем подумать.
Алексей знал, что Вера права: Ольга жива! Но этого мало – она близко. Она вот-вот появится здесь, он это сердцем чувствовал. Состояние, охватившее его, было близко к панике. Что делать?
Он повстречал Веру, которую так полюбил, что сам себе удивлялся: никогда не думал, что способен на столь безоглядное, всеохватное чувство… Он не только желал ее, не только сходил с ума от близости с ней… Он восхищался ею как личностью, как человеком, цельным, красивым… И главное – только сейчас он понял, как глубоко проникли они друг в друга, как срослись, переплелись их души. Он понял, что не просто допустил ее – женщину – на свою запретную территорию… Он еще и рад этому! И не просто рад – он испытывал от этого какой-то высший восторг.
Его упрямое и неизменное желание всегда оставлять себе жизненное пространство, где он будет царить один, вмиг развеялось в дым… Его подруга запросто, будто играючи, впорхнула в его святая святых – и его крест, его ноша – творчество – были ей как раз по плечу! Они такие разные. Но они – равные! Он знал, что дар, отпущенный ей – дар слова, – не менее ярок и самобытен, чем его талант художника…
И вот над этим раем для двоих нависла угроза. Угроза? Разве так следовало назвать возможное появление жены, воскресшей из мертвых? Разве не должен он будет заказать благодарственный молебен в честь ее счастливого избавления? Ведь Ольга действительно была его женой. И отнюдь не потому, что сей факт зафиксирован штампом в паспорте…
Он любил ее. И если сам казался человеком, витающим в облаках, то Ольга… она была для него существом не от мира сего! Ее душевная и духовная жизнь была настолько сложной, утонченной, изменчивой, что он никогда не поспевал за всеми переменами в ее настроениях, не мог угадать, каково у нее на душе, а главное – в духовном смысле она была неизмеримо выше его. Она была глубже, сильнее, накал ее внутренней жизни был столь велик, что иногда отталкивал даже его… Во всем она пыталась дойти до края, степень ее самоотдачи была просто непомерна для нормального человека. Она попросту сжигала себя, пытаясь проникнуть в последние – или, скорее, первые – тайны жизни. Иногда это ей удавалось. Алексей угадывал, что Ольга постигла что-то необычайно для нее важное – постигла не умом – сердцем, – по выражению торжественного покоя, которое застывало на ее лице. Она очень много читала: философских трудов, книг духовных, писаний отцов церкви, святых старцев… Удивительно, как все это вмещалось в ее прелестной головке. Ведь Ольга была балериной! Казалось бы, профессия, вовсе не совместимая с философским складом ума… В конце концов что-то в ней надломилось. Ее, что называется, зашкаливало – и часто Алексей всерьез опасался за ее рассудок.
После одного сильнейшего нервного срыва, когда Ольга больше трех месяцев провела в клинике неврозов, Алеша предложил ей оставить сцену. Она наотрез отказалась. Балет был для нее такой же святыней, как для него – живопись…
Алексей мучился с ней: она могла пропасть на два-три дня, даже не сообщив, где она, что с ней… Он обрывал телефон, разыскивая ее. А она являлась как ни в чем не бывало и на его недоуменные и возмущенные расспросы не отвечала. Она считала, что у каждого человека должно быть свое неприкосновенное пространство свободы… Что никто не имеет права требовать с другого отчет, если тот сам не пожелает что-либо объяснить. Она говорила просто: «Я дышала!» Что означали шатания, чаще всего в одиночку – по Москве, по мастерским друзей, по вокзалам… Они притягивали ее. Почти так же сильно, как и огонь. Ольга никогда не рассказывала Алеше, отчего она так остро, так неистово реагирует на все, так или иначе связанное с живым огнем… Казалось, она хотела сгореть… Она и сгорала! А работала – в театре и дома, у самодельного станка, – до тошноты, до изнеможения.
Когда Алексей понял, что психика Ольги «пробита», он перестал в чем бы то ни было упрекать и корить ее. И стал относиться к ней с особенной трепетной нежностью. Он, кажется, еще больше полюбил ее. Так любят больного ребенка! Он знал, сам не ведая, откуда в один прекрасный момент пришло к нему это знание: рано или поздно Ольга не вернется после своих причудливых странствий, которые она совершала не только во времени и пространстве, но и в своем сознании… Не прибегая при этом к помощи героина или ЛСД.
Так и случилось. Во время гастролей Большого театра в Германии Ольга пропала. Ему срочно телеграфировали. Он занял денег и примчался в Бонн. Там, в пригороде столицы, в местечке Роландсек, жил его друг, тоже художник, лет пять тому назад переехавший в эти края насовсем. Друг, как мог, помогал Алексею – связал его с местной полицией, которая, в свою очередь, соединила его с Интерполом… Все было тщетно. Ольги не было ни среди живых, ни среди мертвых. И Алеше пришлось ни с чем вернуться в Москву.
Женщины после Ольги его раздражали. Своей пустотой, болтовней, непритязательностью во взглядах на жизнь… Он жил отшельником, целиком погруженным в работу. И писал Ольгу. Писал много. Вкладывая в оживающие холсты все силы, всю душу. Как будто старался при помощи тайной стихии – живописи – вызвать ее из небытия… Но она все не появлялась!
Наконец один из Алешиных приятелей притащил к нему в мастерскую двух очень юных, раскованных и довольно-таки привлекательных девиц. При этом он прихватил не менее дюжины шампанского и бутылку виски. Результат не замедлил сказаться! Утром Алеша, с трудом разлепляя веки, обнаружил одну из девиц, имени которой не помнил, у себя в постели. И так это мерзко ему показалось… Так захотелось отмыться, очиститься… Пошел в церковь, исповедался и дал обет верности своей пропавшей жене. И несколько лет обету этому оставался верен. До той поры, пока не встретил Веру…
Но сейчас Алексея страшило не то, что он нарушил обет, что предал память жены… Его пугала возможность ее возвращения! Алеша знал: если Ольга вернется, значит, она нуждается в нем. В его заботе, в его теплоте. В помощи… И он не сможет в этой помощи ей отказать… А Вера? От этого вопроса он ощущал себя человеком, который стоит на самом краю пропасти, и земля уходит у него из-под ног. Разве он мог предать ее?! Никогда! А разве он мог предать больную жену? Ответ был тот же…
Так что же делать? Предать обеих? Выйти из этого замкнутого круга? Убежать? Снова остаться одному?
Но это значило только одно – предать самого себя.
Он не мог предать свое прошлое, не мог предать настоящее – значит, следовало предать будущее? Неужели из этого замкнутого круга предательств нет выхода?
Из состояния ступора его вывел взбесившийся чайник. Он, надрываясь, свистел на кухне, сообщая хозяину, что вот-вот готов распаяться. Алеша кинулся в кухню, снял чайник с плиты, выключил газ и вспомнил, что ему нечем накормить Веру. Мало того, и не на что… Да он же хотел зайти к Москвареке… А где Вера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
– Да, думаю, сто тысяч нам хватит.
– Дура! – ласково наградил ее Шура, подливая еще шампанского. – Каких тысяч! Разве ж это деньги?! Долларов!!!
– Нет, Шуринька, сто долларов – это много. Мы не сможем скоро отдать, – с твердостью возразила Вера. – А сто тысяч – дней на пять – для двоих более чем достаточно… Чего там, нам ведь много не надо. Картошка, яйца, чай да хлеб… На оптовый рынок съезжу, возьму чего-нибудь посущественней… Окорочков или мяса. Правда, я рассаду хотела купить, – вспомнила Вера о своем затаенном желании вырастить собственные помидоры. – Ну ладно, обойдусь без рассады.
– Слушай сюда, подруга! – привстав, наклонился над столом Москварека, едва не касаясь ее лица чернявой густой бородой. – Внимательно меня слушай! Мужику твоему сейчас круто… очень круто приходится. Потому что… я это знаю! И еще я знаю то, чего ты не знаешь. И он не знает… пока! Три работы его, что на осеннюю выставку отобрали, завернули обратно. Мне Танька Ставронская вчера про это сказала, а она все знает. Она же в ЦДХ работает… Вот так!
Москварека залпом проглотил кружку шампанского и тут же разлил всем снова. Поглядел на свою довольную и раскрасневшуюся жену, крякнул и шутя стукнул кулаком по столу.
– А ну, баба, проваливай! Ишь, расселась. Не видишь, у нас с Веркой мужской разговор… На вот тебе. – Он вынул из кармана джинсов тугую пачку долларовых двадцаток и сунул сколько-то Марье не глядя. – Пойди купи еще шампусика. Сколько в пузцо твое влезет. И этих еще… апельсинчиков.
Марья послушно поднялась, не переставая лукаво и радостно улыбаться, взяла просторную джинсовую сумку и устремилась во дворик, навстречу шумливым и деятельным улицам московского центра.
Москварека разом посерьезнел и отринул шутливый свой тон и излюбленное балагурство. А Вера взяла сигарету и, прикурив, почувствовала, что пальцы ее дрожат.
– Он ведь на эти картины рассчитывал… – с обидой в голосе заговорила она. – Ты ведь знаешь, это выставка-продажа. Он был уверен, что хотя бы одну из них купят. И приятель наш – галерейщик – обещал посодействовать. Рекламу сделать. У него вроде американец есть один… Собирает современную русскую живопись.
– Ну так вот, ничего этого осенью вам не видать! Ты прости, Веруня, что я на тебя обрушился… Как из ушата холодной водой… Только лучше всю правду знать, ты как думаешь? – И, не дожидаясь ее ответа, он поднялся, достал из-под стола новую бутылку шампанского и откупорил ее, обдав весь стол пенной струей. – Во как! Видишь, холодильник наш вконец перегорел. Теперь где Шутову восседать, а? То-то и оно – надо новый холодильник покупать. Ладно. Ты, Веруня, пей шампусик – от него душа проясняется…
– Надо мне, Шура, идти. Я ведь к тебе на минутку – только денег…
– Не на-адо! Не надо грязи! – перебил ее Москварека, протягивая пять двадцатидолларовых бумажек, предварительно извлеченных из потрепанной книжки Ремарка, лежащей на полочке.
– Шура, я не могу…
– Молчать! – снова бухнул по столу Шура, не давая ей и рта раскрыть. – Я с тобой не в бирюльки играю – я дело говорю. Так вот… Слушай сюда. Слушай и не перебивай. Я знаю, что у Алешки долгов уже – во! – И он выразительно провел ребром ладони по шее. – Он тебе дачу купил? Купил… Машину, скажешь, продал… Х-хе-е-е… Одной машины только на крышу хватило! Знаю, сколько он отвалил. Порадовать тебя хотел. И на осеннюю выставку, знаю, рассчитывал. Что из этого получается? Получается то, что мужик твой психует! И психует он, еще не ведая о том, что вылетел с осенней выставки, что надеется понапрасну. А дальше как? Ему сейчас крепко на ногах стоять надо – ты у него! Любит он тебя, бля буду, Шура зря слова не скажет, ты знаешь! Никогда я его таким освещенным не видел, а мы с ним кукуем тут вот уж двенадцатый годок. С самой шальной нашей юности – как Строгановку окончили. Ну вот. Сорвется мужик, замечется – все, почитай, хана вашей любви. Не выносит она нищеты, хиреет, дурнеет и хрен знает на что похожей становится! А от нищеты у некоторых бешенство делается. Драки, ор, канитель… А-а-а! – Он махнул рукой, махнул – как отрубил. – Ты думаешь, какого черта Москварека время свое драгоценное на этикетки тратит. Вот они, посмотри…
Он рывком поднялся, схватил Веру за руку и поволок в мастерскую. К стенам были прислонены громадные – метра три на два – холсты, натянутые на подрамник. На одном была увековечена колоссальная этикетка минеральной воды «Ессентуки», на другом – «Боржоми». Все буквы, все цифры, даже ГОСТ, даже дата изготовления – все отобразил художник-реалист недрогнувшей рукой.
– «Боржоми» продал вчера. Завтра итальяшка мой за ним приедет. Вот и гуляем… Пошли!
Они вернулись на кухню, и Вера начала уже не на шутку нервничать – они тут разговоры разговаривают, хоть и дельные, шампанское пьют, а Алешка… В плохом состоянии она его оставила. Ей нужно немедля возвращаться к себе в мастерскую.
– Вижу, сидишь как на иголках. Уважь, Верка, Москвареку, посиди, пока благоверная моя не вернется. Мне и самому хреново. Я, может, никому не говорил еще то, что тебе скажу. Думаешь, если б не Марья, стал бы я этикетки лудить? Во-о-о, в том-то все дело! Она у меня вон какая: вспорхнула и полетела. Хочет – пускай шампусика купит… Хоть два ящика! Хочет, пускай бирюльки какие-нибудь. Она серебро всякое любит. Чтоб звенело… Ну вы, бабы, все такие! Лишь бы напялить на себя черт-те что и звенеть побрякушками… А наше мужиковское дело – чтобы вам ни в чем никаких препятствий не было. Гуляй, душенька! А завтра к Богу пойдем… Не помню, кто это сказал… Кто-то в начале века. Розанов, что ли… Ну вот.
Москварека мотнул головой, то ли подтверждая только что сказанное, то ли протестуя против него… Поднял на Веру медвежьи глаза. В них стояли слезы…
– Милые вы наши бабы! – Он стукнул кулаком по столу, опрокинув свою чашку с шампанским. Тут же смахнул тряпицей лужицу со стола и методично налил еще. – Ты думаешь, мужику легко вынести, когда он красоту-то свою, жену любимую, изукрасить еще поболе не может… Тряпками, побрякушками, цветуечками… Дачами! Да у него скорей душа разорвется. Или сопьется вконец… А у твоего крутое время настало, ох крутое, Верка! Испытание ему дано крепкое. Денег не будет у вас. Он ведь не я – продаваться не хочет. И не продастся Алешка твой, даже ради тебя! За это ты его небось и любишь… А, романистка? Ну ладно. Он с дорожки своей не свернет – будет нетленку свою лудить. А те, кто нетленку лудят, они за это дело, за веру свою страшно платить должны. Хорошо, если к старости признают его работы… Хорошо, если галерейщик заезжий западный его разглядит или еще кто… Только это дело случая. А на случай вам вдвоем полагаться нельзя. Разорвет вас жизнь… на две половинки. Не сдюжишь ты, Верка, хоть баба ты и не из слабых. Слабину дашь… А он сломается.
– Шура, пожалуйста, давай не будем об этом, – поникнув, взмолилась Вера. – Я ведь и сама понимаю. И от меня Алешке никакой помощи – слыхал ведь, я работу бросила. Теперь у нас даже зарплаты моей нет. Знаешь, как в омут головой! Но мы с ним решили: пан или пропал! Должны мы понять, чего стоим… Преодолеем этот рубеж, выплывем, сможем заявить о себе, – значит, верный мы путь избрали. Значит, дар у нас настоящий. И не зря нас впустили в этот мир – мы сумеем выполнить свое предназначение… А насчет денег… Надо, наверно, мне снова на работу идти.
– И не думай, эко выдумала, дурища! – замахал руками Москварека. – Тебе продаваться нельзя. У тебя душа того не стерпит – сдохнет… Угаснешь, так толком и не разгоревшись… И Алешка того не попустит. Да чтобы мужик за счет бабы своей картинки на вольных хлебах малевал?! Нет, не такой он у тебя человек. Ты его зарплатой своей не унижай. Он сам все добыть должен. Слышишь, Маня идет. Потому говорю как есть, без долгих разговоров: эти сто зеленых – заначка моя. Не боись – у меня таких заначек много. Я жену свою ни в чем не стесняю, значит, право имею и о друзьях позаботиться. Если хочешь, эта помощь друзьям халтуру мою хоть как-то оправдывает… Бери без отдачи. Когда курицу купишь, когда колготки… Нельзя вам, женщинам, совсем без денег. Чахнете вы от этого. Так, может, ты месяцок и продержишься. Ты цвети, Веруня! Очень это Алешку поддержит. А о деньгах даже думать забудь. И мужику не говори. Идет?
– Идет! – кивнула Вера, в который раз удивляясь Шуриной щедрости.
Распахнулась дверь, и на порог вплыла Маня, вся окутанная облаком невесомого, легкого, как дуновение, шелкового платка необъятных размеров.
– Тетка какая-то у «Галантереи» продавала… Вот, – улыбалась она во весь свой маленький, аккуратненький рот, – я и взяла! Нравится?
– Ну-ка, ну-ка… – в восхищении приподнялся со своего стула Москварека. – Знатный платочек. А кольцо в нос купила? Ей только кольца в нос не хватает, – обернувшись к Вере, с хохотом пояснил Шура.
И по его интонации она поняла, что, несмотря на всю боль свою, на тоску по несозданному, несотворенному, он всерьез, по-настоящему счастлив.
Вера поднялась и распрощалась с радушными хозяевами, с удовольствием взглянув на них в последний раз, уже стоя на пороге: Москварека, обняв жену одной рукой, другой, как ребенка, поил ее из чашки шампанским. При этом она что-то мурлыкала, а он бубнил в бороду нечто, по-видимому, не совсем пристойное…
«Дай Бог вам счастья, милые вы мои!» – подумала Вера и, вздохнув, со всех ног кинулась в магазин – менять доллары, покупать съестное – мужа кормить…
«Мужа?» – снова споткнулась она на этом слове. И на сердце вновь навалилась незримая тяжесть. Ей не следовало так надолго оставлять его одного: на миг показалось, что за то время, пока она пропадала у Москвареки, Алексей сел в невидимый поезд, который уже отошел от перрона… И на этот поезд она опоздала!
3
Оставшись один, Алексей поставил на плитку чайник, чтобы заварить кофе покрепче. И тут же забыл о нем. Ему было о чем подумать.
Алексей знал, что Вера права: Ольга жива! Но этого мало – она близко. Она вот-вот появится здесь, он это сердцем чувствовал. Состояние, охватившее его, было близко к панике. Что делать?
Он повстречал Веру, которую так полюбил, что сам себе удивлялся: никогда не думал, что способен на столь безоглядное, всеохватное чувство… Он не только желал ее, не только сходил с ума от близости с ней… Он восхищался ею как личностью, как человеком, цельным, красивым… И главное – только сейчас он понял, как глубоко проникли они друг в друга, как срослись, переплелись их души. Он понял, что не просто допустил ее – женщину – на свою запретную территорию… Он еще и рад этому! И не просто рад – он испытывал от этого какой-то высший восторг.
Его упрямое и неизменное желание всегда оставлять себе жизненное пространство, где он будет царить один, вмиг развеялось в дым… Его подруга запросто, будто играючи, впорхнула в его святая святых – и его крест, его ноша – творчество – были ей как раз по плечу! Они такие разные. Но они – равные! Он знал, что дар, отпущенный ей – дар слова, – не менее ярок и самобытен, чем его талант художника…
И вот над этим раем для двоих нависла угроза. Угроза? Разве так следовало назвать возможное появление жены, воскресшей из мертвых? Разве не должен он будет заказать благодарственный молебен в честь ее счастливого избавления? Ведь Ольга действительно была его женой. И отнюдь не потому, что сей факт зафиксирован штампом в паспорте…
Он любил ее. И если сам казался человеком, витающим в облаках, то Ольга… она была для него существом не от мира сего! Ее душевная и духовная жизнь была настолько сложной, утонченной, изменчивой, что он никогда не поспевал за всеми переменами в ее настроениях, не мог угадать, каково у нее на душе, а главное – в духовном смысле она была неизмеримо выше его. Она была глубже, сильнее, накал ее внутренней жизни был столь велик, что иногда отталкивал даже его… Во всем она пыталась дойти до края, степень ее самоотдачи была просто непомерна для нормального человека. Она попросту сжигала себя, пытаясь проникнуть в последние – или, скорее, первые – тайны жизни. Иногда это ей удавалось. Алексей угадывал, что Ольга постигла что-то необычайно для нее важное – постигла не умом – сердцем, – по выражению торжественного покоя, которое застывало на ее лице. Она очень много читала: философских трудов, книг духовных, писаний отцов церкви, святых старцев… Удивительно, как все это вмещалось в ее прелестной головке. Ведь Ольга была балериной! Казалось бы, профессия, вовсе не совместимая с философским складом ума… В конце концов что-то в ней надломилось. Ее, что называется, зашкаливало – и часто Алексей всерьез опасался за ее рассудок.
После одного сильнейшего нервного срыва, когда Ольга больше трех месяцев провела в клинике неврозов, Алеша предложил ей оставить сцену. Она наотрез отказалась. Балет был для нее такой же святыней, как для него – живопись…
Алексей мучился с ней: она могла пропасть на два-три дня, даже не сообщив, где она, что с ней… Он обрывал телефон, разыскивая ее. А она являлась как ни в чем не бывало и на его недоуменные и возмущенные расспросы не отвечала. Она считала, что у каждого человека должно быть свое неприкосновенное пространство свободы… Что никто не имеет права требовать с другого отчет, если тот сам не пожелает что-либо объяснить. Она говорила просто: «Я дышала!» Что означали шатания, чаще всего в одиночку – по Москве, по мастерским друзей, по вокзалам… Они притягивали ее. Почти так же сильно, как и огонь. Ольга никогда не рассказывала Алеше, отчего она так остро, так неистово реагирует на все, так или иначе связанное с живым огнем… Казалось, она хотела сгореть… Она и сгорала! А работала – в театре и дома, у самодельного станка, – до тошноты, до изнеможения.
Когда Алексей понял, что психика Ольги «пробита», он перестал в чем бы то ни было упрекать и корить ее. И стал относиться к ней с особенной трепетной нежностью. Он, кажется, еще больше полюбил ее. Так любят больного ребенка! Он знал, сам не ведая, откуда в один прекрасный момент пришло к нему это знание: рано или поздно Ольга не вернется после своих причудливых странствий, которые она совершала не только во времени и пространстве, но и в своем сознании… Не прибегая при этом к помощи героина или ЛСД.
Так и случилось. Во время гастролей Большого театра в Германии Ольга пропала. Ему срочно телеграфировали. Он занял денег и примчался в Бонн. Там, в пригороде столицы, в местечке Роландсек, жил его друг, тоже художник, лет пять тому назад переехавший в эти края насовсем. Друг, как мог, помогал Алексею – связал его с местной полицией, которая, в свою очередь, соединила его с Интерполом… Все было тщетно. Ольги не было ни среди живых, ни среди мертвых. И Алеше пришлось ни с чем вернуться в Москву.
Женщины после Ольги его раздражали. Своей пустотой, болтовней, непритязательностью во взглядах на жизнь… Он жил отшельником, целиком погруженным в работу. И писал Ольгу. Писал много. Вкладывая в оживающие холсты все силы, всю душу. Как будто старался при помощи тайной стихии – живописи – вызвать ее из небытия… Но она все не появлялась!
Наконец один из Алешиных приятелей притащил к нему в мастерскую двух очень юных, раскованных и довольно-таки привлекательных девиц. При этом он прихватил не менее дюжины шампанского и бутылку виски. Результат не замедлил сказаться! Утром Алеша, с трудом разлепляя веки, обнаружил одну из девиц, имени которой не помнил, у себя в постели. И так это мерзко ему показалось… Так захотелось отмыться, очиститься… Пошел в церковь, исповедался и дал обет верности своей пропавшей жене. И несколько лет обету этому оставался верен. До той поры, пока не встретил Веру…
Но сейчас Алексея страшило не то, что он нарушил обет, что предал память жены… Его пугала возможность ее возвращения! Алеша знал: если Ольга вернется, значит, она нуждается в нем. В его заботе, в его теплоте. В помощи… И он не сможет в этой помощи ей отказать… А Вера? От этого вопроса он ощущал себя человеком, который стоит на самом краю пропасти, и земля уходит у него из-под ног. Разве он мог предать ее?! Никогда! А разве он мог предать больную жену? Ответ был тот же…
Так что же делать? Предать обеих? Выйти из этого замкнутого круга? Убежать? Снова остаться одному?
Но это значило только одно – предать самого себя.
Он не мог предать свое прошлое, не мог предать настоящее – значит, следовало предать будущее? Неужели из этого замкнутого круга предательств нет выхода?
Из состояния ступора его вывел взбесившийся чайник. Он, надрываясь, свистел на кухне, сообщая хозяину, что вот-вот готов распаяться. Алеша кинулся в кухню, снял чайник с плиты, выключил газ и вспомнил, что ему нечем накормить Веру. Мало того, и не на что… Да он же хотел зайти к Москвареке… А где Вера?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19