И мечта твоя быть на фронте (я понимаю ее!) - тоже мечта детская. Здесь все не то и не так, как может тебе показаться. И я рада, что ты в безопасности.
Что тебе написать о себе? Право, особенно нечего, хотя ты и просишь об этом. Я работаю. Дела сейчас вообще идут хорошо, не то что в прошлом году, не говоря уже о сорок первом. Будем надеяться, что война скоро кончится.
Ты, наверно, стал уже совсем большой.
Всего тебе хорошего.
Н.".
"Здравствуй!
Твое письмо и обрадовало и удивило меня (я пишу о последнем, а всего получила три твоих письма). Обрадовало, потому что это твое письмо, а удивило... Откуда ты все знаешь - и про ранение, и про орден? Может, ты служишь в Москве или где-то рядом и был у мамы? А за поздравление спасибо!
О ранении говорить всерьез не стоит. Ведь это было давно, в феврале. Ранение пустяковое: осколком задело руку. Правда, тогда я переживала, что останется большой шрам. Но шрам оказался маленький. Жаль, правда, что на видном месте.
Ты пишешь, что не получаешь давно моих писем. Не сердись! Я буду писать тебе почаще. Я понимаю, как тоскливо без писем, и потому очень благодарна тебе, что ты меня не забываешь.
Теперь еще об одном, о чем ты написал мне. Да, я люблю. Люблю одного человека. Мне не хочется быть жестокой, но и лгать тебе я не хочу, тем более что ты сам спросил об этом.
Я уже говорила и писала тебе, что мы всегда будем настоящими друзьями. Верно?
Жду твоих писем!
Не забывай и не сердись!
Н а т а ш а".
Чтобы убить время, я, как прежде, чертил температурные графики и графики дежурств. Это было хотя и скучное, но какое-то дело. Сестры хвалили меня и даже иногда подкармливали: случалось, что в отделении оставалась одна лишняя порция супа или каши. Люди умирали даже в далеком сейчас от фронта московском госпитале...
И вот только Вера Михайловна... Вера Михайловна уже несколько дней не появлялась в госпитале.
Как-то раз я чертил очередной график и не заметил, как подошел начальник отделения:
- Трудимся, голубчик? Я уже вижу! Отменно получается! Отменно!
- Да вот, Гурий Михайлович, просят сестры, - сказал я. - Ну я и... Собственно, это Вера Михайловна меня приучила. Кстати, что ее не видно? спросил я как бы к случаю.
- Вера Михайловна наша, голубчик, уже далеко, - объяснил начальник отделения. - На фронт поехала, на фронт, с армейским госпиталем.
- А что так? Сама или?.. - Я не договорил.
- Да как тебе сказать, - не без сожаления сказал Гурий Михайлович. Случилось у нее что-то: отличная сестра, и человек скромнейший, и вдруг закрутила. Прямо вовсю закрутила с мужиками, будто прорвалось у нее что. А ведь нашему брату сам знаешь как. Только волю дай! Нескладно, в общем, получилось, нескладно. Да она сама поняла, попросила разрешения перевестись куда-нибудь. Я, конечно, отпустил, а жаль. Человека жаль. Ну, может, ничего. Жива будет, обойдется. Вот такие-то, голубчик, дела!
Во время одного из обходов начальник отделения даже не подошел ко мне, а бросил сестре:
- На комиссию. Хватит ему тут загорать.
- Гурий Михайлович, как - на комиссию? - почти закричал я. - Почему?
Комиссия - это конец! Комиссия обычно увольняла раненых и больных "по чистой" - домой.
- На комиссию, голубчик, на комиссию! А там посмотрим...
Комиссия дала мне две недели отпуска по болезни, и я помчался домой. Сначала на трамвае до Сокольников, потом на метро. В вещевом мешке у меня лежал сухой паек на две недели. Я был счастлив, что приду к матери не с пустыми руками.
Две недели! Совершенно свободных, вольных! Можно даже форму снять и одеться в гражданское. Кажется, в прошлом году мы не всё спустили. А голова? Стриженая голова все равно выдаст. Да, кроме того, патрули и штатских ребят проверяют. Всё равно - в форме так в форме!
Сегодня обязательно дома побуду. Весь день. Тем более воскресенье сегодня. Матери помогу и вообще - дома. А завтра? Может, завтра с утра к Наташе домой? Нет. После того письма... Нет, туда я не поеду. Лучше погулять по Москве - ведь давно не был. Может, в кино сходить на что-нибудь новенькое? А что, если в Дом пионеров зайти? И Саша будет рад, если расскажу, что был, передал и от него привет." Это завтра же можно - в Дом пионеров. Хорошо бы товарищей найти, но кого? Кто в армии, кто в эвакуации. У матери узнаю - может, кто-нибудь звонил из тех, кто в Москве. А послезавтра? Что же послезавтра?
Я старался не хромать, но нога меня выдавала. В трамвае ехал на площадке - ничего. В метро мне уступили место. Я отказался, но в душе почувствовал гордость: "Наверняка приняли за раненого!"
Мать уже ждала меня. Она наварила каши из овса, который достала где-то по случаю, открыла банку "второго фронта" - светло-розовой американской колбасы.
- Надолго? Сразу же скажи - надолго? - спросила она меня с ходу. - На сколько тебя отпустили?
- Надолго, мама, надолго, - сказал я. - На... два дня. На сегодня и на завтра. А послезавтра - в часть!
В лагеря я вернулся поздно, перед ужином. Я успел повидать всех, даже Бунькова и Соколова, и только с Сашей и Володей встретился после отбоя. Они дежурили - Саша в караулке, Володя на кухне - и вернулись в землянку, когда все ложились спать.
Мы забрались на нары, как всегда, на второй этаж, где я спал и раньше, до госпиталя. Пахло сухой полынью, солдатским бельем, свежевымытыми полами.
- Отметим твое возвращение, - шепнул мне Володя. - Я тут припас...
Он достал откуда-то из-под подушки или одеяла фляжку, отвинтил крышку и шепнул:
- На! Глотай!
- Выпей, - сказал Саша.
- Что это?
- Давай! - опять шепнул Володя.
- Тогда за твое повышение, - кивнул я Володе.
- За твое возвращение, - сказал Саша.
Я сделал большой глоток из фляжки и чуть не задохнулся.
После меня к фляжке приложился Саша.
- Спирт, чистый, девяносто шесть градусов, - пояснил Володя.
Что было потом, я почти не помнил. Не помнил, как ночью мы прошли мимо дневального и оказались в одном нижнем белье на улице. Как и о чем мы говорили с Буньковым, который привел нас в землянку, уложил спать и приказал старшине не наказывать. Об этом я узнал утром во время подъема от того же старшины.
- Благодарите комбата, - добавил он, - а то несдобровать бы вам! Будь дежурным не Буньков, попало бы вам на орехи, а то и замерзли бы в снегу чего лучше!
Володя после физзарядки и утреннего осмотра забрался на нары и показал нам с Сашей пустую фляжку:
- Надо ж! Все опорожнили. И без закуски!
Наверно, где-то в глубине души я жалел, что обманул мать и не провел дома положенного отпуска. Жалел, когда опять влез в нудную солдатскую тыловую службу. Жалел, пока не было писем от матери...
"С войной мы все свыклись... - вспоминал я ее прежние письма. Только вот дома по ночам очень пусто". Дома было пусто - я видел. И не только по ночам. И дом был не совсем дом. Чужая комната в чужой квартире оставалась чужой. И мать хлопотала в ней как-то неловко, сдержанно, будто помогала кому-то чужому, а не жила.
В темном небе звезд не сосчитать.
Вечер тих...
Я сегодня вспоминаю мать,
Не других...
Потому что, счастьем и судьбой
Жизнью всей
Я обязан только ей одной,
Только ей...
Все пройдет, как спорая весна,
Как вода...
Только мать останется одна
Навсегда...
Никогда прежде я не писал стихов о матери. Теперь писал.
Я знал теперь, как мать ложится на чужой диван, ест на чужом столе, смотрит на чужие вещи и стены с чужими фотографиями. И лишь две фотографии были свои - отцовская и моя.
- Боюсь портить им стенку, - сказала мать. - Потому вот так поставила.
Фотографии, пожелтевшие от времени и влажные от холода и сырости, стояли на буфете, напротив дивана.
Она смотрит на них, когда садится на диван. Она смотрит на них и ночью: недаром ставит на ночь лампу рядом с диваном. "Чтобы на часы глянуть и не проспать", - объясняла она мне.
Может быть, хорошо, что мать живет в этой комнате. Здесь никогда не бывал отец. И все равно он рядом с ней, и рядом со мной. И ко мне даже ближе...
Клуб - одно из немногих наземных сооружений в наших лагерях. В землянках жили солдаты и офицеры. В землянках - учебные классы и штабы. В землянках - медпункт и Ленинские комнаты. Столовая была наверху, но она не в счет - дощатый, насквозь продуваемый барак.
Ну, а клуб - действительно клуб. Огромная тесовая изба, целый домище, и внутри все всерьез: сцена как сцена, скамейки в двадцать три ряда и даже кинобудка.
Чтобы поддержать наш боевой дух и еще больше подготовить для будущих решающих сражений (значит, мы все же будем их участниками!), нас побатарейно, повзводно привели в клуб на встречу с заслуженным фронтовиком.
Фронтовик, хотя и обладал орденом и тремя медалями, не был оратором:
- ...И вот я иду... А они как раз давай жать... Ну, тут мы их стеганули... А они опять... Идем по лесу... Отступаем... Идем... Идем... Стреляют... Опять они... Ранило тут меня... Окружили... Стреляют наши... Попал к партизанам... Вот раз иду...
Зал был забит до отказа. Мы сидели в последних рядах и слышали только обрывки фраз. И еще видели страшно смущенного человека на сцене, который жестикулировал и без конца повторял:
- ...Вот я иду... а мы идем... И они идут...
И вдруг произошло неожиданное. Заслуженный фронтовик махнул рукой, сказал "да что там" и повернулся к президиуму:
- Вот товарищ Буньков здесь сидит. Мы с ним были аж с самого начала. Пускай он вам и скажет, как и что.
Мы, топографы, первыми захлопали (Буньков был на фронте!), за нами остальные. Весь зал.
- Почему же я, Савелий Прокофьевич? - Буньков встал. - Вот в зале сидит лейтенант Соколов. Разве он меньше нас с вами фронтовых дорог прошел? А майор Катонин? Простите, товарищ майор, что называю вас вторым. От Гродно до Москвы, а потом оборона Ленинграда. Сколько еще таких людей в президиуме и в зале.
Зал аплодировал каждому имени, названному Буньковым, а после того, как он сел, еще больше.
- Володь, Володь! - толкал я своего соседа Протопопова. - А ты?.. Помнишь, что говорил?
- Ну говорил. И что? И потом, я совсем не так говорил...
ГОД 1944-й
Еще месяц назад на наших погонах значилась цифра "8". Погоны мы носили уже с год, и цифра эта, говорившая о нашей принадлежности к Восьмому Учебному разведывательному артиллерийскому полку, всем нам порядком надоела. Прослужить всю войну курсантом - небольшая честь!
Но вот мы уже не курсанты, а солдаты, и Гороховецкие лагеря остались далеко позади. Две недели в теплушках по России и Украине - первое мое большое путешествие. Смоленск, Брянск, Киев, Винница, Тирасполь, Львов, Перемышль. По ним прошла война.
На наших погонах уже три загадочных цифры, полные глубокого смысла для каждого из нас: "103". Куда мы едем, мы не знаем, но мы знаем - мы едем на фронт. На то мы теперь бойцы 103-го Отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона, 103-го ОРАДа.
Правда, воевать мы будем по-особому. То, что мы должны делать на войне, можно точнее назвать словом "работа". Мы будем тянуть теодолитные ходы и ловить в стереотрубы вспышки орудий противника, записывать по звуку огонь немецких батарей и фотографировать линии расположения немецкой обороны. Все это называется обслуживанием нашей артиллерии, которой мы будем приданы.
Нас около двухсот. Солдаты - почти все москвичи одного возраста. Сержанты и старшины - чуть постарше, но тоже молодежь. И только офицеры старички, все под тридцать и за тридцать. Командиром дивизиона стал майор Катонин. Нам, топографам, повезло: комбатом к нам назначили Бунькова, который получил недавно звание старшего лейтенанта. И взводный у нас остался прежний - лейтенант Соколов. Как-никак свой!
У меня теперь имелись карабин и противогаз, бинокль и вешка красно-белая палка с металлическим наконечником. Вешка, видно, основное мое оружие. По новому штатному расписанию я числился передним вешечным. Бегать с вешкой, выбирая лучшее место для очередного колена теодолитного хода, что может быть приятнее! Работа веселая и сноровки требует. Уж, во всяком случае, это куда лучше, чем работать на теодолите или быть вычислителем - возиться все время с таблицами Брадиса.
Наш эшелон прибыл на станцию с непонятными буквами на фронтоне: "Lezajsk"*. Это была явно польская надпись, ибо мы находились уже на польской земле, но никто из нас на первых порах не мог толком перевести ее. Немецкой надписи рядом не было, ее благоразумно сбили.
_______________
* Лежайск (польск.).
Разгрузка эшелона шла быстро. Мы скатили с платформ автомашины грузовые хозвзвода, специальные - звукометристов и фотографов и, наконец, наши - обычные, военного выпуска грузовые "газики" с построенными на них фанерными крытыми кузовами. Скатили походную кухню, выгрузили ящики с приборами и стали ожидать обеда. Сухой паек, выданный нам на всю дорогу, давно был съеден, а горячую пищу мы ели в последний раз позавчера.
Пока повар и дежурные тут же, около вокзала, растапливали кухню, мы в полном вольном блаженстве разбрелись по станции. Команд никаких, кроме единственной: "Далеко не расходиться!" Все располагало к самому благодушному настроению. После гороховецких снегов и морозов, сопровождавших нас в пути до Смоленска, здесь, на польской земле, стояла необычная для середины декабря погода - солнце, слякоть, лужи, зеленая травка, птичий гам. Шинели наши мы бросили в машины и ходили в одних телогрейках и то распахнутых.
В здании вокзала работал буфет. За прилавком стояли два дюжих молодых парня и женщина. Они переговаривались между собой на непривычном языке и не обращали на нас никакого внимания. Покупателей не было, а мы с этой точки зрения вряд ли представляли для них интерес.
На стойке буфета стояли разнокалиберные бутылки с яркими этикетками, лежали крошечные белые булочки по двенадцать злотых каждая и куски полукопченой колбасы с астрономической ценой - двести пятьдесят злотых.
- Заграница! - Володя подробно исследовал стойку, пустил слюну и добавил довольно зло: - Такие лбы, а не в армии.
- Ты о ком? - не сообразил я.
- Не о нас, - подтвердил Володя и показал на буфетчиков.
Мы вышли из вокзала и потянулись к своей кухне. Сведения были неутешительные:
- Раньше, чем через час, не успеем. Гуляйте, хлопцы.
- Гулять так гулять. Отпросились у комбата и пошли в город. С первым же встречным поляком долго объяснялись по поводу названия города.
- Ниц нима! Вшиско герман забрал, - односложно отвечал наш собеседник на все вопросы.
- Город как называется? Город? - спрашивали мы. - Еайск? Цеайск?
- Лежайск? - наконец сообразил собеседник и поднял палец к фуражке. Лежайск! Так, пан, так - Лежайск! - и он тут же заторопился в сторону от нас.
Нас нагнали другие ребята из дивизиона: вычислитель Витя Петров маленький, с круглой детской мордашкой, за что его прозвали Макакой, и киргиз Шукурбек из звукачей (так мы называли батарею звукометрической разведки).
- Тихо, - произнес Шукурбек и добавил с грустью: - Как у нас на джайлоо...
Городок имел вполне мирный вид. Разрушений нет. Зеленые газоны, чистые домики и улицы, сады за заборами. Сады фруктовые, как сразу заметил Шукурбек. Он, служивший в армии больше всех нас и попавший к нам перед самым сформированием ОРАДа, видно, тосковал по своим краям. Шукурбек был влюблен в Тянь-Шань и считал самым красивым городом на свете Фрунзе. Как все гостеприимные восточные люди, за недолгое пребывание в нашем дивизионе он успел пригласить чуть ли не поголовно всех солдат и офицеров после войны к себе в гости и в самых вкусных красках расписывал, каких мы будем есть барашков.
И сейчас Шукурбек, вспомнив о чем-то своем, заметил мечтательно:
- Нет, не так у нас, как тут. Пришел человек, приехал - всегда дорогим гостем будешь. Обида большая, если в дом не зайдешь, на почетное место не сядешь, от еды откажешься... А вода в Иссык-Куле голубая-голубая... Тут Запад, конечно. Может, и нравится кому...
- Хватит тебе! - перебил его обычно молчаливый Витя Петров. - Сил нет, как есть охота.
Вежливый Шукурбек, видимо, сообразил, что и в самом деле завел разговор не на подходящую тему и, чтобы как-то исправить положение, добавил:
- Сейчас война, конечно. И у нас, наверно, с едой трудно. Из дома пишут, что мужчин не осталось. Одни женщины остались да ребята остались... Ты прав, Макака. Не буду!
- Ничего, ребятки! Прошу не хныкать! - произнес Володя и хлопнул Шукурбека по плечу так, что тот покачнулся.
- Не надо так, Протопопов, - попросил Шукурбек, с трудом произнося Володину фамилию. - Зачем ты так?
Улицы Лежайска пустынны. Поляков мало, да и наши военные встречались не часто.
- Я все хочу спросить тебя, - начал Саша со своей любимой фразы, как ты думаешь, фронт далеко отсюда?
- Кто его знает - наверно, не близко...
Макака поддержал меня:
- Какой тут фронт! Сам видишь.
- Вас волнует, ребятки, фронт, а меня закусон! - продекламировал Володя.
Вдоль улицы-аллеи, по которой мы шли сейчас наобум, высились могучие каштаны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28