В квартире было темно, хоть глаз выколи, и я уткнулся дулом автомата во что-то живое, теплое и услышал женский визг и крик, когда Вадя выстрелил из карабина слева от меня в открытую дверь.
- От-то! Майн готт, От-то! - закричала полная, грудастая женщина, с которой я столкнулся в темном коридоре, и бросилась в комнату - более светлую от распахнутого окна.
- Я убил его. Кажется, убил, - виновато бормотал Вадя, вставая с пола.
Он раньше оказался в комнате, где у окна лежал цивильный немец в пижаме и рядом - автомат и разбросанные на подоконнике и на полу диски.
Влетел Заикин с фонариком и пистолетом в руках:
- Что? Ну? - Он оттолкнул кричавшую женщину, посветил на убитого старичок, седенький, заметил я, - потом на нас.
- Это я его убил, - повторил Вадя. - Но он стрелял, товарищ младший лейтенант! Понимаете ли...
- Подожди! - перебил его Заикин и тут же крикнул ревущей женщине: Да заткнитесь же вы!
Женщина, испуганно всхлипывая, забилась в угол.
Комбат перевернул тело убитого, потом осветил фонариком комнату, судя по всему, что-то обнаружил, - и опять вернулся к трупу старичка:
- Смотрите, а ведь это генерал. Вот на фотографии и здесь - одно лицо. Надо было живьем его брать, ребята, живьем!
Вадя оправдывался:
- Он же стрелял, товарищ младший лейтенант... И темно. Разве узнаешь, что генерал. И в пижаме...
- Ну, скажу вам, ребятки! Вот она - заграница! Уж если есть заграница, то здесь!
Володя, конечно, прав. Хоть и неприятен он мне сейчас и голоса его я не переношу, он прав. Гарта, курорт Гарта - очаровательное место.
Очаровательное! Во-первых, здесь не местность, а пейзаж. Во-вторых, тут не дома и даже не виллы, а - замки. В-третьих, в этих местах не только мы, а и солидный современный историк не найдет ни одного признака войны. В-четвертых...
В общем, что говорить в-четвертых, поскольку все это или сон, или просто мы прибыли в Гарту по недоразумению. То, что мы узнаем на месте ("Дрезден в восемнадцати километрах", "Знаменитая галерея, знаете, так там"), лишь еще больше растравляло Вадю:
- Война! Дрезденская галерея! Эта Гарта! Сказка! Чудеса!
Вадя и так обалдел после истории с генералом. И хоть генерал оказался не ахти какой знаменитый - железнодорожный, и то в отставке, - Вадю все поздравляли, шутили над ним, а Вадя все принимал всерьез и был страшно горд.
- Я ведь сразу, как мы вошли с ним в квартиру, почувствовал, - без конца рассказывал Вадя. - Не может быть, чтобы простой житель и с автоматом... А тут еще жена его закричала... Я в комнату... Вижу, стреляет... А сам старенький такой - прямо мирный старичок... Я карабин и в него... Темно, но все же попал... Младший лейтенант Заикин говорит: прямо в грудь, через спину прошло... Потом младший лейтенант посветил фонариком... Говорит, генерал...
Красота Гарты красотой, но сейчас всем хотелось спать. Хотелось всем, и все хитрили: ведь кому-то заступать на дежурство. Но мелкие страстишки действительно мелки, да и как их проявишь!
Мы заступили в наряд: Вадя - у штаба дивизиона, я ("Черт возьми, это превосходно!") патрулировал у наших ("у наших!" - назло их бывшим высокопоставленным владельцам!) замков. Вокруг горы и освещаемые фарами машин дороги, а в небе звезды и луна - холодно-реальная, безмятежная, выше нас всех стоящая.
- Спокойной ночи, товарищ младший лейтенант!
- Будь здоров!
- Спокойной ночи, товарищ лейтенант!
- Ладно. Смотри тут. А кто тебя сменяет?
Я называю кто.
- А ты чего хромаешь?
Я, верно, немного прихрамывал вот уже с месяц. В ноге что-то покалывало, иногда ее сводило, но я старался не замечать этого. Может, после того ранения в Польше? Осколки?
- Да я не хромаю...
- Ну, будь!..
И тут почему-то я начинаю думать совсем не о том - о ней. Я хочу ее видеть, хочу быть вместе...
Я не знал одного - где она? В Ризе? Наверно, там уже союзники, но не те, которых мы с ней видели, а другие. Впрочем, видимо, как раз "те" настоящие наши союзники. А другие, которые придут, - в этом еще надо разобраться. "Те" были наши, поскольку по-настоящему хлебнули всего и оказались живы-здоровы благодаря нашим - нашим пехотинцам, саперам, артиллеристам, танкистам... Другие - это второй фронт, а уж коль скоро он становится поводом для анекдотов, это не лучший признак.
Но странное дело - и говоря, и думая о "тех", никак не можешь уберечь себя от мысли: "А почему так? "Они", освобожденные из лагерей военнопленных и даже из концлагерей, сохранили человеческий вид, а как другие, наши? В Освенциме? И не только в нем. Под Фридляндом, в Ламсдорфе, и не только там? Они - мы только что видели это в Ризе - сразу же надели военную форму и ждали прихода своих, а наши, свои, лежали на нарах, и мы выносили их, нечеловекоподобных, на свет, и они умирали, не осилив радости освобождения. Умирали, получив еду. Умирали, увидев свет. Умирали, поняв, что все страшное кончилось".
Тут, не успел я еще решить для себя что-то определенное, ясное, началась дикая стрельба. Ружейная. Автоматная. Пистолетная. Взлетали в звездное небо трассирующие пули и ракеты - желтые, красные, зеленые. Каждая, имеющая свой глубокий военный смысл, - но почему их так много и все сразу?
Наши выскакивали на улицу, спрашивали о том, что случилось, и я пока ничего не мог им ответить. Выскакивали офицеры и солдаты. Выскакивали одетые и полуодетые. Выскакивали в одном нижнем. Но с оружием в руках.
А Гарта вокруг неистовствовала. И не только стреляла, а и кричала дико, восторженно орала сотнями голосов:
- Капитуляция! Капитуляция! Капитуляция!
Я слышал теперь явственно, точно, но еще не верил, хотя и отвечал нашим последним, опоздавшим:
- Кажется, капитуляция...
Наши тоже начинали палить в воздух.
- Товарищ лейтенант! Неужели? - окликнул я оказавшегося рядом Соколова.
- Да, да... - говорил он. - Кажется, всё теперь... Конец!
А стрельба, и ракеты, и дикие выкрики - все сливалось вокруг в какой-то радостно-сумасшедший рев-грохот.
- Ты чего стоишь как сыч? - Володя бросился ко мне, обнял, приподнял. - Победа, ребятки, победа!
Подбежал Вадя:
- Неужели? Ведь это!.. А тебя не сменили?
Кажется, сменить меня в этой суматохе забыли. Вадя уже свободен, а я еще на посту.
Вся Гарта бесновалась. Палила в воздух. Плясала. Откуда-то появились гармошки, баяны, аккордеоны. Солдаты постарше, не чета нам, плакали:
- Дожили!.. Дожили!..
Офицеры перемешались с солдатами, солдаты - с офицерами. Не разберешь, где начальство, где подчиненные.
Вдали слышны звуки духового оркестра. Странные, неточные звуки, вразнобой наигрывающие мелодию знакомой песни:
Белоруссия родная!
Украина золотая!
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!..
Оркестр с толпой солдат двигался по улице. Звуки музыки слышались всё громче. Вот они уже где-то рядом.
Я смотрел в даль улицы. Оркестр - три солдата: две трубы и барабан, величественно шел по мостовой, обрастая толпой. Гремела только музыка, а я уже бормотал про себя слова:
Ваше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим!..
Странно, но надоевшая до чертиков в Гороховецких лагерях песня звучала сейчас совсем по-иному.
В шуме и сутолоке я услышал свою фамилию. Видно, вспомнили, идут сменять.
Я поднял над голвой автомат, махнул:
- Я здесь!
- Смотри, кто! Смотри!
Ко мне протиснулся Володя. А за ним - старший лейтенант Буньков и Макака.
- Вроде опоздали мы с Петровым... Ну, поздравляю! - Буньков неожиданно трижды расцеловал меня. - А лейтенант где? Соколов?
- Только что тут был...
- Ты иди! Я тебе на смену, - сказал Володя. - Забыл!
Мы пошли вместе с Буньковым и Макакой, не слыша друг друга, с трудом пробиваясь через толпы солдат.
- Мы вас вторые сутки догоняем, - шепнул мне на ухо Макака.
- Я сейчас поищу его. Может, он здесь, - пообещал я Бунькову, когда мы наконец-то добрались до дома, где разместился наш взвод. - Подождите минуту...
Через обвитую плющом калитку я побежал в дом. Комнаты пусты - и первая, и вторая, и третья. Конечно, сейчас все на улице. Я обежал комнаты первого этажа и вспомнил: может, на втором? Соколов, Заикин и старшина батареи обосновались там. По мраморной лестнице поднялся на второй этаж. В заикинской комнате пусто. В следующей...
Я распахнул дверь и увидел лейтенанта Соколова. Он лежал на кровати с широко открытыми глазами.
- Товарищ лей...
Соколов был мертв. Рядом на кровати валялся его пистолет.
Я не ждал этого.
- Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Убили! Убили его! - не знаю, что я кричал, бросившись вниз.
Буньков, Макака и я ворвались в комнату. Застыли у кровати.
- Эх, Мишка, Мишка... - с горечью произнес старший лейтенант. - Как же это ты...
На столе Буньков обнаружил торопливую записку: "В моей смерти прошу никого не винить. Кроме той, которую я любил и которой зря..."
Записка была не дописана.
- Вот смотрите. - Буньков протянул нам записку. - Если бы убили... Лучше бы его убили...
А за окнами все продолжал играть духовой оркестр. Он двигался сейчас по всем улицам Гарты, и добровольно шагавшие за ним солдаты не очень стройно горланили слова знакомой песни:
Белоруссия родная!
Украина золотая!..
Гремели две трубы, ухал барабан в такт мелодии. Песня была одна и повторялась бесконечно. Может, не знали оркестранты ничего другого, а может, им просто было сейчас все равно.
- Ура! Ура! Ура! - гремела Гарта, наверно никогда еще не бывшая такой шумной. - Ура! Ура! Ура!
Нас вызвал к себе командир дивизиона.
- Товарищ майор, извините, - первым начал Буньков. - Почему все-таки лейтенант Соколов не стал замещать меня, когда я... Почему он не получил ни одной награды?..
- Подожди, подожди, Буньков! - перебил его Катонин. - Что ты думаешь, я - дурак? Советовался где надо. Не посоветовали. Сам знаешь почему. И вообще надо каленым железом выжигать все, что порочит наш дивизион...
- Но при чем тут жена! Ведь Соколов...
- Соколов, Соколов! В конце концов ты считаешь нормальным, когда жена советского офицера становится женой эсэсовца? И хватит об этом. Я позвал вас не затем! Так вот, это ко всем вам относится. И к вам. - Катонин кивнул в нашу сторону. - Вы ничего не видели. Лейтенант Соколов погиб. И никакого самоубийства! В конце концов честь нашего дивизиона дороже. Не надо, чтобы тень от этого падала на дела моих ребят. А это... - Он взял со стола записку, переданную ему Буньковым, и разорвал на мелкие части, - вот так... И если хоть один человек узнает, отвечать вам. Поняли?
- Так точно! - сказали мы с Макакой.
- Ясно, - пробурчал Буньков.
- И хорошо. А теперь готовьтесь в дорогу. Через два часа мы выезжаем на Прагу.
- Разве не кончилось все? - удивился Макака.
- Для кого кончилось, для нас - нет. В Праге восстание. Армия Рыбалко уже двинулась туда. Корпус и мы, - он еще раз взглянул на часы, - через час пятьдесят пять минут - за ними.
Соколова похоронили торжественно, как положено. Сам майор произнес речь. Сказал о смелости лейтенанта.
Закончил словами: "...Вечная память героям, отдавшим свою жизнь за честь и независимость нашей Родины!"
После похорон мы остались с Буньковым одни.
- ...Перед самой войной женился он, - говорил комбат. - Женился на человеке, которого, видно, очень полюбил. Настолько полюбил, что, может быть, и не разобрался в этом человеке как следует. Потом война. Он - в армии. Она осталась в Орле. Немцы пришли. Ну и... узнал: жена, его любимая жена с эсэсовцем спуталась. В Германию с ним удрала. Вот так! Представляешь, что у него на душе было! А тут еще неумные люди нашлись: перестали доверять Соколову. Мол, жена, продалась, мало ли что! И вот человек живет со своей бедой, честно выполняет свой долг, отлично воюет. До последнего дня войны - до победы. А тут... Долг был для него превыше всего!
- Простите, товарищ старший лейтенант, но там... - В комнату вбежал Макака. - Там парня какого-то нашего... Из новичков... Так здорово садануло... Прямо по... Как это называется... в пах... И по ногам...
Мы слетели со второго этажа по лестнице. Растолкали толпу солдат.
- Вадя?
Я не поверил своим глазам.
Вадя сидел на мраморном полу террасы, прислонившись к колонне. Белый мрамор с темными прожилками и следами крови. Вадя корчился от боли, бледный, с осунувшимся лицом.
- Вадя!
- В медсанбат немедленно! Машину! Петров, машину комдива сюда! закричал Буньков. - Скажи, я приказал.
- Понимаешь, как глупо, - шептал Вадя. - Я вон туда... А он стреляет... я тоже выстрелил... А он очередь прямо сюда... И вот...
Катонинский "газик" подскочил к воротам виллы. Мы с Буньковым и Макакой несли Вадю на руках. Он стонал, скрежетал зубами. Когда не очень ловко положили его на заднее сиденье, Вадя как-то легко вздохнул, потом посмотрел на меня блестящими глазами:
- А ты знаешь, я сейчас бы мог... Еще убить мог... Честное слово. Они - гады... Я бы никогда теперь таких не жалел...
- Вадя, все будет хорошо! Клянусь, все будет хорошо!
Я сам не верил в это.
- Если я, как Саша, - бормотал Вадя. - Как Саша, понимаешь?.. И признаюсь, я теперь совсем не боюсь... Совсем... Только вот умереть... не хочется!
- Глупо как получилось, - сказал Володя. - Не дай бог так...
- Что - так? - спросил Макака.
- Да вот, как Вадька... И до медсанбата не довезли. Смерть, говорю, глупая.
Я опять не выдержал:
- Почему же глупая? А ты посылку пошли - и за Вадю, и за Соколова, и за Сашу!.. Шукурбек еще. Пошли!
- Да нет, ребятки, вы меня не поняли...
А в общем-то, он сам ничего не понял.
Глупо?
Смерть всегда преждевременна. Я никогда не видел, как умирают стопятидесятилетние и даже столетние. Я видел, как умирают те, кому не было и пятидесяти, и сорока, и тридцати, и двадцати. На войне от свежих ран и не на войне от старых. Умирают - не дожив, не долюбив, не дорастив детей, не доработав.
И пусть живущие помнят об этом. Живущие, которые живут потому, что не дожили те...
Мы ехали всю ночь и половину дня, почти не останавливаясь. Мы торопились так, что не успели узнать: сегодня Москва праздновала День Победы.
В Праге еще шли уличные бои. Самые тяжелые - тихие, когда по тебе стреляют из окон и с чердаков, из подвалов и из-за углов. Армия Рыбалко успела. Мы - не успели.
Девятого мая свободная Прага ликовала:
- На здар! На здар! На здар!
Теперь, кажется, всё. Войне конец.
Но опять:
- По машинам!
- Куда? Зачем? Куда?
- В горы!.. Там немцы!..
- Какие немцы, когда все кончилось?
- Нет, еще не кончилось...
Да, еще не все кончилось. Десятого, и одиннадцатого, и двенадцатого, и тринадцатого мая мы прочесывали горные леса. Большая группировка немцев пыталась уйти из Чехословакии к американцам. Бои возникали невзначай и невзначай кончались. Мы транспортировали пленных на сборные пункты.
Четырнадцатого мая - последний легкий бой и последняя партия пленных. Это не всенародный праздник. Но войне теперь действительно конец.
Конец! Я хотел поздравить Наташу, но сейчас для этого только один путь - письмо. На войне нас разделяли километры, сейчас - разделяли страны. Наташа осталась в Германии, мы - в Чехословакии. Вновь передвижение. Они в Чехословакии, мы - в Австрии, под Веной. Пока мы с Макакой писали на наших машинах лозунги ("Русские прусских всегда бивали! Русские дважды в Берлине бывали!", "Мы победили по праву! Слава Родине нашей! Слава!"), они пересекли австрийскую границу. А мы? Краска еще не высохла на наших машинах - команда: "Садись!" Мы едем в Венгрию.
- Дай деньга! - Первыми нас встретили цыганята.
Пожилой цыган наигрывал на скрипке "Золотой огонек" и "Катюшу".
А цыганята плясали вокруг наших машин, забирались на колеса и подножки:
- Дай деньга! Красавец, дай деньга! За победа дай!
"Милый!
Поздравляю тебя с днем рождения. Очень, очень поздравляю! Как мы давно не виделись. Даже не верится, что кончилась война. И она еще, наверно, не кончилась: сегодня мы уезжаем, очень далеко, на другой конец нашей страны. Если ты читал "Цусиму", то будешь знать, где я.
Я вспоминаю наш последний разговор и твои слова: "Давай распишемся". Милый мой чудак!
Может быть, мы и увидимся. Я не пишу тебе главного, самого главного для меня и тебя. Наверно, ни к чему это сейчас...
Будь здоров и береги себя! Пусть все будет хорошо. И - не сердись!
Обнимаю.
Н."
ГОД 1946-й
И надо же случиться такому! Три года, и опять - тот же госпиталь, на той же Стромынке, и Гурий Михайлович тот же, и сестра Верочка - Вера Михайловна. Словно и не было этих трех лет, не было фронта и Берлина, и Праги, и победы. И меня там не было. И Вера Михайловна не покидала нашего хирургического отделения. Только лицо у нее другое - не ее: она, видимо, горела. Потом пластическая операция... Я не спрашивал.
И палата у меня другая. Такая, о которой я мечтал тогда, в сорок третьем. И в общем облике госпиталя есть что-то иное, еще не совсем мирное, но и не военное, как тогда. Раненые не свежие, а с застарелыми бедами, и много просто больных - суставы, опухоли, переломы, вывихи, аппендициты, грыжи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28