Только после доклада Б. М. Малютова в Генштабе и бурной дискуссии там с маршалом инженерных войск М. П. Воробьевым, отвечавшим за строительство Учебного полигона № 2, личному составу опытного поля удалось отвоевать для зимовки лабораторные корпуса, которые конечно же имели весьма мало общего с жилыми помещениями.
В период подготовки и проведения первого атомного взрыва на полигоне был установлен чрезвычайный, жесткий режим сохранения секретности работ. Все служебные записи велись в состоявших на учете тетрадях, которые хранились в чемоданах, опечатывавшихся личной печатью и в конце рабочего дня сдававшихся на хранение в секретный отдел. Генерал-майор В. А. Болятко каждый раз, посещая лабораторию, сам осматривал ящики письменных столов, проверяя, не оставлено ли в них каких-либо бумаг с записями. Не было ни одного случая осознанного нарушения режима секретности или каких-либо враждебных действий.
Можно с полным правом сказать, что огромный коллектив сотрудников полигона, понимая всю свою ответственность за успешное решение задачи государственной важности, трудился во имя ее исполнения, не щадя сил и здоровья. Были недостатки в работе, но они проистекали главным образом из-за новизны дела. Вот такое было поколение людей.
В. В. Алексеев, возглавлявший тогда отдел проникающих излучений, вспоминал, что со столь жестким режимом однажды, незадолго до испытания бомбы, ему пришлось пережить весьма напряженную ситуацию:
«Дело было в том, что в лабораторных шкафах хранились стеклянные вакуумные дозиметры, каждый в своей коробке, обернутые ватой. Они должны были быть применимы для определения доз гамма-излучения при взрыве. Стали их извлекать для проверки перед установкой на опытном поле. И тут оказалось, что почти у всех дозиметров лопнули стеклянные баллоны. Следовательно, приборы вышли из строя. Скандал! Немедленно доложили руководству. Созданная комиссия провела расследование. С помощью поляриметра обнаружилось внутреннее перенапряжение в стекле, образовавшееся при пайке. Подозрения о какой-либо диверсии отпали» {19}.
Вообще при подготовке первого атомного взрыва было немало проблем с дозиметрической аппаратурой, необходимой для обеспечения радиационной безопасности при проведении испытания. Начинать пришлось с нуля. Никакой дозиметрической аппаратуры для работы в полевых условиях попросту не существовало. В сжатые сроки необходимо было создать такую аппаратуру для проведения радиационной разведки на земле, в районе взрыва, для авиационной разведки и дозиметрического контроля облучения участников испытаний по возвращении их из зараженных районов. Вся эта работа была развернута на базе Института биофизики Академии медицинских наук СССР под руководством заместителя директора института Б. М. Исаева. Создать новую аппаратуру в сжатые сроки подготовки полигона к испытанию было немыслимо. Оставалось одно: приспособить к работе в полевых условиях уже имевшиеся лабораторные образцы и макеты.
Для радиационной разведки района взрыва были оборудованы два танка со снятыми орудийными башнями. Днище и борта танков были обиты свинцовыми листами, а впереди них на штанге были выставлены измерительные датчики. Аналогично дооборудовали и несколько автомашин. Для авиационной разведки дозиметры и рентгенометры размещались на обычном транспортном самолете. А проверка дозы облучения, полученной участниками испытаний, производилась с помощью индивидуальных фотокассет.
Колорит того времени передают воспоминания Сергея Львовича Давыдова, в ту пору инженер-майора, который волею судьбы стал в нашей стране первым человеком, нажавшим кнопку пуска подрыва атомного заряда на первом испытании атомной бомбы. Программный автомат (АП, как его называли на полигоне) должен был обладать абсолютной надежностью, так как по его командам включались в работу все измерительные приборы. Ответственность осуществлявшего пуск многократно увеличивалась еще и потому, что производился подрыв единственного в стране атомного заряда, второго такого еще не было, — повторить все было невозможно.
Инженер-майор С. Л. Давыдов, назначенный в мае 1948-го старшим научным сотрудником лаборатории автоматики учебного полигона, весной 1949-го с группой коллег по новой работе выехал в Семипалатинск. Вот как он вспоминает о своем прибытии на полигон:
«Прибыть нам следовало на станцию Жана-Семей, на левом берегу Иртыша, пригород Семипалатинска, а вот билеты, ради секретности нашей поездки, были приобретены до станции Чарская (следующая за Семипалатинском узловая станция).
До Новосибирска ехали с комфортом и получали от путешествия удовольствие. Вагоны удобные, просторные, чистые и почти совершенно новые — только что появившиеся цельнометаллические. Проезжали старинные русские города: Вологду, Ярославль, Киров, Пензу, Свердловск. С удовольствием выходили на привокзальные площади этих городов, в те годы еще сохранявшие свой самобытный облик.
В Новосибирске совершили пересадку. Радостное настроение сменилось грустным. Вагоны старого образца, тесные, душные, запыленные, плохо освещенные. Проводники, как ни стараются, не могут добиться чистоты, избавиться от всюду проникающей пыли степного песка. При пересадке женщина-проводник внимательно просмотрела наши билеты, взглянула на нас и сказала, что если мы будем выходить не на Чарской, а в Жана-Семей, то к выходу следует подготовиться еще в Семипалатинске: поезд стоит одну минуту. От секрета нашей поездки ничего не осталось. Мы поблагодарили за предупреждение, оно было нелишним, так как у сотрудников Мамаева и Денисова было много пакетов. Поступили так, как советовала проводник: переезжая Иртыш, находились уже в тамбуре.
В Жана-Семей мы не задержались. Малютова встречал комендант, и к поезду были поданы автомашины. Забрались в кузов грузовика, и нас повезли в объезд железнодорожной станции к землянкам, находившимся с другой стороны станционных путей. В комендантской землянке представитель службы режима проверил выданные нам в Москве специальные талончики — допуски на право въезда на полигон — и удостоверения личности. Все документы оказались в порядке. Нас снова усадили в грузовик и отправили в дальнейший путь. Малютов с профессорами поехал на легковой машине военного образца ГАЗ-67, которую здесь называли «козлик».
Грунтовая дорога шла вдоль левого берега Иртыша, но не повторяла извилистых очертаний реки. Слева от дороги вытянулась прямая как струна столбовая телефонно-телеграфная линия. Было только 21 апреля, а за автомашинами на сотню метров уже тянулись хвосты пыли. Если бы не боковой ветер, сносивший облако пыли в сторону, грузовик не смог бы ехать за «козликом». Предупрежденные товарищами, мы еще в Москве обзавелись противопыльными очками.
По обеим сторонам дороги простиралась однообразная песчаная степь. Кругом песок. Только когда приближаешься к берегу, взор услаждается зеленью, обильно покрывающей пойму реки, да за рекой справа виднелись не очень густые сосновые рощи. Слева же было голо до самого горизонта, где в дымке проступали контуры гор. Кое-где встречались обработанные под просо прошлогодние делянки, разрушенные и брошенные владельцами саманные стойбища, попадались могильники. Ехавшие с нами на грузовике «старожилы» полигона объяснили, что коренных жителей из окрестностей полигона выселили. Действительно, ни одного казаха мы на своем пути не встретили. Так доехали до реки Чаган (Шаган), притока Иртыша. Здесь был оборудован обогревательный пункт для отдыха, особенно необходимый в зимнее время. Тут же можно было заправить горючим автомашины. Обслуживали пункт солдаты дорожно-ремонтного подразделения.
После короткой разминки тронулись дальше. Та же безрадостная картина. От однообразия стали уже уставать, когда слева показались три хилые, одиноко стоящие сосны. На память приходит фраза Чехова: «Кто их поставил и зачем они здесь?» («Степь»). «Старожилы» рекомендуют проститься с ними, как последними представителями флоры. Дальше деревьев не будет. Становится грустно от такого предупреждения, и мы взглядами провожаем постепенно исчезающие из поля зрения деревца.
Наконец впереди изгородь из трех рядов колючей проволоки. Слышим произносимое с горечью слово «Лимония». Грузовик останавливается перед шлагбаумом. Рядом — караульное помещение: контрольно-пропускной пункт (КПП). Совсем молодые солдаты и представитель службы режима проверяют наши документы, сверяют со списком и поодиночке пропускают нас за колючую проволоку. Проезжает и осмотренный внутри грузовик с вещами. Забираемся в кузов и едем.
За проволокой картина резко изменилась. Первое, что бросилось в глаза, — множество беспорядочно наезженных автомобильных дорог. Одни веером расходились от КПП, другие шли поперек, пересекая одна другую. Всюду снующие туда и сюда грузовики, самосвалы. То там, то здесь виднеются копошащиеся землеройные машины. Земля изрыта котлованами, траншеями, во многих местах горы вынутого песка. Справа вдоль берега, насколько хватает глаз, вытянулся сплошной ряд землянок — городок военных строителей.
Лавируя среди этого хаоса, грузовик через несколько километров приблизился к цепочке довольно редко выстроившихся двухэтажных домов. Многие из них еще строились. Первый попался на глаза посаженный на берегу деревянный особнячок. Непропорционально высокий, с остроконечной крышей, он напоминал скворечник. Таких «скворечников» для приема высокопоставленных лиц на полигоне должно было быть выстроено три, но ограничились одним. Недалеко от «скворечника», тоже на берегу реки, виднелся небольшой восьмиквартирный двухэтажный кирпичный дом — «коробочка» с почти плоской крышей и балконами. В доме проживало командование полигона. Сюда и свернул «козлик» Малютова.
Проехав метров сто вперед, грузовик остановился у недостроенного здания будущей гарнизонной столовой — дальше пути не было. Канавы, траншеи, кучи песка, бревна, трубы — все перегораживало проезд. Это был центр площадки «М», как тогда называли территорию будущего жилого городка. Справа от нас, на самом берегу, играя в лучах послеполуденного солнца, вытянулся только что отстроенный большой двухэтажный корпус. В нем находился штаб полигона. Перед штабом, несколько сбоку, почти напротив столовой, разместилась уже достроенная двухэтажная гостиница для руководящего состава атомной промышленности. Напротив гостиницы, с другой стороны штаба, — два деревянных домика. Временно я разместился в одном из домов-общежитий» {20}.
С началом 1949 года темп работ на испытательном полигоне нарастал с каждым днем. Интенсивная работа велась по всем направлениям, но главным объектом было, конечно, опытное поле. Работали много: прокладывали кабели от ионизационных камер в приборные сооружения, устанавливали на поверхности земли различные устройства для защиты приборов от разрушающего воздействия ударной волны. После утомительного дня ночевали тут же, на опытном поле, в выстроенном громадном здании промышленного цеха, превращенного временно в общежитие. Внутри здания не было перегородок; спали не выбирая места, где придется.
Опытное поле представляло собой ровную необозримую площадку примерно в 400 квадратных километров. В центре ее была построена металлическая башня высотой в 30 метров, на которой устанавливалось «изделие» {21}. Все поле было обнесено проволочным заграждением радиусом 10 километров, постоянно охранялось по периметру. Оно было разделено на сектора, в которых размещались боевая техника, вооружение и различные инженерные сооружения. По северо-восточному и юго-восточному радиусам были построены приборные сооружения («башни»), в которых устанавливались измерительные приборы и автоматическая скоростная оптическая аппаратура. Часть датчиков и индикаторов устанавливалась открыто, а часть — в боевой технике и вооружении.
По северо-восточному радиусу открыто на местности размещалась основная группа животных — лошадей, овец, поросят, собак, морских свинок, белых мышей. Большая группа животных находилась в боевой технике и инженерных сооружениях: в танках, траншеях, на артиллерийских позициях, в дотах, а также в двух трехэтажных домах и промцехе, построенных на дистанции 800, 1200 и 1500 метров по северо-восточному радиусу.
В секторах, отведенных под тот или иной вид техники, на дистанции от 250 метров до 3 километров устанавливались самолеты различных типов, а также поднятые в воздух на тросах аэростаты с гирляндами измерительных приборов, танки Т-34, артиллерийские орудия, в том числе зенитные, и минометы, надстройки боевых кораблей, образцы химического вооружения, образцы техники, связи, многие виды продовольственного и вещевого снабжения, окопы, блиндажи, траншеи и т. д., и т. п.
В центре поля, непосредственно под башней, на горизонтах 10, 20 и 30 метров под землей были проложены подземные галереи длиной примерно по 30—40 метров.
Все это при испытании первого «изделия» не только позволило определить мощность атомного взрыва, его основные физические параметры, но и проверить устойчивость к воздействию взрыва основных видов вооружения и боевой техники, а также защитные свойства различных сооружений и танков при воздействии поражающих факторов взрыва на личный состав, находящийся в этих объектах.
При подготовке к атомному взрыву большое внимание уделялось программному автомату (АП), устройству для дистанционного включения всей измерительной аппаратуры опытного поля и синхронного с ним включения подрыва атомного зарядов. От надежности АП зависело очень многое: если автомат не сработает, это означает провал всего эксперимента, к которому столь напряженно, упорно готовились.
Поэтому, когда перед испытанием бомбы прибыла Государственная комиссия во главе с М. Г. Первухиным, ее члены весьма придирчиво проверяли надежность и готовность программного автомата. Более того, персональную ответственность за его эксплуатацию возложили на оператора, который должен был нажать кнопку пуска, — С. Л. Давыдова. Для него это решение, видимо, было не самым радостным. К тому же на полигон прибыл член Политбюро ЦК ВКП(б), министр внутренних дел Л. П. Берия. Он познакомился с полигоном и посетил командный пункт. Берии, очевидно, понравился АП, и он заявил, что во время взрыва будет находиться в аппаратной. Его решение еще более усилило нервозность пусковой команды, в первую очередь, конечно, Давыдова. И без присутствия Берии обстановка в аппаратной обещала быть напряженной. Но как заставить министра изменить свое решение? Было решено написать специальную инструкцию, по которой в аппаратной во время эксперимента не должно быть никого, кто не занят непосредственно работой, и что аппаратная изнутри запирается на ключ. Инструкция, которую утвердил Курчатов, сработала безотказно: Берия и не пытался проникнуть в аппаратную.
Но если с Берией в данном случае все обошлось благополучно, это не означало, что у руководящего состава полигона отношения с «органами» всегда складывались гладко. Начальник опытного поля Б. М. Малютов впоследствии писал:
«В период подготовки опытного поля к первому атомному взрыву мне очень близко пришлось столкнуться с действиями „органов“, опекаемых генерал-лейтенантом П. Ф. Мешиком. Препятствия, чинимые „органами“ при посылке офицеров с полигона на базу снабжения в Жана-Семей и при согласовании программ измерений, заставили меня заявить Мешику резкий протест по поводу действий его подчиненных. При одной из стычек с Мешиком, как помню, я заявил ему: „Вы, видимо, поставлены здесь для того, чтобы предотвратить утечку секретной информации и, видимо, только для этого. На нас же возложена задача как можно полнее отразить и зафиксировать результаты испытаний и в то же время предотвратить утечку секретной информации. Если вы не доверяете нам, ставьте вопрос о нашей замене людьми, пользующимися вашим доверием. А так, то есть в обстановке, созданной опекаемыми вами «органами“, работать продуктивно нельзя.
Апогеем наших стычек с «органами» явилось их требование буквально за неделю до взрыва освободить от обязанностей семерых начальников лабораторий. Это требование настолько возмутило меня, что я решил обратиться непосредственно к председателю Государственной комиссии, проверявшей готовность полигона к испытанию, министру М. Г. Первухину, и попросить его вмешаться в это дело. К его чести, он разобрался в этом деле и, видимо, дал серьезный нагоняй старшему представителю «органов» при полигоне» {22}.
Во всяком случае, все «подозреваемые» начальники лабораторий остались на месте. Но несколько десятков сотрудников полигона все же были высланы по требованию Мешика накануне атомных испытаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
В период подготовки и проведения первого атомного взрыва на полигоне был установлен чрезвычайный, жесткий режим сохранения секретности работ. Все служебные записи велись в состоявших на учете тетрадях, которые хранились в чемоданах, опечатывавшихся личной печатью и в конце рабочего дня сдававшихся на хранение в секретный отдел. Генерал-майор В. А. Болятко каждый раз, посещая лабораторию, сам осматривал ящики письменных столов, проверяя, не оставлено ли в них каких-либо бумаг с записями. Не было ни одного случая осознанного нарушения режима секретности или каких-либо враждебных действий.
Можно с полным правом сказать, что огромный коллектив сотрудников полигона, понимая всю свою ответственность за успешное решение задачи государственной важности, трудился во имя ее исполнения, не щадя сил и здоровья. Были недостатки в работе, но они проистекали главным образом из-за новизны дела. Вот такое было поколение людей.
В. В. Алексеев, возглавлявший тогда отдел проникающих излучений, вспоминал, что со столь жестким режимом однажды, незадолго до испытания бомбы, ему пришлось пережить весьма напряженную ситуацию:
«Дело было в том, что в лабораторных шкафах хранились стеклянные вакуумные дозиметры, каждый в своей коробке, обернутые ватой. Они должны были быть применимы для определения доз гамма-излучения при взрыве. Стали их извлекать для проверки перед установкой на опытном поле. И тут оказалось, что почти у всех дозиметров лопнули стеклянные баллоны. Следовательно, приборы вышли из строя. Скандал! Немедленно доложили руководству. Созданная комиссия провела расследование. С помощью поляриметра обнаружилось внутреннее перенапряжение в стекле, образовавшееся при пайке. Подозрения о какой-либо диверсии отпали» {19}.
Вообще при подготовке первого атомного взрыва было немало проблем с дозиметрической аппаратурой, необходимой для обеспечения радиационной безопасности при проведении испытания. Начинать пришлось с нуля. Никакой дозиметрической аппаратуры для работы в полевых условиях попросту не существовало. В сжатые сроки необходимо было создать такую аппаратуру для проведения радиационной разведки на земле, в районе взрыва, для авиационной разведки и дозиметрического контроля облучения участников испытаний по возвращении их из зараженных районов. Вся эта работа была развернута на базе Института биофизики Академии медицинских наук СССР под руководством заместителя директора института Б. М. Исаева. Создать новую аппаратуру в сжатые сроки подготовки полигона к испытанию было немыслимо. Оставалось одно: приспособить к работе в полевых условиях уже имевшиеся лабораторные образцы и макеты.
Для радиационной разведки района взрыва были оборудованы два танка со снятыми орудийными башнями. Днище и борта танков были обиты свинцовыми листами, а впереди них на штанге были выставлены измерительные датчики. Аналогично дооборудовали и несколько автомашин. Для авиационной разведки дозиметры и рентгенометры размещались на обычном транспортном самолете. А проверка дозы облучения, полученной участниками испытаний, производилась с помощью индивидуальных фотокассет.
Колорит того времени передают воспоминания Сергея Львовича Давыдова, в ту пору инженер-майора, который волею судьбы стал в нашей стране первым человеком, нажавшим кнопку пуска подрыва атомного заряда на первом испытании атомной бомбы. Программный автомат (АП, как его называли на полигоне) должен был обладать абсолютной надежностью, так как по его командам включались в работу все измерительные приборы. Ответственность осуществлявшего пуск многократно увеличивалась еще и потому, что производился подрыв единственного в стране атомного заряда, второго такого еще не было, — повторить все было невозможно.
Инженер-майор С. Л. Давыдов, назначенный в мае 1948-го старшим научным сотрудником лаборатории автоматики учебного полигона, весной 1949-го с группой коллег по новой работе выехал в Семипалатинск. Вот как он вспоминает о своем прибытии на полигон:
«Прибыть нам следовало на станцию Жана-Семей, на левом берегу Иртыша, пригород Семипалатинска, а вот билеты, ради секретности нашей поездки, были приобретены до станции Чарская (следующая за Семипалатинском узловая станция).
До Новосибирска ехали с комфортом и получали от путешествия удовольствие. Вагоны удобные, просторные, чистые и почти совершенно новые — только что появившиеся цельнометаллические. Проезжали старинные русские города: Вологду, Ярославль, Киров, Пензу, Свердловск. С удовольствием выходили на привокзальные площади этих городов, в те годы еще сохранявшие свой самобытный облик.
В Новосибирске совершили пересадку. Радостное настроение сменилось грустным. Вагоны старого образца, тесные, душные, запыленные, плохо освещенные. Проводники, как ни стараются, не могут добиться чистоты, избавиться от всюду проникающей пыли степного песка. При пересадке женщина-проводник внимательно просмотрела наши билеты, взглянула на нас и сказала, что если мы будем выходить не на Чарской, а в Жана-Семей, то к выходу следует подготовиться еще в Семипалатинске: поезд стоит одну минуту. От секрета нашей поездки ничего не осталось. Мы поблагодарили за предупреждение, оно было нелишним, так как у сотрудников Мамаева и Денисова было много пакетов. Поступили так, как советовала проводник: переезжая Иртыш, находились уже в тамбуре.
В Жана-Семей мы не задержались. Малютова встречал комендант, и к поезду были поданы автомашины. Забрались в кузов грузовика, и нас повезли в объезд железнодорожной станции к землянкам, находившимся с другой стороны станционных путей. В комендантской землянке представитель службы режима проверил выданные нам в Москве специальные талончики — допуски на право въезда на полигон — и удостоверения личности. Все документы оказались в порядке. Нас снова усадили в грузовик и отправили в дальнейший путь. Малютов с профессорами поехал на легковой машине военного образца ГАЗ-67, которую здесь называли «козлик».
Грунтовая дорога шла вдоль левого берега Иртыша, но не повторяла извилистых очертаний реки. Слева от дороги вытянулась прямая как струна столбовая телефонно-телеграфная линия. Было только 21 апреля, а за автомашинами на сотню метров уже тянулись хвосты пыли. Если бы не боковой ветер, сносивший облако пыли в сторону, грузовик не смог бы ехать за «козликом». Предупрежденные товарищами, мы еще в Москве обзавелись противопыльными очками.
По обеим сторонам дороги простиралась однообразная песчаная степь. Кругом песок. Только когда приближаешься к берегу, взор услаждается зеленью, обильно покрывающей пойму реки, да за рекой справа виднелись не очень густые сосновые рощи. Слева же было голо до самого горизонта, где в дымке проступали контуры гор. Кое-где встречались обработанные под просо прошлогодние делянки, разрушенные и брошенные владельцами саманные стойбища, попадались могильники. Ехавшие с нами на грузовике «старожилы» полигона объяснили, что коренных жителей из окрестностей полигона выселили. Действительно, ни одного казаха мы на своем пути не встретили. Так доехали до реки Чаган (Шаган), притока Иртыша. Здесь был оборудован обогревательный пункт для отдыха, особенно необходимый в зимнее время. Тут же можно было заправить горючим автомашины. Обслуживали пункт солдаты дорожно-ремонтного подразделения.
После короткой разминки тронулись дальше. Та же безрадостная картина. От однообразия стали уже уставать, когда слева показались три хилые, одиноко стоящие сосны. На память приходит фраза Чехова: «Кто их поставил и зачем они здесь?» («Степь»). «Старожилы» рекомендуют проститься с ними, как последними представителями флоры. Дальше деревьев не будет. Становится грустно от такого предупреждения, и мы взглядами провожаем постепенно исчезающие из поля зрения деревца.
Наконец впереди изгородь из трех рядов колючей проволоки. Слышим произносимое с горечью слово «Лимония». Грузовик останавливается перед шлагбаумом. Рядом — караульное помещение: контрольно-пропускной пункт (КПП). Совсем молодые солдаты и представитель службы режима проверяют наши документы, сверяют со списком и поодиночке пропускают нас за колючую проволоку. Проезжает и осмотренный внутри грузовик с вещами. Забираемся в кузов и едем.
За проволокой картина резко изменилась. Первое, что бросилось в глаза, — множество беспорядочно наезженных автомобильных дорог. Одни веером расходились от КПП, другие шли поперек, пересекая одна другую. Всюду снующие туда и сюда грузовики, самосвалы. То там, то здесь виднеются копошащиеся землеройные машины. Земля изрыта котлованами, траншеями, во многих местах горы вынутого песка. Справа вдоль берега, насколько хватает глаз, вытянулся сплошной ряд землянок — городок военных строителей.
Лавируя среди этого хаоса, грузовик через несколько километров приблизился к цепочке довольно редко выстроившихся двухэтажных домов. Многие из них еще строились. Первый попался на глаза посаженный на берегу деревянный особнячок. Непропорционально высокий, с остроконечной крышей, он напоминал скворечник. Таких «скворечников» для приема высокопоставленных лиц на полигоне должно было быть выстроено три, но ограничились одним. Недалеко от «скворечника», тоже на берегу реки, виднелся небольшой восьмиквартирный двухэтажный кирпичный дом — «коробочка» с почти плоской крышей и балконами. В доме проживало командование полигона. Сюда и свернул «козлик» Малютова.
Проехав метров сто вперед, грузовик остановился у недостроенного здания будущей гарнизонной столовой — дальше пути не было. Канавы, траншеи, кучи песка, бревна, трубы — все перегораживало проезд. Это был центр площадки «М», как тогда называли территорию будущего жилого городка. Справа от нас, на самом берегу, играя в лучах послеполуденного солнца, вытянулся только что отстроенный большой двухэтажный корпус. В нем находился штаб полигона. Перед штабом, несколько сбоку, почти напротив столовой, разместилась уже достроенная двухэтажная гостиница для руководящего состава атомной промышленности. Напротив гостиницы, с другой стороны штаба, — два деревянных домика. Временно я разместился в одном из домов-общежитий» {20}.
С началом 1949 года темп работ на испытательном полигоне нарастал с каждым днем. Интенсивная работа велась по всем направлениям, но главным объектом было, конечно, опытное поле. Работали много: прокладывали кабели от ионизационных камер в приборные сооружения, устанавливали на поверхности земли различные устройства для защиты приборов от разрушающего воздействия ударной волны. После утомительного дня ночевали тут же, на опытном поле, в выстроенном громадном здании промышленного цеха, превращенного временно в общежитие. Внутри здания не было перегородок; спали не выбирая места, где придется.
Опытное поле представляло собой ровную необозримую площадку примерно в 400 квадратных километров. В центре ее была построена металлическая башня высотой в 30 метров, на которой устанавливалось «изделие» {21}. Все поле было обнесено проволочным заграждением радиусом 10 километров, постоянно охранялось по периметру. Оно было разделено на сектора, в которых размещались боевая техника, вооружение и различные инженерные сооружения. По северо-восточному и юго-восточному радиусам были построены приборные сооружения («башни»), в которых устанавливались измерительные приборы и автоматическая скоростная оптическая аппаратура. Часть датчиков и индикаторов устанавливалась открыто, а часть — в боевой технике и вооружении.
По северо-восточному радиусу открыто на местности размещалась основная группа животных — лошадей, овец, поросят, собак, морских свинок, белых мышей. Большая группа животных находилась в боевой технике и инженерных сооружениях: в танках, траншеях, на артиллерийских позициях, в дотах, а также в двух трехэтажных домах и промцехе, построенных на дистанции 800, 1200 и 1500 метров по северо-восточному радиусу.
В секторах, отведенных под тот или иной вид техники, на дистанции от 250 метров до 3 километров устанавливались самолеты различных типов, а также поднятые в воздух на тросах аэростаты с гирляндами измерительных приборов, танки Т-34, артиллерийские орудия, в том числе зенитные, и минометы, надстройки боевых кораблей, образцы химического вооружения, образцы техники, связи, многие виды продовольственного и вещевого снабжения, окопы, блиндажи, траншеи и т. д., и т. п.
В центре поля, непосредственно под башней, на горизонтах 10, 20 и 30 метров под землей были проложены подземные галереи длиной примерно по 30—40 метров.
Все это при испытании первого «изделия» не только позволило определить мощность атомного взрыва, его основные физические параметры, но и проверить устойчивость к воздействию взрыва основных видов вооружения и боевой техники, а также защитные свойства различных сооружений и танков при воздействии поражающих факторов взрыва на личный состав, находящийся в этих объектах.
При подготовке к атомному взрыву большое внимание уделялось программному автомату (АП), устройству для дистанционного включения всей измерительной аппаратуры опытного поля и синхронного с ним включения подрыва атомного зарядов. От надежности АП зависело очень многое: если автомат не сработает, это означает провал всего эксперимента, к которому столь напряженно, упорно готовились.
Поэтому, когда перед испытанием бомбы прибыла Государственная комиссия во главе с М. Г. Первухиным, ее члены весьма придирчиво проверяли надежность и готовность программного автомата. Более того, персональную ответственность за его эксплуатацию возложили на оператора, который должен был нажать кнопку пуска, — С. Л. Давыдова. Для него это решение, видимо, было не самым радостным. К тому же на полигон прибыл член Политбюро ЦК ВКП(б), министр внутренних дел Л. П. Берия. Он познакомился с полигоном и посетил командный пункт. Берии, очевидно, понравился АП, и он заявил, что во время взрыва будет находиться в аппаратной. Его решение еще более усилило нервозность пусковой команды, в первую очередь, конечно, Давыдова. И без присутствия Берии обстановка в аппаратной обещала быть напряженной. Но как заставить министра изменить свое решение? Было решено написать специальную инструкцию, по которой в аппаратной во время эксперимента не должно быть никого, кто не занят непосредственно работой, и что аппаратная изнутри запирается на ключ. Инструкция, которую утвердил Курчатов, сработала безотказно: Берия и не пытался проникнуть в аппаратную.
Но если с Берией в данном случае все обошлось благополучно, это не означало, что у руководящего состава полигона отношения с «органами» всегда складывались гладко. Начальник опытного поля Б. М. Малютов впоследствии писал:
«В период подготовки опытного поля к первому атомному взрыву мне очень близко пришлось столкнуться с действиями „органов“, опекаемых генерал-лейтенантом П. Ф. Мешиком. Препятствия, чинимые „органами“ при посылке офицеров с полигона на базу снабжения в Жана-Семей и при согласовании программ измерений, заставили меня заявить Мешику резкий протест по поводу действий его подчиненных. При одной из стычек с Мешиком, как помню, я заявил ему: „Вы, видимо, поставлены здесь для того, чтобы предотвратить утечку секретной информации и, видимо, только для этого. На нас же возложена задача как можно полнее отразить и зафиксировать результаты испытаний и в то же время предотвратить утечку секретной информации. Если вы не доверяете нам, ставьте вопрос о нашей замене людьми, пользующимися вашим доверием. А так, то есть в обстановке, созданной опекаемыми вами «органами“, работать продуктивно нельзя.
Апогеем наших стычек с «органами» явилось их требование буквально за неделю до взрыва освободить от обязанностей семерых начальников лабораторий. Это требование настолько возмутило меня, что я решил обратиться непосредственно к председателю Государственной комиссии, проверявшей готовность полигона к испытанию, министру М. Г. Первухину, и попросить его вмешаться в это дело. К его чести, он разобрался в этом деле и, видимо, дал серьезный нагоняй старшему представителю «органов» при полигоне» {22}.
Во всяком случае, все «подозреваемые» начальники лабораторий остались на месте. Но несколько десятков сотрудников полигона все же были высланы по требованию Мешика накануне атомных испытаний.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54