Ему помогали двое. Никого из них Редж различить не успел, потому что потерял сознание и провалился во мрак.
Когда Редж пришел в себя, он обнаружил, что на судах британского торгового флота вместо карцера имеется камера для буйнопомешанных с обитыми матрасами стенами. Голова, на которой он нащупал несколько кровавых шишек, раскалывалась. Уголком еле теплившегося сознания Редж понял, что сходит с ума.
Если бы это был роман, а не хроника реальных событий, я бы с удовольствием поместил на то же судно брата Реджа, Дэна: бородатый, как патриарх, в сношенной обуви, он дожидался родного корабля на ступенях одесской лестницы, готовый даже без советского оркестра отправиться в долгое путешествие домой. Однако Дэн с его поредевшей группой добрались лишь до Украины. Здесь начиналась весна, а люди говорили на языке, который Дэн едва разбирал. Пройдет немало времени, прежде чем он с его бывшими солагерниками, но без полковника Хебблтуэйта, станут ломать голову, почему над ними так низко кружится самолет и отчего британский – без всякого сомнения – корабль не торопится принять их на борт.
Капитан Айзенауг, психиатр Королевского военно-медицинского корпуса, вывел Реджа, одетого в синюю больничную пижаму, на прогулку. В парке Крэнфорд-лоджа, неподалеку от Солсбери, цвели бледные нарциссы.
– Поглядите, – говорил доктор, – этот мир состоит не только из ужасов и убийств. Послушайте, как чудно щебечут птицы.
Его фиалковые, мечтательные глаза никак не соответствовали фамилии. Говорил он с легким тевтонским акцентом, четко, словно оперный певец, артикулируя окончания. Вену покинул почти одновременно с Зигмундом Фрейдом, хотя не был евреем, но не одобрял арийские методы психиатрии, которые разработал брат рейхсмаршала Геринга. Айзенауг не являлся последователем Юнга, но и не во всем соглашался с Фрейдом, несмотря на то, что последний лично поручился в профессиональной честности и аполитичности доктора при получении им британского подданства. Этот немец добровольно пошел служить в британскую армию и начинал как врач-терапевт в чине лейтенанта, а когда британские военные эскулапы с неохотой, но все-таки признали существование души в смысле, отличном от того, что имели в виду армейские капелланы, он получил возможность заняться своей темой – эклектической психиатрией. По его мнению, проблема Реджа не имела отношения к Эдипову комплексу. Если Редж и хотел убить Уинстона Черчилля и Энтони Идена, то не потому, что испытывал к ним сыновью ненависть. К Реджу, которого понизили до сержанта, он не обращался по званию, а называл его Реджинальд и просил говорить ему «доктор», а не «сэр».
– Итак, вы видели тот же самый сон, только ярче и отчетливее? – спросил доктор.
– Скорее это был не сон, а попытка вообразить желаемое.
– Вам никогда не удастся осуществить свой план, Реджинальд.
– Я представлюсь сотрудником фирмы «Винзор и Ньютон». Продаю акварельные краски. Скажем, старый боров кормит в саду своих золотых рыбок, а я спокойно подхожу и вонзаю нож в его заплывшую жиром спину.
– Это – месть.
– Да, месть.
– Месть – это только идея. В реальной жизни ей нет места. Так считают христиане, хотя вы, вероятно, иного мнения. «Мне отмщение, и аз воздам», – говорит Бог. Вам, должно быть, известно, что того, кто мстит, ожидают вечные муки в аду. Конечно, такого места, как ад, не существует, но это верный образ возмездия нравственного. Злодей должен осознать свое злодеяние. Если он не способен на это, ничто его не спасет, а его физическое уничтожение никому не принесет пользы. Государство мстит преступникам. Они отвечают тем же. Бесконечное мщение – это замкнутый круг. Вы исполнены ненависти, Реджинальд.
– Да, ненавижу, и ненавижу все больше и больше.
– Я хотел бы, чтобы вы задумались, возможно ли действительно ненавидеть или любить нечто, оставшееся в прошлом? Можно ли, скажем, любить женщину, которая умерла? Оправданна ли ненависть к гунну Аттиле?
– Безусловно, оправданна, если взять его нынешнее обличье. Сталин, например. Ненавижу Сталина.
– И поэтому вы хотите его убить?
– Конечно. Но до него мне не добраться. А вот до Уинстона Черчилля и Энтони Идена я скоро доберусь.
– Пользы от этого не будет. Вы вправе предать гласности их преступления, хотя даже преступление может быть истолковано как проявление доброй воли. Положим, они заблуждались, отправляя русских на родину, которая обрекла их на верную смерть, но это был единственный способ вернуть на родину наших пленных. Забота о благополучии и безопасности британских подданных сама по себе не является преступной, равно как и передача русских Советскому Союзу. Поймите наконец, русские – наши союзники, а Сталин – руководитель дружественной нам страны.
– У тех, кто поступает по справедливости, друзей не бывает.
– Вы в самом деле так считаете? Полагаете, что вы и есть воплощенная справедливость? Неужели вам до сих пор не ясно, что такая позиция граничит с паранойей?
– Ясно. Я сумасшедший, и поэтому я здесь.
– Вы не сумасшедший. У вас нервный срыв. Здесь вы не по вашей вине. Вы поправляетесь. Никто не привязывает вас к койке и не кормит с ложечки. У вас хороший аппетит, и спите вы спокойно.
– Я сплю долго, но вовсе не спокойно. Кошмары замучили.
– Ночной кошмар – своего рода предохранительный клапан. Ночные кошмары бывают у всех. Война в Европе окончена, а кошмары еще долго будут нас пре следовать. По-немецки ночные кошмары называются Alpdr?cken. Вам снится, что на вашу голову низвергаются Альпы. Вы просыпаетесь в холодном поту и удивляетесь изощренности человеческого мозга, терзающего нас, когда мы совершенно беззащитны. Но это – природа, воевать с ней бесполезно. Даже кошки и собаки вздрагивают во сне от ночных кошмаров. Ничего не поделаешь, с кошмарами надо уживаться.
– Значит, вы советуете мне уживаться с этим прогнившим насквозь миром? И как только я стану равнодушен к несправедливости, я сойду за нормального?
– Отчего же? Беспокоиться нужно, и пытаться изменить этот мир нужно, но только не с помощью мести. Куда разумнее преодолеть желание мстить, перенести эту энергию на что-то другое. У нас, в немецком, есть слово Dem?tigung. Обычно оно переводится как «унижение», но в немецком унижение, то есть снижение в степени уважения, обозначается глаголом erniedrigen. Представьте себе маршала Сталина, с которого насильно стащили китель и голого, с толстым брюхом и сморщенным от страха пенисом выставили напоказ на Красной площади, и вы поймете, что значит Dem?tigung. Вот если бы вы похитили у него нечто очень дорогое его сердцу, то это было бы для него erniedrigen. Союзники были правы, когда стали изображать Адольфа Гитлера на карикатурах.
– Чтобы легче было закрыть глаза на его злодеяния.
– Будьте справедливы. Разве его злодеяния не представлены всему миру?
– С некоторым опозданием, когда уже ничего не изменить. – Редж вдруг застонал. – Когда вы выпустите меня отсюда?
– А если мы вас выпустим, куда вы пойдете?
Редж молчал.
– Вы пойдете к своей жене и совершите первый акт возмездия, не так ли?
– Она унизила меня в моих собственных глазах, только и всего. Мне просто не следовало этого видеть. Всегда лучше не видеть.
– Верно, лучше не видеть – так легче выжить. Как сказал ваш Эдмунд Берк, надо стараться жить в свое удовольствие.
– Эдмунд Берк не наш. Он ирландец.
– Неужели для вас так важно этническое происхождение? Разве не расовые и национальные распри привели совсем недавно к величайшей трагедии?
– Благодарю Бога, что я не англичанин.
– Бросьте. Мы говорим с вами по-английски. Прекрасный язык, по выразительности почти не уступает немецкому. Я сам чувствую себя наполовину англичанином – уже не могу обходиться без традиционных чаепитий. Есть земли и народы куда хуже. Теперь Великобритании придется смириться с второстепенной ролью на международной арене, но она дала миру много хорошего. Понятие терпимости, например.
– Терпимости ко злу.
– Ничего не поделаешь. Если мы говорим о терпимости, терпимым следует быть ко всему. Вы тоже обладаете способностью быть терпимым. Я уверен, вы готовы к примирению с женой. И это хорошо.
Через больничный двор шла женщина в белом халате поверх лейтенантской формы военно-медицинского корпуса. Ее длинные черные волосы развевались на летнем ветру, как флаг. Знамя женственности. Казалось, она сознавала, что ее густые, ничем не стянутые волосы символизируют свободу, конец войны. На пациентов госпиталя, преимущественно мужчин в глубокой депрессии, вид ее роскошных волос наверняка действовал лучше всякой терапии.
– Давайте присядем, – предложил капитан Айзенауг. Он был небольшого роста, полноватый, одетый по строгой форме, со стеком под мышкой – на солдат это производило особое впечатление. Сняв фуражку, он обнажил обширную не по возрасту лысину.
Они присели на скамейку у кадушки с дождевой водой.
– Ваша жена прислала мне письмо, – сказал доктор, сверкнув толстыми линзами очков, за которыми синели близорукие глаза.
Редж, будто не слыша его слов, продолжал о своем:
– Знаете, весь этот ужас усугубляется полным отсутствием информации. Я хотел бы знать, всех они расстреляли или нет? Что стало с женщинами, детьми и тем новорожденным? А что с ней? Я даже боюсь ей письмо послать. Если ответа не будет, я не знаю, что и думать.
– Забудьте об этом. Спишите все на войну. Скорее всего, она разделила участь остальных. К тому же она лишь временно занимала место вашей жены. А ваша жена, – повторил Айзенауг, – прислала мне письмо.
– Вы, конечно, первый ей написали.
– Естественно. Она для вас самый близкий человек и имеет полное право знать, что с вами и где вы находитесь. Она хочет вас навестить. Что вы на это скажете?
– Мне придется начать с извинений. Она-то извиняться не станет.
– А почему она должна извиняться за то, что вы сами себе позволили увидеть? Вам этого видеть не полагалось.
– Что ж, начнем новую жизнь слепыми.
– Ну, это слишком сильно сказано. Для начала закроем глаза на некоторые недоразумения. Жить-то надо или по крайней мере попытаться жить. Il faut tenter de vivre, как сказал французский поэт. Думаю, вам следует ей написать.
– Я уже пробовал. Порвал. Похоже, мне стало трудно писать по-английски. Представьте, я написал одно письмо по-русски печатными буквами, как учила меня мать. Мне было страшно его отправлять. Я ведь не знаю точного адреса. Знаю только, что муж у нее в Свердловске. Но я и это письмо разорвал. Нет, не буду я писать. Передайте ей, пусть приезжает.
– Я уже пригласил ее.
Этот разговор состоялся за неделю до приезда моей сестры Ципоры в Крэнфорд-лодж. День выдался дождливый, мокрая листва шумно шелестела на ветру. Женщины, обладающие интуицией, умеют менять облик, когда того требуют обстоятельства. Ципа похудела. Ее средиземноморская округлость сменилась английской угловатостью, подчеркивающей зрелость. Она отрастила волосы. Черные как смоль, они контрастировали с ее красным плащом, и Редж отметил это, когда она откинула капюшон. Он судорожно сглотнул. В руках она держала сумку, когда-то подаренную Реджем. Сильные, уверенные пальцы профессионального музыканта растерянно перебирали складки плаща.
– Ну, вот и я, – сказала она голосом, который ничем не напоминал о юной девушке, поразившей Реджа семь лет назад.
Он запахнул больничный халат, надетый поверх синей пижамы, и поцеловал ее в мокрую щеку. Это был поцелуй не мужа, но брата.
– Ну, вот и я, – эхом отозвался он. – Если хочешь, пойдем выпьем чаю на террасе.
Предложение оказалось неудачным. На террасе, печально глядя на дождь, сидели четверо больных. По радио звучал шлягер «Я иду, куда ведет меня сердца зов». У одного из больных так сильно тряслись руки, что сосед поил его чаем с ложечки. На первый взгляд все они выглядели как контуженые, хотя капитан Айзенауг считал, что причины их недугов следует искать в детстве и сексуальных проблемах.
– Нет, не надо чаю, – попросила Ципа.
Они вернулись в пустую четырехместную палату, и Редж наконец обнял ее.
– Вот так гораздо лучше, – сказала она.
– Они нам здесь внушают, что жизнь только начинается. С Японией покончат уже в этом году. Знаешь, я ведь люблю тебя.
Улыбнувшись, она ответила:
– Я что-то не улавливаю связи.
– Ну, ты и я, мы все-таки муж и жена. Мир, кажется, поумнел, да и мы тоже. У тебя ведь нет никого, правда?
Она заметила, что у него дрожат руки.
– Если честно, было, и немало. Почти со всем оркестром переспала. Надоела мне вся эта музыка. Хочу отдохнуть.
– Все разладилось из-за войны, правда?
– Наверно, из-за войны.
– Меня скоро выпишут. А в ноябре я демобилизуюсь.
– Когда тебя выпишут?
– Скоро. Думаю, я уже поправился.
Он горько расплакался.
– Прости, прости меня, прости, – твердил он, утирая мокрый нос рукавом халата.
– Скверные были времена.
– Ужасные! Но теперь все позади, – и он завыл, задрав голову к потолку.
Она похлопала его по спине, потом прижала к себе. Ее плащ зашуршал.
– Сними ты его к чертовой матери! – продолжая рыдать, выкрикнул он.
– Нелегко вдруг почувствовать себя как дома. Стоит ли себе позволять все сразу?
– Ты можешь позволить себе все, что пожелаешь. Это мне нужно держать себя в рамках дозволенного. Я люблю тебя.
– Ты это уже говорил. Тебе теперь работу искать придется. Надеюсь, тебе хоть часть отпуска оплатят?
– Я могу преподавать испанский. А ты навсегда бросишь оркестр, да?
– Нет, не навсегда. Слишком много сил вложено. Просто мне надо отдохнуть от барабанов и тарелок. Я подумала, может, нам ребеночка завести или что-нибудь в этом роде?
Он улыбнулся сквозь слезы:
– Что-нибудь в этом роде?
– Поселиться где-нибудь в тихом месте. И ребеночка родить.
– Русско-валлийского еврея. Интересная комбинация. Народы всех стран, соединяйтесь! Знаешь, я действительно очень тебя люблю.
– Ну и славно. Любовь – это прекрасно. Теперь я бы не отказалась от чая.
– Наверно, уже остыл.
– Так пусть подогреют. Настаивай. Требуй. Ну и времечко мы пережили.
– Страшнее не придумаешь.
Она наконец сняла свой красный плащ.
Pump
– Может, все так и должно быть, – говорил Редж, сидя рядом с братом в автобусе, который вез их из Гилверна в Абергавенни.
Дэн держал на коленях сумку с недельной выручкой. Они собирались положить деньги в местный банк на Хай-стрит. Было июньское субботнее утро.
– И ничего с этими ночными кошмарами не поделаешь.
– Меня кошмары не мучают, – ответил Дэн. – Никогда этим не страдал. Ну разве только в раннем детстве. Мне тогда снились орущие клыкастые ведьмы и говорящая змея.
– Думаю, американец все это хочет превратить в развлекательное чтиво. – Дэн поглядел на Реджа с недоумением. – Написать книгу о войне – дело стоящее. Только мы с тобой не сможем.
– Я, если бы даже мог, не стал бы писать. А он вообще историю с моих слов записал, а потом сказал, что всех сделает американцами. Оно и понятно, сам-то он – янки. Она в нем души не чает, на нем свет клипом сошелся. – Дэн покраснел.
– Пора бы ей остепениться, – согласился Редж.
Беатрикс по-прежнему работала в Министерстве иностранных дел. Ее нью-йоркский еврей Ирвин Рот учился в Кембридже на курсе у Ф.РЛевиса, а в свободное время, которого у него было навалом, писал великий американский роман о войне. Американских солдат освобождают из лагеря военнопленных в Польше. Несгибаемый рядовой Стайн пробирается из Львова в Тернополь, оттуда в Кишинев и Одессу, оставляя по пути товарищей, словно ненужный балласт. Маколи умирает в бреду после того, как ему ампутировали отмороженные пальцы складным ножом, Бергман и Хэнкс гибнут в поисках съестного – их забивают насмерть украинцы, ненавидящие чужаков. Оставшиеся в живых – все, кроме Стайна, – попадают в советскую тюрьму. В результате получилась фантазия в стиле Джона Дос Пассоса. Ирвин Рот до конца войны просидел в Англии: от высадки в Нормандии его спасло как нельзя кстати случившееся воспаление легких, а потом приятель его отца генерал-лейтенант Хоффман устроил рядового Рота в отдел пропаганды, где ему поручили сочинять комментарии к официальным фоторепортажам о переговорах союзников. Работая над романом, он с успехом воспользовался рассказами Дэна, который хлебнул лиха на войне. Ирвин даже записал некоторые русские слова и выражения.
– Наверно, ему уже не подняться, – сказал Дэн, вспомнив об отце, который лежал, почти не вставая, в спальне наверху, над баром, и мучился надрывным кашлем.
Выпивохи, завсегдатаи бара, слышали его кашель и, склонившись над кружками, сочувственно качали головами. «Весь так и заходится, бедняга. Как только сердце выдерживает? У него же сердце больное, – шутка ли после катастрофы на «Титанике» двадцать дней в открытом море на шлюпке проболтаться. Много на его долю выпало, да и нам не меньше досталось».
– А что с матерью-то будет?
– Придется мне взять на себя заботу о трактире, – сказал Редж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43