Обычно они сразу же кучей наваливались на обреченного, так как ожидали сопротивления. Однако нередко случалось, что осужденный и не думал сопротивляться, но сам протягивал руки и позволял связать их, словно желая этим выразить свое презрение к палачам. Когда же его выводили в коридор, он запевал хриплым, неверным голосом боевой марш коммунистов. Тогда камеры политзаключенных просыпались, из них разносился беспорядочно и гневно стук деревяшек – только так могли выразить свой протест товарищи осужденного. Этот дробный угрожающий стук постепенно нарастал, охватывая все камеры, раскатывался по всей тюрьме и наконец замирал в глухом безмолвии болота. Невозможно было ни прекратить этот грохот, сухой и безликий, ни покарать за него виновных, и в этом было что-то напоминавшее о возмездии. Нервы у тюремщиков не выдерживали: срывая злобу на осужденном, они били его по голове. Но осужденный становился еще более дерзким и насмехался над их бессилием. И тогда даже эти звери робели, понимая, что и близость смерти не в силах сломить дух осужденного. Они торопились поскорее вздернуть его на виселицу и по обычаю палачей всех времен делили между собой его вещи.
Стефан остался лежать на нарах в камере, а его товарищей увели на обед. Истощенный, обливающийся потом после очередного приступа лихорадки, он чувствовал, как с каждым днем тают его силы и слабеет дух. Тропическая малярия, которую когда-то занесли в эти места сенегальские солдаты, превратила его в скелет. Все более однообразными, навязчивыми и беспомощными становились его мысли. Давно он уже не думал ни о партии, ни о забастовке, ни о товарищах. Одно, только одно желание владело им день и ночь: связаться с Костовым, который может добиться его освобождения, вырвать его из проклятого адского пекла, из рук злодеев. Он вспоминал, что следствие тянулось бесконечно долго, а потом была какая-то жалкая пародия на суд при закрытых дверях. Вспоминал перекрестные допросы, очные ставки, угрозы, обещания помилования. У менее стойких от истязаний помутился рассудок, и они давали фантастические показания, признавали несуществующие факты. Некоторых из них уже казнили, других приговорили к тюремному заключению, третьих выпустили на свободу. Симеон умер от побоев во время следствия. Шишко, Блаже и Лукан перенесли пытки с твердостью настоящих коммунистов, ничего не признали и отделались семью годами тюрьмы. Стефан держался хорошо. Впрочем, его не истязали, и никто не заставлял его подписывать вымышленные показания. Фамилия спасла его от пыток. Его только обвинили в публичном распространении антигосударственных идей и приговорили к полутора годам тюрьмы. Один полицейский многозначительно намекнул ему, что можно надеяться на помилование, однако Стефана вскоре отправили в эту ужасную тюрьму. И теперь он думал, что ему не выжить.
Он приподнялся и с отвращением обвел глазами грязные одеяла, соломенные тюфяки, пропитанные потом, жалкие пожитки ушедших обедать товарищей – всю эту страшную обстановку, в которой томились двенадцать политических заключенных, посаженных в тесную общую камеру. Свет проникал сюда через два маленьких окошка, прорубленных под самым потолком и забранных железными решетками. В одном окне синел кусочек неба, а в другое вместо стекла была вставлена проволочная сетка от комаров. Сетка прорвалась, и комары без помехи влетали внутрь. Половина заключенных в этой камере страдала малярией. Стены были испещрены непристойными надписями, оставшимися от прежних обитателей – уголовников.
У Стефана дрожь прошла по телу. Ему хотелось кричать от отчаяния, но он удержался – только стиснул зубы. Среди его товарищей по камере были простые рабочие, которые нигде не учились, но были тверды как скала и так стойко переносили свои страдания, что он, образованный, мог только позавидовать их нравственной силе. Был в камере один молодой писатель, близорукий человек с всклокоченными пепельно-русыми волосами. Его всю зиму гоняли из одной тюрьмы в другую. Во время этих странствий он обморозил ногу, и кандалы так глубоко врезались в его опухшее тело, что раны до сих пор не заживали. Другого заключенного бросили в камеру полуживым, с вывихнутыми суставами и посиневшим телом. Несколько недель он не мог подняться с тюфяка, и товарищи кормили его, как малого ребенка. Но Стефан ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них пал духом, стал раскаиваться или охладел к идее, за которую все они боролись. Напротив, они ободряли слабых, поддерживали чистоту в камере и все свободное время учились и учили других. Закаленные, сильные, вполне сложившиеся коммунисты, эти люди были настоящими вождями обездоленных, несмотря на то что вышли из простого народа, несмотря на свое скудное образование. А Стефан, который считал себя призванным свершить великие дела, Стефан, которого палачи и пальцем не тронули, так упал духом, что позорно обдумывал, как ему связаться со своим заступником из враждебного мира!.. Да, он ослабел и потерял веру в себя. Тяжкие испытания сломили его. Ничего уже не осталось от той смелости и упорства, какие отличали его, когда он был гимназистом-комсомольцем.
Все это он понял сейчас, лежа на спине и глядя на синеющее за решеткой небо. Он понял, что страдает теми же неразрешимыми противоречиями, той же тайной болезнью духа, которые внушали Максу равнодушие к смерти. Макс был прав. Невидимые следы, оставленные другим миром, подтачивали и его волю, и волю Стефана. Теперь Стефан неустанно думал только о тихой, спокойной жизни, которой он жил после обогащения брата, об университете, о книгах…
Он отчаянно сжимал кулаки, стараясь удержаться от поступка, который должен был раздавить его гордость. Но именно сейчас, когда его товарищи ушли обедать, было самое удобное время подговорить кого-нибудь из надзирателей. Не следовало больше откладывать, терять время. Тело его хирело, слабело, а он хотел жить, жить… Собравшись с силами, он хрипло крикнул:
– Надзиратель!.. Эй, надзиратель!..
Дежуривший в коридоре надзиратель кашлянул, но не откликнулся. Он привык к тому, что заключенные вечно пристают с просьбами, и не обращал на них внимания.
– Надзиратель, поди сюда! – повторил Стефан слабеющим голосом. – Я болен, не могу встать.
– Здесь не санаторий, – проворчал надзиратель.
– Загляни па минутку… Заработаешь.
Надзиратель нехотя подошел к двери, и его косматое лицо с маленькими, близко поставленными глазками появилось за решетчатым оконцем.
– Чего тебе надо, трепло?… Что с тебя взять? Ты гол как сокол.
Стефан молчал. Он совсем изнемог.
– Сигарет нужно, что ли? – грубо спросил надзиратель. – Двадцать левов пачка!.. Вчера на своем горбу тащил из города.
– Я хочу, чтобы ты для меня написал письмо.
– Вон оно что! Может, прикажешь ноги тебе помыть?
– Не злись, надзиратель! Я дам тебе адрес одного большого человека в Софии, который может вытащить меня отсюда… Его фамилия Костов. Миллион левов жалованья в год получает в одной табачной фирме. С министрами вместе ест и пьет… Напиши ему, что я здесь и что я при смерти. Пошли письмо без подписи – тогда тебе не придется отвечать…
Надзиратель недоверчиво таращил на него глаза сквозь решетку.
– Все так болтают! – пробормотал он. – И ты не лучше уголовников! Те всегда врут, что с большими людьми водятся.
– Но я-то не вру! – возразил Стефан. – В кармане у меня двести левов и часы… Входи и бери себе все!.. Если напишешь письмо, получишь еще деньги… много денег… и бутылку греческого коньяка – такого, какой пьют только господа.
– Врешь, чертяка, – неуверенно проговорил надзиратель.
– А ты знаешь, как моя фамилия? – спросил Стефан.
– Номер знаю.
– Ну так найди по номеру мою фамилию и тогда увидишь, кто я такой. Ты слыхал про «Никотиану»?
– Слыхал… Ну и что?
– Мой брат – генеральный директор этой фирмы.
– Полегче, парень! – рассердился надзиратель. – Я не дурак, чтобы всякой болтовне верить. У тебя от лихорадки в башке помутилось.
– Если так, я не стал бы ждать, пока других уведут на обед. Поверь мне, надзиратель! Мой брат человек богатый, очень богатый: «Никотиана», десятки складов, миллионы килограммов табака – все в его руках… Министры ему кланяются, генералы упрашивают принять на службу их родственников… Ты сам знаешь, теперь всем правят деньги.
– Тише, парень!.. – смущенно промолвил надзиратель.
– Все слушают моего брата.
– Если так, почему ты попал сюда?
– Потому, что я коммунист.
– Как же это можно: ты – коммунист, а твой брат – генеральный директор «Никотианы»?
– Так оно и есть! Все может быть!.. На свете полно ангелов и дьяволов, которые иной раз рождаются от одной матери… Брат мой – грабитель и кровопийца, а я боролся за голодных…
– Перестань, парень! С тобой еще беды наживешь. А почему брат не вызволил тебя до сих пор?
– Мы с ним поссорились. Ненавидим друг друга как кошка с собакой.
Надзиратель кивнул головой. Суровая профессия сделала его психологом. Если бы заключенный врал, он не говорил бы так, не предлагал бы часы и деньги… Да и нечего ему было ждать от вранья – разве только неприятностей.
– Теперь понятно, – проговорил надзиратель. – Наверное, брату твоему хочется, чтобы ты исправился и стал толковым человеком… Так, значит, ему написать?
– Нет, брату я не верю. Напиши лучше эксперту. Эксперт – мой приятель. Он умеет давать взятки и знает, что надо делать.
– Слушай, парнишка, молокосос ты еще. О таких делах так не говорят… – Надзиратель с опаской оглянулся, потом отпер дверь и вошел в камеру. – Давай сюда часы и говори адрес! Если вырвешься отсюда, смотри не забудь про меня! Мне давно осточертело наше ремесло… Каждую ночь повешенные снятся.
Стефан вынул часы и подал их надзирателю. Но движение это сразу его обессилило. В глазах у него заплясали черные тени, на грудь навалилась какая-то тяжесть; он задыхался. Его обуял тупой, животный страх. Глаза его внезапно расширились от ужаса, и он прохрипел:
– Умираю!.. Умираю!..
– Не бойся! – успокоил его надзиратель. – Я шепну директору, чтобы он перевел тебя в больницу… Скажу, что ты не из простых. Он тоже чиновник, дрожит перед большими людьми.
Немного погодя Стефану стало легче. Еле тлевший огонек жизни вспыхнул и снова разгорелся. Стефана охватила жажда прохлады, воздуха и свободы. В памяти его возникли родной город, лицо матери, покой, книги. Борис уже не вызывал в нем такого омерзения, как раньше. Стефан решил, что навсегда откажется от нелегальной деятельности. Для нее нужны воля и самоотречение, которых у него нет. И тут же он осознал: раньше, в комсомольские годы, он обладал волей и был способен на самоотречение, но утратил все это от спокойной и сытой жизни, которую Борис обеспечил семье.
Изнуренный хаосом противоречивых мыслей, Стефан закрыл глаза. Надзиратель вышел из камеры, а снизу послышался топот деревянных подошв. Заключенных разводили по камерам.
Приближался конец лета – непродолжительный мертвый сезон, когда работа в «Никотиане» замирала, а генеральный директор фирмы и главный эксперт получали возможность полнее отдаваться развлечениям.
Однажды вечером, в конце июля, Костов нанес визит госпоже Спиридоновой и договорился с ней относительно использования вилл, оставшихся после папаши Пьера. Мария все не умирала, как-то упорно не умирала, и это создавало юридические трудности при решении вопросов имущественного характера. Госпожа Спиридонова старалась сохранить свою репутацию красивой женщины при помощи отчаянного спартанского режима – массажа, гимнастики и диеты. Она согласилась провести остаток лета со своим гвардейским ротмистром в чамкорийской вилле, а зятю а его официально признанной любовнице предоставила не слишком удобную виллу в Варне.
Против ожидания госпожа Спиридонова наконец простила Борису его скромное провинциальное происхождение. Каждый год после подведения баланса он перечислял на ее счет в банке около пяти миллионов левов – полагающуюся ей по закону долю прибыли, соответствующую количеству ее акций «Никотианы». Поэтому ее личное состояние после смерти мужа не только не уменьшилось, но даже возросло, несмотря на щедрость, с которой она удовлетворяла прихоти ротмистра. Более того, она продала часть отцовского наследства, чтобы превратить его в золотоносные акции «Никотианы».
– Вы не находите, что мой зять – чудесный молодой человек? – спросила она Костова, после того как вопрос о виллах был решен и эксперт остался у нее ужинать. – Как жаль, что бедный Пьер скончался, так и не увидев всех его успехов!.. Именно в таких руках хотел он оставить «Никотиану».
– Да. – Костов рассеянно взглянул на безнадежно расплывшиеся телеса госпожи Спиридоновой и с удивлением подумал о любовном самопожертвовании ротмистра. – Но мне кажется, что вы преувеличиваете… Я бы вам не советовал вкладывать все ваши средства в «Никотиану».
– Почему? – спросила она немного снисходительным тоном.
– Потому что торговля табаком всегда связана с большим риском… Посмотрите на Торосяна!.. Два раза доходил до банкротства.
– Но Борис не чета Торосяну!
– Конечно, однако на международном рынке иногда случаются такие события, каких даже Борис не может предвидеть. Сейчас на акции «Никотианы» большой спрос. Продайте часть своих и вложите деньги в «Гранитоид» или в страховые общества.
Госпожа Спиридонова улыбнулась. Ей нравилось играть роль деловой женщины. Но для нее вся сложность экономической жизни сводилась к тому, что одни акции приносят высокие дивиденды, а другие – низкие, а значит, вся премудрость в том, чтобы обладать первыми. Кроме того, она знала, что смелые игроки в покер всегда выигрывают.
– Но я вполне доверяю Борису!.. – заявила она, все так же снисходительно глядя на Костова.
Она подумала, что, когда мужчины начинают стареть, они становятся во всех отношениях нудными и не в меру осторожными. Эксперт в свою очередь окинул ее снисходительным взглядом.
– Я не говорю, что вы непременно прогорите, – терпеливо пояснил он, – но Борис увлекается, а ваша поддержка только подливает масла в огонь. Почему вы до сих пор не разделите наследства?… Ведь он распоряжается всеми вашими средствами. Если вы уточните свою долю, Борис будет осторожней, а это в интересах всех акционеров «Никотианы».
– Вы явно настраиваете меня против своего шефа, – заметила Спиридонова.
– Да, – ответил эксперт. – Я немного старомоден.
Но, одержимая молодыми порывами, госпожа Спиридонова не могла оценить по достоинству мудрый совет. Она уже решила и в этом году обратить половину своих дивидендов в акции «Никотианы».
Костов ушел от госпожи Спиридоновой в одиннадцатом часу, надеясь застать в «Унионе» Бориса с Ириной, которые ужинали там по пятницам. Он погнал машину в клуб. Приятно веяло ночной свежестью, из садика при синоде доносился аромат цветов, на темном небе сквозь легкую дымку мерцали звезды. Но ни прохладный вечер, ни предвкушение целого месяца беззаботного отдыха не развеяли дурного настроения Костова. Главному эксперту «Никотианы» не давали покоя мучительные мысли о непостоянстве и коварстве женщин. Оперная примадонна два дня назад отправилась в турне по Европе в обществе некоего молодого архитектора.
Клуб был почти пуст. В этот вечер здесь сидела только знаменитая компания игроков в покер, которая обычно встречала рассвет среди гор жетонов и банкнотов, один из секретарей министерства иностранных дел с красавицей женой, испанский дипломат и еще несколько человек. Почти все они любезными кивками приветствовали Костова. Главный эксперт «Никотианы» не считался значительной фигурой, но слыл человеком изысканным и приятным. Он не был ни бывшим министром, ни известным дипломатом, ни знаменитым врачом, ни ловким адвокатом, ни даже очень богатым человеком. Но зато он был похож на киноартиста и, несомненно, служил одним из украшений клуба. Как только он вошел, все с должным уважением посмотрели на его высокую стройную фигуру, прекрасно сохранившиеся серебристо-белые волосы и лишний раз признали, что он недаром славится своей непревзойденной элегантностью. Все члены этого старинного клуба, куда имели доступ лишь избранные, непременно должны были чем-нибудь славиться.
Костов сел в кресло возле открытого окна и заказал себе вермут. Ни Ирины, ни Бориса в клубе не было, и это окончательно испортило его настроение. От подошедшего кельнера он узнал, что они ушли полчаса назад, не оставив ему даже записки. Костов закурил и снова стал размышлять о недостойной выходке архитектора и примадонны. Близ него сидели, надоедливо болтая, советник испанского посольства и болгарский публицист, редактор газеты, который усердно пичкал читателей подвалами на тему о блеске и великолепии императорской России. Так он создал себе славу и писателя, и непримиримого врага большевиков – могильщиков романтического мира императоров, гусар и княгинь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109
Стефан остался лежать на нарах в камере, а его товарищей увели на обед. Истощенный, обливающийся потом после очередного приступа лихорадки, он чувствовал, как с каждым днем тают его силы и слабеет дух. Тропическая малярия, которую когда-то занесли в эти места сенегальские солдаты, превратила его в скелет. Все более однообразными, навязчивыми и беспомощными становились его мысли. Давно он уже не думал ни о партии, ни о забастовке, ни о товарищах. Одно, только одно желание владело им день и ночь: связаться с Костовым, который может добиться его освобождения, вырвать его из проклятого адского пекла, из рук злодеев. Он вспоминал, что следствие тянулось бесконечно долго, а потом была какая-то жалкая пародия на суд при закрытых дверях. Вспоминал перекрестные допросы, очные ставки, угрозы, обещания помилования. У менее стойких от истязаний помутился рассудок, и они давали фантастические показания, признавали несуществующие факты. Некоторых из них уже казнили, других приговорили к тюремному заключению, третьих выпустили на свободу. Симеон умер от побоев во время следствия. Шишко, Блаже и Лукан перенесли пытки с твердостью настоящих коммунистов, ничего не признали и отделались семью годами тюрьмы. Стефан держался хорошо. Впрочем, его не истязали, и никто не заставлял его подписывать вымышленные показания. Фамилия спасла его от пыток. Его только обвинили в публичном распространении антигосударственных идей и приговорили к полутора годам тюрьмы. Один полицейский многозначительно намекнул ему, что можно надеяться на помилование, однако Стефана вскоре отправили в эту ужасную тюрьму. И теперь он думал, что ему не выжить.
Он приподнялся и с отвращением обвел глазами грязные одеяла, соломенные тюфяки, пропитанные потом, жалкие пожитки ушедших обедать товарищей – всю эту страшную обстановку, в которой томились двенадцать политических заключенных, посаженных в тесную общую камеру. Свет проникал сюда через два маленьких окошка, прорубленных под самым потолком и забранных железными решетками. В одном окне синел кусочек неба, а в другое вместо стекла была вставлена проволочная сетка от комаров. Сетка прорвалась, и комары без помехи влетали внутрь. Половина заключенных в этой камере страдала малярией. Стены были испещрены непристойными надписями, оставшимися от прежних обитателей – уголовников.
У Стефана дрожь прошла по телу. Ему хотелось кричать от отчаяния, но он удержался – только стиснул зубы. Среди его товарищей по камере были простые рабочие, которые нигде не учились, но были тверды как скала и так стойко переносили свои страдания, что он, образованный, мог только позавидовать их нравственной силе. Был в камере один молодой писатель, близорукий человек с всклокоченными пепельно-русыми волосами. Его всю зиму гоняли из одной тюрьмы в другую. Во время этих странствий он обморозил ногу, и кандалы так глубоко врезались в его опухшее тело, что раны до сих пор не заживали. Другого заключенного бросили в камеру полуживым, с вывихнутыми суставами и посиневшим телом. Несколько недель он не мог подняться с тюфяка, и товарищи кормили его, как малого ребенка. Но Стефан ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из них пал духом, стал раскаиваться или охладел к идее, за которую все они боролись. Напротив, они ободряли слабых, поддерживали чистоту в камере и все свободное время учились и учили других. Закаленные, сильные, вполне сложившиеся коммунисты, эти люди были настоящими вождями обездоленных, несмотря на то что вышли из простого народа, несмотря на свое скудное образование. А Стефан, который считал себя призванным свершить великие дела, Стефан, которого палачи и пальцем не тронули, так упал духом, что позорно обдумывал, как ему связаться со своим заступником из враждебного мира!.. Да, он ослабел и потерял веру в себя. Тяжкие испытания сломили его. Ничего уже не осталось от той смелости и упорства, какие отличали его, когда он был гимназистом-комсомольцем.
Все это он понял сейчас, лежа на спине и глядя на синеющее за решеткой небо. Он понял, что страдает теми же неразрешимыми противоречиями, той же тайной болезнью духа, которые внушали Максу равнодушие к смерти. Макс был прав. Невидимые следы, оставленные другим миром, подтачивали и его волю, и волю Стефана. Теперь Стефан неустанно думал только о тихой, спокойной жизни, которой он жил после обогащения брата, об университете, о книгах…
Он отчаянно сжимал кулаки, стараясь удержаться от поступка, который должен был раздавить его гордость. Но именно сейчас, когда его товарищи ушли обедать, было самое удобное время подговорить кого-нибудь из надзирателей. Не следовало больше откладывать, терять время. Тело его хирело, слабело, а он хотел жить, жить… Собравшись с силами, он хрипло крикнул:
– Надзиратель!.. Эй, надзиратель!..
Дежуривший в коридоре надзиратель кашлянул, но не откликнулся. Он привык к тому, что заключенные вечно пристают с просьбами, и не обращал на них внимания.
– Надзиратель, поди сюда! – повторил Стефан слабеющим голосом. – Я болен, не могу встать.
– Здесь не санаторий, – проворчал надзиратель.
– Загляни па минутку… Заработаешь.
Надзиратель нехотя подошел к двери, и его косматое лицо с маленькими, близко поставленными глазками появилось за решетчатым оконцем.
– Чего тебе надо, трепло?… Что с тебя взять? Ты гол как сокол.
Стефан молчал. Он совсем изнемог.
– Сигарет нужно, что ли? – грубо спросил надзиратель. – Двадцать левов пачка!.. Вчера на своем горбу тащил из города.
– Я хочу, чтобы ты для меня написал письмо.
– Вон оно что! Может, прикажешь ноги тебе помыть?
– Не злись, надзиратель! Я дам тебе адрес одного большого человека в Софии, который может вытащить меня отсюда… Его фамилия Костов. Миллион левов жалованья в год получает в одной табачной фирме. С министрами вместе ест и пьет… Напиши ему, что я здесь и что я при смерти. Пошли письмо без подписи – тогда тебе не придется отвечать…
Надзиратель недоверчиво таращил на него глаза сквозь решетку.
– Все так болтают! – пробормотал он. – И ты не лучше уголовников! Те всегда врут, что с большими людьми водятся.
– Но я-то не вру! – возразил Стефан. – В кармане у меня двести левов и часы… Входи и бери себе все!.. Если напишешь письмо, получишь еще деньги… много денег… и бутылку греческого коньяка – такого, какой пьют только господа.
– Врешь, чертяка, – неуверенно проговорил надзиратель.
– А ты знаешь, как моя фамилия? – спросил Стефан.
– Номер знаю.
– Ну так найди по номеру мою фамилию и тогда увидишь, кто я такой. Ты слыхал про «Никотиану»?
– Слыхал… Ну и что?
– Мой брат – генеральный директор этой фирмы.
– Полегче, парень! – рассердился надзиратель. – Я не дурак, чтобы всякой болтовне верить. У тебя от лихорадки в башке помутилось.
– Если так, я не стал бы ждать, пока других уведут на обед. Поверь мне, надзиратель! Мой брат человек богатый, очень богатый: «Никотиана», десятки складов, миллионы килограммов табака – все в его руках… Министры ему кланяются, генералы упрашивают принять на службу их родственников… Ты сам знаешь, теперь всем правят деньги.
– Тише, парень!.. – смущенно промолвил надзиратель.
– Все слушают моего брата.
– Если так, почему ты попал сюда?
– Потому, что я коммунист.
– Как же это можно: ты – коммунист, а твой брат – генеральный директор «Никотианы»?
– Так оно и есть! Все может быть!.. На свете полно ангелов и дьяволов, которые иной раз рождаются от одной матери… Брат мой – грабитель и кровопийца, а я боролся за голодных…
– Перестань, парень! С тобой еще беды наживешь. А почему брат не вызволил тебя до сих пор?
– Мы с ним поссорились. Ненавидим друг друга как кошка с собакой.
Надзиратель кивнул головой. Суровая профессия сделала его психологом. Если бы заключенный врал, он не говорил бы так, не предлагал бы часы и деньги… Да и нечего ему было ждать от вранья – разве только неприятностей.
– Теперь понятно, – проговорил надзиратель. – Наверное, брату твоему хочется, чтобы ты исправился и стал толковым человеком… Так, значит, ему написать?
– Нет, брату я не верю. Напиши лучше эксперту. Эксперт – мой приятель. Он умеет давать взятки и знает, что надо делать.
– Слушай, парнишка, молокосос ты еще. О таких делах так не говорят… – Надзиратель с опаской оглянулся, потом отпер дверь и вошел в камеру. – Давай сюда часы и говори адрес! Если вырвешься отсюда, смотри не забудь про меня! Мне давно осточертело наше ремесло… Каждую ночь повешенные снятся.
Стефан вынул часы и подал их надзирателю. Но движение это сразу его обессилило. В глазах у него заплясали черные тени, на грудь навалилась какая-то тяжесть; он задыхался. Его обуял тупой, животный страх. Глаза его внезапно расширились от ужаса, и он прохрипел:
– Умираю!.. Умираю!..
– Не бойся! – успокоил его надзиратель. – Я шепну директору, чтобы он перевел тебя в больницу… Скажу, что ты не из простых. Он тоже чиновник, дрожит перед большими людьми.
Немного погодя Стефану стало легче. Еле тлевший огонек жизни вспыхнул и снова разгорелся. Стефана охватила жажда прохлады, воздуха и свободы. В памяти его возникли родной город, лицо матери, покой, книги. Борис уже не вызывал в нем такого омерзения, как раньше. Стефан решил, что навсегда откажется от нелегальной деятельности. Для нее нужны воля и самоотречение, которых у него нет. И тут же он осознал: раньше, в комсомольские годы, он обладал волей и был способен на самоотречение, но утратил все это от спокойной и сытой жизни, которую Борис обеспечил семье.
Изнуренный хаосом противоречивых мыслей, Стефан закрыл глаза. Надзиратель вышел из камеры, а снизу послышался топот деревянных подошв. Заключенных разводили по камерам.
Приближался конец лета – непродолжительный мертвый сезон, когда работа в «Никотиане» замирала, а генеральный директор фирмы и главный эксперт получали возможность полнее отдаваться развлечениям.
Однажды вечером, в конце июля, Костов нанес визит госпоже Спиридоновой и договорился с ней относительно использования вилл, оставшихся после папаши Пьера. Мария все не умирала, как-то упорно не умирала, и это создавало юридические трудности при решении вопросов имущественного характера. Госпожа Спиридонова старалась сохранить свою репутацию красивой женщины при помощи отчаянного спартанского режима – массажа, гимнастики и диеты. Она согласилась провести остаток лета со своим гвардейским ротмистром в чамкорийской вилле, а зятю а его официально признанной любовнице предоставила не слишком удобную виллу в Варне.
Против ожидания госпожа Спиридонова наконец простила Борису его скромное провинциальное происхождение. Каждый год после подведения баланса он перечислял на ее счет в банке около пяти миллионов левов – полагающуюся ей по закону долю прибыли, соответствующую количеству ее акций «Никотианы». Поэтому ее личное состояние после смерти мужа не только не уменьшилось, но даже возросло, несмотря на щедрость, с которой она удовлетворяла прихоти ротмистра. Более того, она продала часть отцовского наследства, чтобы превратить его в золотоносные акции «Никотианы».
– Вы не находите, что мой зять – чудесный молодой человек? – спросила она Костова, после того как вопрос о виллах был решен и эксперт остался у нее ужинать. – Как жаль, что бедный Пьер скончался, так и не увидев всех его успехов!.. Именно в таких руках хотел он оставить «Никотиану».
– Да. – Костов рассеянно взглянул на безнадежно расплывшиеся телеса госпожи Спиридоновой и с удивлением подумал о любовном самопожертвовании ротмистра. – Но мне кажется, что вы преувеличиваете… Я бы вам не советовал вкладывать все ваши средства в «Никотиану».
– Почему? – спросила она немного снисходительным тоном.
– Потому что торговля табаком всегда связана с большим риском… Посмотрите на Торосяна!.. Два раза доходил до банкротства.
– Но Борис не чета Торосяну!
– Конечно, однако на международном рынке иногда случаются такие события, каких даже Борис не может предвидеть. Сейчас на акции «Никотианы» большой спрос. Продайте часть своих и вложите деньги в «Гранитоид» или в страховые общества.
Госпожа Спиридонова улыбнулась. Ей нравилось играть роль деловой женщины. Но для нее вся сложность экономической жизни сводилась к тому, что одни акции приносят высокие дивиденды, а другие – низкие, а значит, вся премудрость в том, чтобы обладать первыми. Кроме того, она знала, что смелые игроки в покер всегда выигрывают.
– Но я вполне доверяю Борису!.. – заявила она, все так же снисходительно глядя на Костова.
Она подумала, что, когда мужчины начинают стареть, они становятся во всех отношениях нудными и не в меру осторожными. Эксперт в свою очередь окинул ее снисходительным взглядом.
– Я не говорю, что вы непременно прогорите, – терпеливо пояснил он, – но Борис увлекается, а ваша поддержка только подливает масла в огонь. Почему вы до сих пор не разделите наследства?… Ведь он распоряжается всеми вашими средствами. Если вы уточните свою долю, Борис будет осторожней, а это в интересах всех акционеров «Никотианы».
– Вы явно настраиваете меня против своего шефа, – заметила Спиридонова.
– Да, – ответил эксперт. – Я немного старомоден.
Но, одержимая молодыми порывами, госпожа Спиридонова не могла оценить по достоинству мудрый совет. Она уже решила и в этом году обратить половину своих дивидендов в акции «Никотианы».
Костов ушел от госпожи Спиридоновой в одиннадцатом часу, надеясь застать в «Унионе» Бориса с Ириной, которые ужинали там по пятницам. Он погнал машину в клуб. Приятно веяло ночной свежестью, из садика при синоде доносился аромат цветов, на темном небе сквозь легкую дымку мерцали звезды. Но ни прохладный вечер, ни предвкушение целого месяца беззаботного отдыха не развеяли дурного настроения Костова. Главному эксперту «Никотианы» не давали покоя мучительные мысли о непостоянстве и коварстве женщин. Оперная примадонна два дня назад отправилась в турне по Европе в обществе некоего молодого архитектора.
Клуб был почти пуст. В этот вечер здесь сидела только знаменитая компания игроков в покер, которая обычно встречала рассвет среди гор жетонов и банкнотов, один из секретарей министерства иностранных дел с красавицей женой, испанский дипломат и еще несколько человек. Почти все они любезными кивками приветствовали Костова. Главный эксперт «Никотианы» не считался значительной фигурой, но слыл человеком изысканным и приятным. Он не был ни бывшим министром, ни известным дипломатом, ни знаменитым врачом, ни ловким адвокатом, ни даже очень богатым человеком. Но зато он был похож на киноартиста и, несомненно, служил одним из украшений клуба. Как только он вошел, все с должным уважением посмотрели на его высокую стройную фигуру, прекрасно сохранившиеся серебристо-белые волосы и лишний раз признали, что он недаром славится своей непревзойденной элегантностью. Все члены этого старинного клуба, куда имели доступ лишь избранные, непременно должны были чем-нибудь славиться.
Костов сел в кресло возле открытого окна и заказал себе вермут. Ни Ирины, ни Бориса в клубе не было, и это окончательно испортило его настроение. От подошедшего кельнера он узнал, что они ушли полчаса назад, не оставив ему даже записки. Костов закурил и снова стал размышлять о недостойной выходке архитектора и примадонны. Близ него сидели, надоедливо болтая, советник испанского посольства и болгарский публицист, редактор газеты, который усердно пичкал читателей подвалами на тему о блеске и великолепии императорской России. Так он создал себе славу и писателя, и непримиримого врага большевиков – могильщиков романтического мира императоров, гусар и княгинь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109