Что для них сейчас Артуров меч? Разве только напоминание о старых добрых временах, когда вожди заботились о своем народе.
К микрофону вышел толстый человек в очках. Аудитории он не представился, значит, будет говорить о политике. Резким движением он запустил руки в карманы расстегнутого пиджака, продемонстрировав набитый авторучками жилетный карман, и заговорил как типичный валлийский демагог:
– Diolch yn fawr профессору Гриффитсу за его высоконаучный доклад, который даст нам всем богатую пищу для размышлений в будущем, когда мы сможем позволить себе такую роскошь. Но сейчас нас больше интересует, как действовать в настоящем, и перед актом освящения мы хотим представить вашему вниманию нашу программу. Будьте уверены, мы, «Сыны Артура», чьи ряды растут и ширятся как на родине, так и за рубежом, хотим восстановить независимость Кимру, вернуть себе контроль над нашими природными ресурсами, многие из которых еще не разведаны, отдать зеленые поля и луга тем, кому они принадлежат по праву рождения – валлийским крестьянам, и перекрыть чужеземцам доступ к нашим родным рекам и озерам. Если нас сегодня слушают англичане, пусть знают, что это не пустая угроза: мы будем вредить им до тех пор, пока не осуществим нашу мечту. Парламентская демократия есть бесполезный фарс. Мы поклянемся на этом мече, принадлежащем королю Кимру во веки веков, изгнать иностранных захватчиков любыми средствами. Никто в Англии отныне не сможет чувствовать себя в безопасности, потому что мы объявляем войну. Не войну больших армий, воздушных линкоров и морских армад, а войну длинных ножей в темных переулках и бомбовую войну в общественных местах, войну, направленную на то, чтоб, запугивая английских обывателей, заставить их сказать своим избранным лидерам: «Довольно! Дайте Уэльсу свободу!»
Его прервал голос с ирландским акцентом, долетевший с задних рядов:
– Размечтались. Пусть сначала уберутся из Ольстера.
– Борьба кельтов – это борьба за общее дело, – продолжал, кивнув ирландцу, толстяк. – Мы должны сообща сражаться против английского господства. Мы ценим поддержку наших ирландских братьев, так же как и единомышленников в Северной и Южной Америке. Освобождение малых наций есть главное дело современной эпохи.
– А откуда здесь этот черномазый? – раздался явно валлийский голос.
– Пожалуйста, без расистских реплик. Естественно, что наше дело находит понимание и на Ближнем Востоке. Я передаю слово господину Ибрагиму ибн Мохаммеду Сауду.
Ибрагим ибн Мохаммед Сауд в бурнусе и темных очках подошел к микрофону. Говорил он недолго, на безукоризненном английском, избегая всякой романтической чепухи:
– Проклятие колониализма есть не столько проклятие угнетения, сколько проклятие расточительства. Валлийский уголь горит в топках британских кораблей и паровозов, но богатство Уэльса не ограничивается углем. Грядет новая эксплуатация минеральных ресурсов, которыми богаты недра Уэльса, что приобретает особое значение в наш атомный век. Да простят мне краткий экскурс в мифологию, но мы, арабские народы, всегда считали валлийцев потерянным племенем исмаилитов, или катанитов, что переселилось на север, в земли, которых не достигло слово Пророка. Может быть, эта легенда и не имеет исторической подоплеки, но не следует относиться к ней с презрением. Борьба палестинских арабов с сионистскими захватчиками ничем не отличается от борьбы валлийцев против англичан. И саблю и меч куют из одного металла. Да здравствует свободный, процветающий Уэльс!
Его лаконичную речь приветствовали снисходительными аплодисментами. Следующий оратор с тщательно уложенной седой шевелюрой взошел на трибуну, рукоплеща предыдущему. Он, как и его соотечественник, не представился и, в отличие от толстяка, одет был в дорогой серый костюм. Говорил он властно и политики почти не касался:
– Пусть вас не смущает внешний вид меча Калед-велч. Он, безусловно, старый, время наложило свои следы, и выглядит как и положено выглядеть старому, побывавшему в боях клинку. С нашей стороны было бы гораздо разумнее представить вашему взору декоративное оружие, вроде того меча, которым английский король наградил защитников Сталинграда. Но то, ради чего мы собрались, – настоящий боевой меч. Он символизирует доблесть древних, подтвержденную недавним актом искупления. Наши братья кимры выхватили Каледвелч прямо из рук захвативших его русских не потому, что испытывают к ним вражду. Мы не питаем ненависти к русскому народу и его правительству. Такого рода чувство недостойно доблестных кимров. Русские ошиблись, не распознав исторической ценности меча, и поставили Каледвелч вровень со множеством прочих трофеев, захваченных у нашего общего врага. Русские – народ упрямый, к новому невосприимчивый, но со временем они поймут и простят нас. Позвольте мне сказать…
– Нет уж, позвольте мне сказать! – воскликнул Редж, вскакивая с места. – Меч был спасен из русского плена только одним валлийцем, и этот валлиец – я. Его бесцеремонно отобрал у меня мой бывший однополчанин, причисляющий себя к основателям «Сынов Артура». Хотя я теперь и признаю правомочность этой экспроприации, ясно понимая, кому по праву принадлежит Каледвелч, я все же намерен добиваться справедливости: я требую, чтобы честь доставки меча на родину принадлежала не каким-то безымянным братьям кимрам, а тому, кто действительно это сделал. Пропустите меня к микрофону.
Раздались аплодисменты. Редж видел, как сидевшие в первых рядах важные персоны разинули рты от удивления. У одних на лицах был написан восторг, у других – замешательство. Редж добрался до трибуны.
– Представьтесь, – попросил прерванный оратор.
– Реджинальд Морроу Джонс. Это имя стоит в моем паспорте и на недавней советской визе. Советский перебежчик Юрий Петрович Шульгин, живущий ныне в Вашингтоне, с удовольствием подтвердит, что я и есть тот человек, который организовал похищение меча из ленинградского Эрмитажа. Полагаю, я заслужил право участвовать в церемонии освящения. Покажите наконец его всем нам.
Зал поддержал Реджа бурными аплодисментами. Свет притушили, зазвучал орган. Музыка ничем не напоминала кимрскую. Из суфлерской будки в середине сцены появился молодой человек в коричневом костюме с длинным, завернутым в черный креп предметом. Рабочий сцены в нарукавниках направил на молодого человека яркий юпитер, и тот оказался в кругу света. Он благоговейно снял с меча черное покрывало и поднял оружие над головой. Аудитория, похоже, была разочарована, послышались смешки. Подумаешь, кусок зазубренного железа. Прошлое всегда скромнее, чем оно нам представляется. Последний оратор попросил присутствующих встать. Большая часть зала поднялась с мест.
– Меч Артура призывает нас поклясться в том, что наша родина вновь станет великой и свободной, что она покончит с упадком и рабством! Так поклянемся же!
В это время в задних рядах прогремел взрыв. Женщины завизжали, а Редж, воспользовавшись суматохой, бросился на меченосца. Совладать с парнем оказалось непросто, но, прицелившись, Редж двинул ему тяжелым ботинком в пах, и тот, скорчившись от боли, выпустил свою ношу. У запасного выхода раздался второй взрыв, повалил дым. Люди, в панике позабыв про меч, кинулись к выходу. Чей-то голос с ирландским акцентом кричал:
– Британцы – вон!
Реджа попытались схватить. Он отбивался мечом. Миновав рояль и ряд складных стульев, он добежал до задника сцены, где, к счастью, наткнулся на дверь, ведущую за кулисы. В коридоре стояли два констебля, сержант и несколько мрачных типов в темных штатских костюмах и шляпах, один из которых мучительно напоминал незабвенного майора Машука. Сержант не очень уверенным голосом приказал Реджу сдать оружие, но в ответ Редж сделал выпад мечом. Один из констеблей схватил его сзади, но он заорал по-русски, что у него прямой приказ из Москвы, так что пусть эти посольские шестерки убираются прочь подобру-поздорову. Каледвелч не должен стать очередной жертвой Ялты. Редж перекинул через себя повисшего у него на спине констебля и откатился в сторону по пыльному полу. Кто-то из штатских ударил его ботинком в ребра, а Редж пырнул его мечом. Клинок пропорол темно-серую штанину и вонзился в икру. Сержант пытался вмешаться и решить дело мирно. Редж весь в пыли поднялся на ноги. Сержант приказал ему отдать меч господам из Министерства внутренних дел и прекратить безобразие. Раздался еще один взрыв, но сержант сказал, что наряд снаружи примет меры. Редж притворился, что сдается, и с поклоном протянул свое сокровище, вкусившее русской крови, тому, кто был похож на майора Машука, но в последний момент пырнул мечом обтянутый жилетом живот. Коридор уже был забит «Сынами Артура», которых не сумела сдержать полиция. РЗ адрес Реджа раздались проклятья. Он видел, как один из посольских вытащил пистолет. Ну нет, обойдемся без пальбы. Пятясь и защищаясь мечом, он чудом добрался до двери. Полицейский, стоявший у черного входа, бросился ему наперерез. Редж пихнул ему под ноги полную мусора урну и сбежал по разбитым ступеням к машине.
Автомобиль с докторской наклейкой на ветровом стекле мчался, превышая скорость и не замечая светофоров. Когда, повернув направо, на Марилебон-роуд, они остановились у Юстонского вокзала, доктор Льюис, он же Леви, сказал:
– Все-таки вы неисправимый романтик. Успокойтесь и радуйтесь жизни, хотя поводов для радости и немного. А русские пусть радуются «Положению во гроб» ван дер Вейдена Старшего, «Магдалине» ван дер Вейдена Младшего и «Мощам святого Губерта» Дирка Баутса. Уверен, эти вещи они никогда не вернут. Что еще взять с потомков черносотенцев.
«При чем туг черносотенцы?» – недоумевал Редж.
Первому президенту Израиля Хаиму Вейцману было далеко за семьдесят. Он болел, жить ему оставалось недолго, но он считал необходимым выступить с речью на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в американском Конгрессе и в своем родном Манчестерском университете, так что нужно было поторопиться. Меня назначили начальником его личной охраны не столько из уважения к моим боевым заслугам, сколько из уважения к памяти деда, его покойного друга. Сначала он собирался отправиться в Америку первым классом обычного рейса компании «Эль-Аль», но должность главы нового суверенного государства обязывала его лететь на персональном самолете с президентскими регалиями на фюзеляже. Итак, я со своими четырьмя подчиненными, одним из которых был молодой иммигрант из Лланелли, прекрасно устроился в комфортабельных креслах. Я дремал или лениво просматривал номера «Тайма» и «Ньюсуик», глазел в иллюминатор и прихлебывал лондонский джин, закусывая кошерными деликатесами, которые подавала стюардесса из новой породы израильтянок, худощавая сабра без всякого намека на чувственность, столь угнетавшую Рокантена. Мне приходилось тренировать девушек ее типа: все они вели себя крайне строго, не допуская флирта. Ими можно было восхищаться, но любить невозможно. Вообще в Израиле моя интимная жизнь почти затухла. Секс там считался прерогативой избранных, так же как чтение Канта или Гегеля. Я частенько тосковал по студенческой жизни, особенно по домику в тихом пригороде, где можно неспешно заниматься любовью. Я мечтаю о чистой постели, законной жене, напевающей по утрам на кухне, пока я бреюсь, и ароматному кофе. Сидя в удобном кресле, я думал о том, что, несмотря на приличное офицерское жалованье, отдельную комнату и бесплатный стол в офицерской столовой, я вряд ли стану продлевать свой контракт.
Перед отлетом Вейцман подчеркнул, что визит неофициальный, поэтому наше пребывание в Соединенных Штатах не должно привлекать внимания. У Израиля много врагов, и торжественная церемония встречи у трапа самолета может спровоцировать их на неблаговидные поступки, так что лучше не обременять американские службы безопасности. В аэропорту Айдлуайлд нас встретили чиновник из Госдепартамента и, естественно, израильский посол. Быстро покончив с въездными формальностями, нас повели к автомобильному кортежу. Габариты машин соответствовали значимости гостей. В сопровождении моторизованной бригады полицейских кортеж проследовал через Квинс в Манхэттен. Разместили нас в гостинице «Плаза» у Центрального парка. Мой номер находился через дверь от президентского. Представитель израильского посольства выдал мне и моим подчиненным пистолеты «барак» 45-го калибра. Официально они нам не полагались: американцы не любят иностранцев с оружием.
Визит проходил довольно гладко. Правда, нашелся один араб-фанатик, который в здании ООН стал орать «Джихад!» и попытался выстрелить в Вейцмана, но американские охранники его сразу скрутили. В Вашингтоне Вейцмана встречали очень тепло. Там обошлось без инцидентов. Субботу и воскресенье он планировал провести в Коннектикуте у своего старого друга Аарона Рапопорта, занимавшегося историей науки, а в понедельник нам предстоял перелет в Манчестер. В Лондон Вейцман заезжать не собирался, считая, что нынешний кабинет настроен антисемитски, но к Манчестеру, в особенности к университету, испытывал ностальгические чувства. Ехать в Коннектикут с израильской охраной ему казалось неприличным – пусть лучше пара тихих американцев в кустах позаботится о его безопасности. Так что я со своими ребятами получил неожиданный отпуск на выходные. Я похлопал себя по карману, где лежала пачка долларов, и пошел прогуляться по вечернему Манхэттену в поисках невинных забав.
В слабо освещенном баре на 57-й Восточной улице я увидел Ирвина Рота. До этого мы встречались только однажды, в Лондоне, в конце войны, а недавно я наткнулся на его фотографию на обложке его толстого скверного романа. Непонятый мрачный гений Ирвин Рот объяснял посетителям бара, кто он такой. Когда я вошел, он говорил, что роман Нормана Мейлера дерьмо. Бармен попросил не выражаться в общественном месте.
– Вы Ирвин Рот? – обратился я к нему. – Позвольте вас угостить. Это самое малое, чем я могу выразить восхищение вашим литературным мастерством.
Он повернулся ко мне, обрадовавшись как ребенок, и заказал виски со льдом.
– Между прочим, – сказал я после обычного «за вас», – мы уже встречались однажды, в Лондоне. Тоже в баре. Вы сидели там вместе с моей однокашницей. Потом она стала вашей женой.
– Однокашник, – передразнил он мой британский акцент. – Один из легиона тех, кто с ней трахался, вернее, кого она трахала. Знаю я о ее выдающихся успехах в учебе. Так здорово научилась брать в рот, что стала миссис Рот.
Плохого писателя всегда можно распознать по тому, как он восхищается собственными каламбурами. Я старался сдерживаться.
– То, что вы говорите, отвратительно. Она была и остается для меня красивой и достойной женщиной. У меня по отношению к ней были самые честные намерения. Поздравляю вас с победой, которая не досталась мне.
– Слушай, – сказал он с угрозой в голосе, – брось этот высокий стиль. Честные намерения. Пошел ты подальше, дружок, со своими намерениями. У меня они тоже были честные, а она сбежала. Обратно в Англию захотелось. Чтобы трахаться как истинная леди: после чая, со спущенными занавесками. «Ах, как это было чудесно, милый, давай еще по чашечке». И чтоб никаких грубиянов с волосатой грудью. Это не по-европейски. Не жантильно. Отвали, как человека прошу. Так что не смей мне тут навешивать про честь и происхождение и прочее дерьмо, потому что натуру не спрячешь – ну, если только за вонючими английскими занавесками.
– Попридержи-ка язык, парень, – снова напомнил бармен.
– А что, не так, не так, что ли? Все вы слабаки, как на подбор. Очаровательные хлюпики, подул ветерок, и вас нет.
– Прошу заметить, – едва сдерживая себя, ответил я, – сейчас вы говорите с евреем, офицером израильской армии.
– Прогнила ваша армия насквозь, только и годится что на удобрения для апельсинов. Хватит с меня этой мерзости, сыт по горло.
Мне надоел его тон.
– Платить за все будешь сам. Из своего жирного гонорара за американскую сагу про истинное мужество.
Он уловил в моих столь же карих, как у него, глазах искры сарказма.
– Я могу купить и продать тебя с потрохами, – сказал он. – Говорю же, проститутка она. Но страсть – штука ужасная, с этим трудно бороться. Я хочу стянуть с нее трусики, а она мне: «Давай почитаем Пушкина в оригинале, милый, это так же романтично, как Байрон мы ведь культурные люди». Ничего, скоро приползет обратно. А когда приползет, пусть только ступит за порог, отдеру по первое число, как истинную леди, и высеку, как последнюю суку, чтоб всю эту благородную дурь из башки выбить.
– Куда она ушла? – спросил я.
– Откуда же мне, твою мать, знать? Болтала, что работать собирается, хрен ее знает.
– Где она? – снова спросил я.
– Решила вспомнить годы своего легендарного студенчества, когда ее тискали под шелковицами и платанами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
К микрофону вышел толстый человек в очках. Аудитории он не представился, значит, будет говорить о политике. Резким движением он запустил руки в карманы расстегнутого пиджака, продемонстрировав набитый авторучками жилетный карман, и заговорил как типичный валлийский демагог:
– Diolch yn fawr профессору Гриффитсу за его высоконаучный доклад, который даст нам всем богатую пищу для размышлений в будущем, когда мы сможем позволить себе такую роскошь. Но сейчас нас больше интересует, как действовать в настоящем, и перед актом освящения мы хотим представить вашему вниманию нашу программу. Будьте уверены, мы, «Сыны Артура», чьи ряды растут и ширятся как на родине, так и за рубежом, хотим восстановить независимость Кимру, вернуть себе контроль над нашими природными ресурсами, многие из которых еще не разведаны, отдать зеленые поля и луга тем, кому они принадлежат по праву рождения – валлийским крестьянам, и перекрыть чужеземцам доступ к нашим родным рекам и озерам. Если нас сегодня слушают англичане, пусть знают, что это не пустая угроза: мы будем вредить им до тех пор, пока не осуществим нашу мечту. Парламентская демократия есть бесполезный фарс. Мы поклянемся на этом мече, принадлежащем королю Кимру во веки веков, изгнать иностранных захватчиков любыми средствами. Никто в Англии отныне не сможет чувствовать себя в безопасности, потому что мы объявляем войну. Не войну больших армий, воздушных линкоров и морских армад, а войну длинных ножей в темных переулках и бомбовую войну в общественных местах, войну, направленную на то, чтоб, запугивая английских обывателей, заставить их сказать своим избранным лидерам: «Довольно! Дайте Уэльсу свободу!»
Его прервал голос с ирландским акцентом, долетевший с задних рядов:
– Размечтались. Пусть сначала уберутся из Ольстера.
– Борьба кельтов – это борьба за общее дело, – продолжал, кивнув ирландцу, толстяк. – Мы должны сообща сражаться против английского господства. Мы ценим поддержку наших ирландских братьев, так же как и единомышленников в Северной и Южной Америке. Освобождение малых наций есть главное дело современной эпохи.
– А откуда здесь этот черномазый? – раздался явно валлийский голос.
– Пожалуйста, без расистских реплик. Естественно, что наше дело находит понимание и на Ближнем Востоке. Я передаю слово господину Ибрагиму ибн Мохаммеду Сауду.
Ибрагим ибн Мохаммед Сауд в бурнусе и темных очках подошел к микрофону. Говорил он недолго, на безукоризненном английском, избегая всякой романтической чепухи:
– Проклятие колониализма есть не столько проклятие угнетения, сколько проклятие расточительства. Валлийский уголь горит в топках британских кораблей и паровозов, но богатство Уэльса не ограничивается углем. Грядет новая эксплуатация минеральных ресурсов, которыми богаты недра Уэльса, что приобретает особое значение в наш атомный век. Да простят мне краткий экскурс в мифологию, но мы, арабские народы, всегда считали валлийцев потерянным племенем исмаилитов, или катанитов, что переселилось на север, в земли, которых не достигло слово Пророка. Может быть, эта легенда и не имеет исторической подоплеки, но не следует относиться к ней с презрением. Борьба палестинских арабов с сионистскими захватчиками ничем не отличается от борьбы валлийцев против англичан. И саблю и меч куют из одного металла. Да здравствует свободный, процветающий Уэльс!
Его лаконичную речь приветствовали снисходительными аплодисментами. Следующий оратор с тщательно уложенной седой шевелюрой взошел на трибуну, рукоплеща предыдущему. Он, как и его соотечественник, не представился и, в отличие от толстяка, одет был в дорогой серый костюм. Говорил он властно и политики почти не касался:
– Пусть вас не смущает внешний вид меча Калед-велч. Он, безусловно, старый, время наложило свои следы, и выглядит как и положено выглядеть старому, побывавшему в боях клинку. С нашей стороны было бы гораздо разумнее представить вашему взору декоративное оружие, вроде того меча, которым английский король наградил защитников Сталинграда. Но то, ради чего мы собрались, – настоящий боевой меч. Он символизирует доблесть древних, подтвержденную недавним актом искупления. Наши братья кимры выхватили Каледвелч прямо из рук захвативших его русских не потому, что испытывают к ним вражду. Мы не питаем ненависти к русскому народу и его правительству. Такого рода чувство недостойно доблестных кимров. Русские ошиблись, не распознав исторической ценности меча, и поставили Каледвелч вровень со множеством прочих трофеев, захваченных у нашего общего врага. Русские – народ упрямый, к новому невосприимчивый, но со временем они поймут и простят нас. Позвольте мне сказать…
– Нет уж, позвольте мне сказать! – воскликнул Редж, вскакивая с места. – Меч был спасен из русского плена только одним валлийцем, и этот валлиец – я. Его бесцеремонно отобрал у меня мой бывший однополчанин, причисляющий себя к основателям «Сынов Артура». Хотя я теперь и признаю правомочность этой экспроприации, ясно понимая, кому по праву принадлежит Каледвелч, я все же намерен добиваться справедливости: я требую, чтобы честь доставки меча на родину принадлежала не каким-то безымянным братьям кимрам, а тому, кто действительно это сделал. Пропустите меня к микрофону.
Раздались аплодисменты. Редж видел, как сидевшие в первых рядах важные персоны разинули рты от удивления. У одних на лицах был написан восторг, у других – замешательство. Редж добрался до трибуны.
– Представьтесь, – попросил прерванный оратор.
– Реджинальд Морроу Джонс. Это имя стоит в моем паспорте и на недавней советской визе. Советский перебежчик Юрий Петрович Шульгин, живущий ныне в Вашингтоне, с удовольствием подтвердит, что я и есть тот человек, который организовал похищение меча из ленинградского Эрмитажа. Полагаю, я заслужил право участвовать в церемонии освящения. Покажите наконец его всем нам.
Зал поддержал Реджа бурными аплодисментами. Свет притушили, зазвучал орган. Музыка ничем не напоминала кимрскую. Из суфлерской будки в середине сцены появился молодой человек в коричневом костюме с длинным, завернутым в черный креп предметом. Рабочий сцены в нарукавниках направил на молодого человека яркий юпитер, и тот оказался в кругу света. Он благоговейно снял с меча черное покрывало и поднял оружие над головой. Аудитория, похоже, была разочарована, послышались смешки. Подумаешь, кусок зазубренного железа. Прошлое всегда скромнее, чем оно нам представляется. Последний оратор попросил присутствующих встать. Большая часть зала поднялась с мест.
– Меч Артура призывает нас поклясться в том, что наша родина вновь станет великой и свободной, что она покончит с упадком и рабством! Так поклянемся же!
В это время в задних рядах прогремел взрыв. Женщины завизжали, а Редж, воспользовавшись суматохой, бросился на меченосца. Совладать с парнем оказалось непросто, но, прицелившись, Редж двинул ему тяжелым ботинком в пах, и тот, скорчившись от боли, выпустил свою ношу. У запасного выхода раздался второй взрыв, повалил дым. Люди, в панике позабыв про меч, кинулись к выходу. Чей-то голос с ирландским акцентом кричал:
– Британцы – вон!
Реджа попытались схватить. Он отбивался мечом. Миновав рояль и ряд складных стульев, он добежал до задника сцены, где, к счастью, наткнулся на дверь, ведущую за кулисы. В коридоре стояли два констебля, сержант и несколько мрачных типов в темных штатских костюмах и шляпах, один из которых мучительно напоминал незабвенного майора Машука. Сержант не очень уверенным голосом приказал Реджу сдать оружие, но в ответ Редж сделал выпад мечом. Один из констеблей схватил его сзади, но он заорал по-русски, что у него прямой приказ из Москвы, так что пусть эти посольские шестерки убираются прочь подобру-поздорову. Каледвелч не должен стать очередной жертвой Ялты. Редж перекинул через себя повисшего у него на спине констебля и откатился в сторону по пыльному полу. Кто-то из штатских ударил его ботинком в ребра, а Редж пырнул его мечом. Клинок пропорол темно-серую штанину и вонзился в икру. Сержант пытался вмешаться и решить дело мирно. Редж весь в пыли поднялся на ноги. Сержант приказал ему отдать меч господам из Министерства внутренних дел и прекратить безобразие. Раздался еще один взрыв, но сержант сказал, что наряд снаружи примет меры. Редж притворился, что сдается, и с поклоном протянул свое сокровище, вкусившее русской крови, тому, кто был похож на майора Машука, но в последний момент пырнул мечом обтянутый жилетом живот. Коридор уже был забит «Сынами Артура», которых не сумела сдержать полиция. РЗ адрес Реджа раздались проклятья. Он видел, как один из посольских вытащил пистолет. Ну нет, обойдемся без пальбы. Пятясь и защищаясь мечом, он чудом добрался до двери. Полицейский, стоявший у черного входа, бросился ему наперерез. Редж пихнул ему под ноги полную мусора урну и сбежал по разбитым ступеням к машине.
Автомобиль с докторской наклейкой на ветровом стекле мчался, превышая скорость и не замечая светофоров. Когда, повернув направо, на Марилебон-роуд, они остановились у Юстонского вокзала, доктор Льюис, он же Леви, сказал:
– Все-таки вы неисправимый романтик. Успокойтесь и радуйтесь жизни, хотя поводов для радости и немного. А русские пусть радуются «Положению во гроб» ван дер Вейдена Старшего, «Магдалине» ван дер Вейдена Младшего и «Мощам святого Губерта» Дирка Баутса. Уверен, эти вещи они никогда не вернут. Что еще взять с потомков черносотенцев.
«При чем туг черносотенцы?» – недоумевал Редж.
Первому президенту Израиля Хаиму Вейцману было далеко за семьдесят. Он болел, жить ему оставалось недолго, но он считал необходимым выступить с речью на сессии Генеральной Ассамблеи ООН, в американском Конгрессе и в своем родном Манчестерском университете, так что нужно было поторопиться. Меня назначили начальником его личной охраны не столько из уважения к моим боевым заслугам, сколько из уважения к памяти деда, его покойного друга. Сначала он собирался отправиться в Америку первым классом обычного рейса компании «Эль-Аль», но должность главы нового суверенного государства обязывала его лететь на персональном самолете с президентскими регалиями на фюзеляже. Итак, я со своими четырьмя подчиненными, одним из которых был молодой иммигрант из Лланелли, прекрасно устроился в комфортабельных креслах. Я дремал или лениво просматривал номера «Тайма» и «Ньюсуик», глазел в иллюминатор и прихлебывал лондонский джин, закусывая кошерными деликатесами, которые подавала стюардесса из новой породы израильтянок, худощавая сабра без всякого намека на чувственность, столь угнетавшую Рокантена. Мне приходилось тренировать девушек ее типа: все они вели себя крайне строго, не допуская флирта. Ими можно было восхищаться, но любить невозможно. Вообще в Израиле моя интимная жизнь почти затухла. Секс там считался прерогативой избранных, так же как чтение Канта или Гегеля. Я частенько тосковал по студенческой жизни, особенно по домику в тихом пригороде, где можно неспешно заниматься любовью. Я мечтаю о чистой постели, законной жене, напевающей по утрам на кухне, пока я бреюсь, и ароматному кофе. Сидя в удобном кресле, я думал о том, что, несмотря на приличное офицерское жалованье, отдельную комнату и бесплатный стол в офицерской столовой, я вряд ли стану продлевать свой контракт.
Перед отлетом Вейцман подчеркнул, что визит неофициальный, поэтому наше пребывание в Соединенных Штатах не должно привлекать внимания. У Израиля много врагов, и торжественная церемония встречи у трапа самолета может спровоцировать их на неблаговидные поступки, так что лучше не обременять американские службы безопасности. В аэропорту Айдлуайлд нас встретили чиновник из Госдепартамента и, естественно, израильский посол. Быстро покончив с въездными формальностями, нас повели к автомобильному кортежу. Габариты машин соответствовали значимости гостей. В сопровождении моторизованной бригады полицейских кортеж проследовал через Квинс в Манхэттен. Разместили нас в гостинице «Плаза» у Центрального парка. Мой номер находился через дверь от президентского. Представитель израильского посольства выдал мне и моим подчиненным пистолеты «барак» 45-го калибра. Официально они нам не полагались: американцы не любят иностранцев с оружием.
Визит проходил довольно гладко. Правда, нашелся один араб-фанатик, который в здании ООН стал орать «Джихад!» и попытался выстрелить в Вейцмана, но американские охранники его сразу скрутили. В Вашингтоне Вейцмана встречали очень тепло. Там обошлось без инцидентов. Субботу и воскресенье он планировал провести в Коннектикуте у своего старого друга Аарона Рапопорта, занимавшегося историей науки, а в понедельник нам предстоял перелет в Манчестер. В Лондон Вейцман заезжать не собирался, считая, что нынешний кабинет настроен антисемитски, но к Манчестеру, в особенности к университету, испытывал ностальгические чувства. Ехать в Коннектикут с израильской охраной ему казалось неприличным – пусть лучше пара тихих американцев в кустах позаботится о его безопасности. Так что я со своими ребятами получил неожиданный отпуск на выходные. Я похлопал себя по карману, где лежала пачка долларов, и пошел прогуляться по вечернему Манхэттену в поисках невинных забав.
В слабо освещенном баре на 57-й Восточной улице я увидел Ирвина Рота. До этого мы встречались только однажды, в Лондоне, в конце войны, а недавно я наткнулся на его фотографию на обложке его толстого скверного романа. Непонятый мрачный гений Ирвин Рот объяснял посетителям бара, кто он такой. Когда я вошел, он говорил, что роман Нормана Мейлера дерьмо. Бармен попросил не выражаться в общественном месте.
– Вы Ирвин Рот? – обратился я к нему. – Позвольте вас угостить. Это самое малое, чем я могу выразить восхищение вашим литературным мастерством.
Он повернулся ко мне, обрадовавшись как ребенок, и заказал виски со льдом.
– Между прочим, – сказал я после обычного «за вас», – мы уже встречались однажды, в Лондоне. Тоже в баре. Вы сидели там вместе с моей однокашницей. Потом она стала вашей женой.
– Однокашник, – передразнил он мой британский акцент. – Один из легиона тех, кто с ней трахался, вернее, кого она трахала. Знаю я о ее выдающихся успехах в учебе. Так здорово научилась брать в рот, что стала миссис Рот.
Плохого писателя всегда можно распознать по тому, как он восхищается собственными каламбурами. Я старался сдерживаться.
– То, что вы говорите, отвратительно. Она была и остается для меня красивой и достойной женщиной. У меня по отношению к ней были самые честные намерения. Поздравляю вас с победой, которая не досталась мне.
– Слушай, – сказал он с угрозой в голосе, – брось этот высокий стиль. Честные намерения. Пошел ты подальше, дружок, со своими намерениями. У меня они тоже были честные, а она сбежала. Обратно в Англию захотелось. Чтобы трахаться как истинная леди: после чая, со спущенными занавесками. «Ах, как это было чудесно, милый, давай еще по чашечке». И чтоб никаких грубиянов с волосатой грудью. Это не по-европейски. Не жантильно. Отвали, как человека прошу. Так что не смей мне тут навешивать про честь и происхождение и прочее дерьмо, потому что натуру не спрячешь – ну, если только за вонючими английскими занавесками.
– Попридержи-ка язык, парень, – снова напомнил бармен.
– А что, не так, не так, что ли? Все вы слабаки, как на подбор. Очаровательные хлюпики, подул ветерок, и вас нет.
– Прошу заметить, – едва сдерживая себя, ответил я, – сейчас вы говорите с евреем, офицером израильской армии.
– Прогнила ваша армия насквозь, только и годится что на удобрения для апельсинов. Хватит с меня этой мерзости, сыт по горло.
Мне надоел его тон.
– Платить за все будешь сам. Из своего жирного гонорара за американскую сагу про истинное мужество.
Он уловил в моих столь же карих, как у него, глазах искры сарказма.
– Я могу купить и продать тебя с потрохами, – сказал он. – Говорю же, проститутка она. Но страсть – штука ужасная, с этим трудно бороться. Я хочу стянуть с нее трусики, а она мне: «Давай почитаем Пушкина в оригинале, милый, это так же романтично, как Байрон мы ведь культурные люди». Ничего, скоро приползет обратно. А когда приползет, пусть только ступит за порог, отдеру по первое число, как истинную леди, и высеку, как последнюю суку, чтоб всю эту благородную дурь из башки выбить.
– Куда она ушла? – спросил я.
– Откуда же мне, твою мать, знать? Болтала, что работать собирается, хрен ее знает.
– Где она? – снова спросил я.
– Решила вспомнить годы своего легендарного студенчества, когда ее тискали под шелковицами и платанами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43