нить утеряна безвозвратно…
«Боже, — подумал он, — какими недалекими и глупыми бывают иногда люди…»
Одри, сидя в кресле, смотрела на Блэкки — видимо, доза героина была недостаточной, чтобы та пребывала в состоянии наркотического кайфа слишком долго. А может быть, организм наркоманки был очень стойким и выносливым. Пока еще стойким…
Проснувшись, словно от толчка, хозяйка «Одноглазого Джека» выпрямилась в кресле и мутным глазом посмотрела на Одри — девушку передернуло от брезгливости. Одри отвернулась — она терпеть не могла наркоманов.
Поднявшись со своего места, Блэкки походкой сомнамбулы прошла к столу и, открыв пробку графина, жадно отхлебнула из горлышка; по подбородку хозяйки «Одноглазого Джека» потекла вода, кадык, большой, как у мужика-лесоруба, быстро заходил взад-вперед — от этого зрелища девушку едва не вытошнило. Напившись, Блэкки отставила графин и той же шатающейся походкой направилась к креслу.
Глядя на нее, Одри подумала: «Наверное, хоть сейчас эта старая сволочь не будет расспрашивать меня…» Взяв отложенные на столик журналы, Хорн сделала вид, что читает. — Послушай… — прохрипела Блэкки.
Одри обернулась. — Да, мэм… Я к вашим услугам.
В этот момент Одри очень хотелось послать эту грязную курву к чертовой матери; она с трудом сдерживала себя, чтобы так не поступить. — Это… как там тебя зовут… впрочем, это не столь важно, — по голосу наркоманки можно было догадаться, что каждое слово дается ей с неимоверными усилиями. — Там, в шуфляде стола — заправленный шприц и жгут… Дай сюда.
Резко поднявшись, Одри вытащила из ящичка необходимое и молча протянула Блэкки.
Та, с трудом закатав рукав, попыталась сделать себе инъекцию, однако даже непосвященному было ясно, что ей не удастся этого сделать. — Послушай… — прохрипела Блэкки. — Ты когда-нибудь делала уколы?.. — Да.
Блэкки выставила руку. — Сделай мне укол…
Когда укол был сделан, наркоманке сразу же стало легче. — А теперь, — произнесла она, — почитай мне еще чего-нибудь… Просто я сейчас в таком состоянии, что мне необходимо хоть на что-то переключиться…
Одри, усевшись в кресло, со вздохом взяла кипу журналов. — Что именно, мэм?..
Блэкки медленно повернула голову — в ее взгляде наконец-то появилось что-то осмысленное. — Ну, я же говорю — что-нибудь содержательное… Почитай названия.
Одри вновь вздохнула.
Несмотря на всю тяжесть своего состояния, от Блэкки не укрылось, что ее просьбы вызывают у этой странной новенькой если не явное неудовольствие, то, во всяком случае, скрытый протест. Она произнесла раздраженно — на такое раздражение способен только наркоман, находящийся в состоянии «ломки»:— Послушай, когда тебя старшие о чем-нибудь просят, надо не тяжело вздыхать, а с радостью выполнять любое распоряжение… Понятно?..
Одри опустила глаза. — Да.
Блэкки произнесла еще более раздраженным тоном:— Надо говорить: «понятно, мэм»!.. — Понятно, мэм!.. — повторила Одри.
Блдкки, внимательно посмотрев на девушку, словно пытаясь определить, действительно ли та поняла все именно так, как следует, произнесла:— Читай.
Сдержав вздох, Одри принялась читать названия разделов одного из журналов:— «Эротический массаж», «Здоровый сон», «Под счастливой звездой», — произнесла Одри и на последней рубрике тут же прикусила язык.
Блэкки заметно оживилась. — «Под счастливой звездой»? — переспросила она. — Это, наверное, гороскопы… А ну-ка…
В то самое время, когда доктор Джакоби путем умозрительных заключений и естественных законов пытался доказать самому себе существование Бога, Бенжамин Хорн, к огромному своему удовольствию, наконец-то завершил переговоры с норвежскими бизнесменами — они, несмотря ни на что, согласились финансировать его проект.
Подписание документов проходило все в том же «Одноглазом Джеке», в небольшом кабинете, обшитом полированным красным деревом. За небольшим столиком в центре сидел сам Бенжамин Хорн и мистер Андерсен, уважаемый в Осло финансист. Перед каждым из сидящих лежало по листку бумаги, на которых и предстояло поставить свои подписи.
Улыбаясь, мистер Хорн протянул мистеру Андерсену свой «Паркер» с золотым пером. — Прошу вас…
Тот улыбнулся. — Только после вас…
Хорн продолжал настаивать:— И все-таки…
Андерсен почему-то решил предоставить право первой подписи американскому партнеру. — Извините… После того, как вы…
Хорн продолжал протягивать «Паркер». — Нет, мистер Андерсен… Вы должны подписать этот документ первым…
Это взаимное препирательство, бывшее не чем иным, как просто показной демонстрацией взаимоуважения бизнесменов, также входило в протокол. По собственному опыту Хорн прекрасно знал, что фразы вроде «вы первый», «извините, первым будете вы» и «только после вас» могут повторяться очень долго. — Мистер Андерсен… Убедительно прошу…
Мистер Андерсен отрицательно помотал головой — только теперь Хорн заметил, что норвежский партнер изрядно пьян.
«И когда это он уже успел?» — с немалым удивлением подумал Бенжамин.
Норвежец отвел руку с протянутым «паркером». — Нет, мистер Хорн… Я поставлю свою подпись вслед за вами…
Бенжамина эта излишняя вежливость начинала бесить, однако поставить подпись первым он не решался.
«Мало ли что этот норвежский перец еще обо мне подумает, — промелькнуло в голове Хорна, — может быть, сочтет за проявление крайнего неуважения… Кто их там знает, в этой Европе…»
Как истинный американец, Бенжамин Хорн терпеть не мог Европу, европейцев и все, с этими понятиями связанное, предпочитая исключительно все американское. Однако в силу различных причин мистеру Хорну иногда приходилось иметь дела с европейцами, и он, привыкший к американской простоте нравов и раскованности отношений, всякий раз терялся при процедурных моментах — вроде этого.
Притворно улыбнувшись, он повернул вспотевшее лицо к партнеру и голосом, в котором прозвучало глубоко затаенное раздражение, произнес:— Мистер Андерсен… Очень прошу вас — поставьте свою подпись первым…
Норвежца невозможно было переубедить — этот наследник викингов отличался завидным упрямством. — Нет, вы сперва поставьте…
Наконец, терпению Хорна пришел конец. — Хорошо, — произнес он, — хорошо, мистер Андерсен… Только когда вы приедете в свой Стокгольм… не говорите, пожалуйста, что в Твин Пиксе живут невоспитанные и негостеприимные люди…
Норвежец округлил глаза. — А при чем тут Стокгольм?.. — не понял он реплики Хорна. — Вы ведь знаете, столица моей прекрасной северной родины — Осло… Когда-то она называлась Христианией — мой дедушка Улоф еще помнит те времена…
Бенжамин Хорн замахал руками. — Как же, как же… Как это я мог так непростительно оговориться — конечно же, Осло… У вас еще есть такой замечательный писатель Андерсен…
Норвежец повернул в сторону Бенжамина коротко стриженную голову. — Андерсен, — произнес он, — это датский писатель. Наша национальная гордость — Ибсен…
«Сейчас этот норвежский перец начнет рассказывать мне обо всех достопримечательностях, — с отчаянием подумал Хорн. — Надо скорее закругляться…»
Когда подписи, наконец, были поставлены, и бизнесмены, согласно негласному правилу, пожали друг другу руки, Бенжамин как бы между делом поинтересовался:— Скажите, мистер Андерсен, а как там у вас… в Европе… После подписания таких документов… В общем, мне интересно, у вас принято это как-нибудь отмечать?..
Андерсен улыбнулся. — Еще как!.. И не только после, но и до!
«И зачем я это спросил, — подумал Хорн, явственно ощущая исходящий от партнера аромат „Джонни Уокера“, — и так понятно…»
Встав из-за стола, Хорн с полуулыбкой подошел к Андерсену и, по-дружески приобняв его, произнес:— Ну, а теперь будем веселиться… — он кивнул в сторону двери, за которыми начинался коридор, ведущий в то самое крыло, где находились номера с девочками. — Прошу вас, мистер Андерсен…
Глава 34
Беседа Дэйла Купера и Гарри Трумена о снах и сновидениях. — Телефонный разговор между Хэнком Дженнингсом и Бенжамином Хорном. — Энди Брендон готовится к семейной жизни.
За эти несколько дней Гарри Трумен и Дэйл Купер сблизились настолько, что шерифу порой начинало казаться, что знаком с агентом ФБР очень и очень давно — чуть ли не с самого рождения. Во всяком случае, в отсутствие Купера Трумен начинал скучать — его скуку не могли развеять ни болтовня Люси Моран о последних городских происшествиях, ни даже ее кулинарное искусство. В таких случаях, Трумен, быстренько собравшись, поручал текущие дела Томми Хоггу и ехал в номер «Флауэра». Дэйл то ли в шутку, то ли серьезно сказал по этому поводу: «Мы с тобой как Шерлок Холмс и доктор Ватсон — классическая пара сыщиков, где один не мыслится без другого…» Трумен, прекрасно поняв, что под доктором Ватсоном агент ФБР подразумевает его, только промолчал. Впрочем, за время короткого пребывания Купера в Твин Пиксе все честолюбивые замыслы Трумена и его желание во что бы то ни стало прославиться как-то сами по себе улетучились.
С Купером можно было говорить обо всем на свете и в то же время ни о чем — о нефтепромыслах в Техасе, о выборах последнего Президента, о внешней политике на Ближнем Востоке, о свиноводстве, об эмиграционной политике и о последних моделях «феррари» — Дэйл разбирался абсолютно во всем, о чем бы его ни спрашивали. Гарри, испытывавший в определенной степени дефицит общения, с удовольствием нашел в заезжем агенте ФБР внимательного собеседника.
Однажды речь зашла о снах — Дэйл, кстати, рассказал Трумену о своих странных видениях. Гарри, как человек рациональный и практичный, отнесся к рассказу Дэйла весьма скептически — сны и видения не принадлежали к категории доказательств и свидетельских показаний и по этой причине не могли фигурировать в документах в качестве серьезного юридического аргумента. — Очень зря, — сказал Дэйл. — Очень даже напрасно. — Почему? — насторожился Гарри.
Дэйл, поднявшись со стула и пройдясь по комнате, — беседа проходила в гостиничном номере, — набрал в легкие побольше воздуха (Трумен понял, что рассказ предстоит долгий) и, подойдя к окну, начал свое повествование:— Прежде, Гарри, я не обращал на сны почти никакого внимания… Ну, спится и снится, как говорила одна моя далекая родственница из Нью-Йорка… Я даже презирал сны и все, что с ними связано. Может быть, скорее из прихоти, а не потому, что этого заслуживали те или иные сновидения. Я не доверял снам, как чему-то обманчивому, манящему своей поверхностной глубиной, а на деле оказывающемуся всего только абсурдной, мутной, начисто лишенной смысла, игрой. Я с необычайным презрением относился ко всем, кто верит в сны, кто верит, что из сновидений можно извлечь какой-то смысл, наставление, предостережение или истину. Я всегда потешался с шарлатанских пояснений фрейдистов, вроде этого вашего доктора Джакоби… — Купер, обернувшись к Гарри, сделал несколько шагов к тумбочке и, открыв стоявший на ней термос, налил в чашечку кофе и сделал несколько небольших глотков. — Я испытывал отвращение ко сну; отвращение, подобное тому, которое внушает болото, подернутое прелой ряской… Гарри, именно такие ассоциации у меня возникали: черная, лоснящаяся вода подземного водоема; сумрачное место, в котором вас подстерегают страшные, уродливые твари и многочисленные опасности, невидимые вашему взору… Я сравнивал сон — правда, скорее инстинктивно, чем осмысленно, — со средневековьем. С тем жутким и одержимым средневековьем, которое даже в самом ясном и счастливом сне не в состоянии разродиться большим, чем какая-нибудь готика. Я воспринимал возобновление снов во время моего ежедневного сна как периодический и обязательный возврат в средние века, как периодический приговор к чему-то ужасному: темноте, пустоте, абсурду… А главное — я отказывался признать глубину сна, его черную глубину. Я, который всегда искал глубину в ясности и превращал тайны в сверкающую игру. Сны, и все, что с ними связано, занимали меня настолько мало, что я вообще перестал о них думать и в конце концов вовсе о них забыл. И хотя я знал, что сна без сновидений не бывает, я жил как человек, который никогда не спит, а только перекидывает своеобразный мостик из ничего между одной явью и другой…
Трумен несмело прервал рассказчика. — А что же теперь?.. Дэйл, скажи, теперь ты веришь в сновидения?..
Купер вновь отошел к окну. — Теперь, — после непродолжительной паузы произнес он, — теперь, Гарри, мои сны пробуждаются, они во многом противостоят бденной жизни, обращают на себя внимание. Они, Гарри, наступают на меня и пользуются моей немотой, чтобы занять господствующее положение в этом моем молчании… Мои сны, Гарри, охраняют меня, словно почетный караул. Мои сны разнообразны: случается, они являются мне в виде высоченных конических персонажей, очень выразительных и разговорчивых; случается, они лишены и лица, и дара речи. Раз от разу они становятся все радушнее, все убедительнее, в их манерах нет и тени навязчивости; они ведут себя исключительно по-дружески. Да, Гарри, теперь я уже с нетерпением жду мои сны, жажду их, не могу без них.
Трумен, затаив дыхание, слушал рассказ Купера. — Дэйл, а что все это значит?
Дэйл опустился в кресло. — Сны, которых раньше я так старательно избегал, которые порой с такой легкостью отгонял от себя, теперь нежно льнут ко мне и с любовью напоминают о себе… Гарри, ты не поверишь, но иногда бывает, что и во сне я вижу сон… У тебя случается что-нибудь подобное?.. — Купер вопросительно посмотрел на шерифа.
Тот как-то неопределенно пожал плечами. — Я вообще очень редко вижу сны, Дэйл, — ответил он.
Дэйл с нескрываемым сочувствием посмотрел на него и продолжил:— Чтобы понимать сны, нужно свыкнуться с мыслью, что не всегда шкала ценностей и значений жизни наяву соответствует той же шкале ценностей сна. Наоборот: во сне эта шкала зачастую оказывается совершенно иной. Чтобы понимать сны, нужно допускать, что во сне «А» может и не быть первой буквы алфавита, а дважды два не обязательно дает в сумме четыре. Чтобы понимать сны, Гарри, нужно уважать… — Дэйл запнулся, подыскивая нужное определение, — как бы это поточней выразиться… уважать самостоятельность снов, нужно научиться особой азбуке снов; точно так же, как нужно выучить какой-нибудь язык, чтобы научиться на нем читать. Чтобы понимать сны, Гарри, мы должны принять их собственные ценности и значения. Нужно, кроме всего прочего, уважать независимость сна. Чтобы понимать сны, — Купер сделал какой-то жест, значения которого Трумен так и не понял, — мы не должны привносить в сон наш разум, но давать возможность сну привнести в нас свой. Чтобы понимать сны, нужно очистить их от всего, что не входит в их собственное знание — я достаточно понятно объясняю, Гарри?..
Трумен, который понимал не более половины из монолога Дэйла, тем не менее утвердительно кивнул. — Да… — …а является как бы осколком нашего собственного знания, но ошибке перешедшего в сон. Чтобы понимать сны, — Куперу почему-то очень понравился этот рефрен, — нужно отказаться понимать сны… Воспоминание бденной жизни, переходящее в сон, суть примеси сна, некая мимикрия сна. Загадки сна, однако, не в этом, или не только в этом. Не в этом подлинный смысл. Ты, наверное, спросишь — «каковы исконные воспоминания сна?» Я отвечу: у языка может быть двойное значение — одно для жизни, а другое — для сновидений. Впрочем, это слишком примитивное предположение. К тому же, оно противоречит мысли, в которой я утверждаюсь все больше и больше, что во сне все исконно а, значит, и язык или языки, на которых говорят его персонажи…
Трумен, который почти ничего не понял, тем не менее поинтересовался — скорее, из вежливости, чем потому, что ему действительно был интересен предмет разговора:— А для чего нужны сны?..
Дэйл ответил вопросом на вопрос:— А для чего нужны мысли?.. Для чего нам дана способность мыслить, то есть создавать то, чего нет во времени? Сны воплощают то, что моя мысль — мысль бодрствующего человека — не в состоянии воплотить. Теперь я начинаю понимать, почему сны окружают меня такой необыкновенной любовью и нежностью. Несмотря на мою враждебность к ним, несмотря на все то отвращение, которое я всегда испытывал к снам. Теперь я начинаю понимать, почему сновидения так настойчиво взывают во мне. Для того, чтобы я сумел к ним привыкнуть, чтобы я смог переместиться в сны. Они делают это в преддверии моего полного перемещения в сновидения. Иногда мне кажется, что во снах мои мысли куда естественнее, чем в окружающей меня действительности. Во сне я, как мне иногда кажется, уже вполне могу назвать все факты и воспоминания моей реальной жизни, о которых вне сновидений порой не могу дать отчета. Мне, как никому другому, будет легко умирать — а это случится рано или поздно… — Купер сделал небольшую паузу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
«Боже, — подумал он, — какими недалекими и глупыми бывают иногда люди…»
Одри, сидя в кресле, смотрела на Блэкки — видимо, доза героина была недостаточной, чтобы та пребывала в состоянии наркотического кайфа слишком долго. А может быть, организм наркоманки был очень стойким и выносливым. Пока еще стойким…
Проснувшись, словно от толчка, хозяйка «Одноглазого Джека» выпрямилась в кресле и мутным глазом посмотрела на Одри — девушку передернуло от брезгливости. Одри отвернулась — она терпеть не могла наркоманов.
Поднявшись со своего места, Блэкки походкой сомнамбулы прошла к столу и, открыв пробку графина, жадно отхлебнула из горлышка; по подбородку хозяйки «Одноглазого Джека» потекла вода, кадык, большой, как у мужика-лесоруба, быстро заходил взад-вперед — от этого зрелища девушку едва не вытошнило. Напившись, Блэкки отставила графин и той же шатающейся походкой направилась к креслу.
Глядя на нее, Одри подумала: «Наверное, хоть сейчас эта старая сволочь не будет расспрашивать меня…» Взяв отложенные на столик журналы, Хорн сделала вид, что читает. — Послушай… — прохрипела Блэкки.
Одри обернулась. — Да, мэм… Я к вашим услугам.
В этот момент Одри очень хотелось послать эту грязную курву к чертовой матери; она с трудом сдерживала себя, чтобы так не поступить. — Это… как там тебя зовут… впрочем, это не столь важно, — по голосу наркоманки можно было догадаться, что каждое слово дается ей с неимоверными усилиями. — Там, в шуфляде стола — заправленный шприц и жгут… Дай сюда.
Резко поднявшись, Одри вытащила из ящичка необходимое и молча протянула Блэкки.
Та, с трудом закатав рукав, попыталась сделать себе инъекцию, однако даже непосвященному было ясно, что ей не удастся этого сделать. — Послушай… — прохрипела Блэкки. — Ты когда-нибудь делала уколы?.. — Да.
Блэкки выставила руку. — Сделай мне укол…
Когда укол был сделан, наркоманке сразу же стало легче. — А теперь, — произнесла она, — почитай мне еще чего-нибудь… Просто я сейчас в таком состоянии, что мне необходимо хоть на что-то переключиться…
Одри, усевшись в кресло, со вздохом взяла кипу журналов. — Что именно, мэм?..
Блэкки медленно повернула голову — в ее взгляде наконец-то появилось что-то осмысленное. — Ну, я же говорю — что-нибудь содержательное… Почитай названия.
Одри вновь вздохнула.
Несмотря на всю тяжесть своего состояния, от Блэкки не укрылось, что ее просьбы вызывают у этой странной новенькой если не явное неудовольствие, то, во всяком случае, скрытый протест. Она произнесла раздраженно — на такое раздражение способен только наркоман, находящийся в состоянии «ломки»:— Послушай, когда тебя старшие о чем-нибудь просят, надо не тяжело вздыхать, а с радостью выполнять любое распоряжение… Понятно?..
Одри опустила глаза. — Да.
Блэкки произнесла еще более раздраженным тоном:— Надо говорить: «понятно, мэм»!.. — Понятно, мэм!.. — повторила Одри.
Блдкки, внимательно посмотрев на девушку, словно пытаясь определить, действительно ли та поняла все именно так, как следует, произнесла:— Читай.
Сдержав вздох, Одри принялась читать названия разделов одного из журналов:— «Эротический массаж», «Здоровый сон», «Под счастливой звездой», — произнесла Одри и на последней рубрике тут же прикусила язык.
Блэкки заметно оживилась. — «Под счастливой звездой»? — переспросила она. — Это, наверное, гороскопы… А ну-ка…
В то самое время, когда доктор Джакоби путем умозрительных заключений и естественных законов пытался доказать самому себе существование Бога, Бенжамин Хорн, к огромному своему удовольствию, наконец-то завершил переговоры с норвежскими бизнесменами — они, несмотря ни на что, согласились финансировать его проект.
Подписание документов проходило все в том же «Одноглазом Джеке», в небольшом кабинете, обшитом полированным красным деревом. За небольшим столиком в центре сидел сам Бенжамин Хорн и мистер Андерсен, уважаемый в Осло финансист. Перед каждым из сидящих лежало по листку бумаги, на которых и предстояло поставить свои подписи.
Улыбаясь, мистер Хорн протянул мистеру Андерсену свой «Паркер» с золотым пером. — Прошу вас…
Тот улыбнулся. — Только после вас…
Хорн продолжал настаивать:— И все-таки…
Андерсен почему-то решил предоставить право первой подписи американскому партнеру. — Извините… После того, как вы…
Хорн продолжал протягивать «Паркер». — Нет, мистер Андерсен… Вы должны подписать этот документ первым…
Это взаимное препирательство, бывшее не чем иным, как просто показной демонстрацией взаимоуважения бизнесменов, также входило в протокол. По собственному опыту Хорн прекрасно знал, что фразы вроде «вы первый», «извините, первым будете вы» и «только после вас» могут повторяться очень долго. — Мистер Андерсен… Убедительно прошу…
Мистер Андерсен отрицательно помотал головой — только теперь Хорн заметил, что норвежский партнер изрядно пьян.
«И когда это он уже успел?» — с немалым удивлением подумал Бенжамин.
Норвежец отвел руку с протянутым «паркером». — Нет, мистер Хорн… Я поставлю свою подпись вслед за вами…
Бенжамина эта излишняя вежливость начинала бесить, однако поставить подпись первым он не решался.
«Мало ли что этот норвежский перец еще обо мне подумает, — промелькнуло в голове Хорна, — может быть, сочтет за проявление крайнего неуважения… Кто их там знает, в этой Европе…»
Как истинный американец, Бенжамин Хорн терпеть не мог Европу, европейцев и все, с этими понятиями связанное, предпочитая исключительно все американское. Однако в силу различных причин мистеру Хорну иногда приходилось иметь дела с европейцами, и он, привыкший к американской простоте нравов и раскованности отношений, всякий раз терялся при процедурных моментах — вроде этого.
Притворно улыбнувшись, он повернул вспотевшее лицо к партнеру и голосом, в котором прозвучало глубоко затаенное раздражение, произнес:— Мистер Андерсен… Очень прошу вас — поставьте свою подпись первым…
Норвежца невозможно было переубедить — этот наследник викингов отличался завидным упрямством. — Нет, вы сперва поставьте…
Наконец, терпению Хорна пришел конец. — Хорошо, — произнес он, — хорошо, мистер Андерсен… Только когда вы приедете в свой Стокгольм… не говорите, пожалуйста, что в Твин Пиксе живут невоспитанные и негостеприимные люди…
Норвежец округлил глаза. — А при чем тут Стокгольм?.. — не понял он реплики Хорна. — Вы ведь знаете, столица моей прекрасной северной родины — Осло… Когда-то она называлась Христианией — мой дедушка Улоф еще помнит те времена…
Бенжамин Хорн замахал руками. — Как же, как же… Как это я мог так непростительно оговориться — конечно же, Осло… У вас еще есть такой замечательный писатель Андерсен…
Норвежец повернул в сторону Бенжамина коротко стриженную голову. — Андерсен, — произнес он, — это датский писатель. Наша национальная гордость — Ибсен…
«Сейчас этот норвежский перец начнет рассказывать мне обо всех достопримечательностях, — с отчаянием подумал Хорн. — Надо скорее закругляться…»
Когда подписи, наконец, были поставлены, и бизнесмены, согласно негласному правилу, пожали друг другу руки, Бенжамин как бы между делом поинтересовался:— Скажите, мистер Андерсен, а как там у вас… в Европе… После подписания таких документов… В общем, мне интересно, у вас принято это как-нибудь отмечать?..
Андерсен улыбнулся. — Еще как!.. И не только после, но и до!
«И зачем я это спросил, — подумал Хорн, явственно ощущая исходящий от партнера аромат „Джонни Уокера“, — и так понятно…»
Встав из-за стола, Хорн с полуулыбкой подошел к Андерсену и, по-дружески приобняв его, произнес:— Ну, а теперь будем веселиться… — он кивнул в сторону двери, за которыми начинался коридор, ведущий в то самое крыло, где находились номера с девочками. — Прошу вас, мистер Андерсен…
Глава 34
Беседа Дэйла Купера и Гарри Трумена о снах и сновидениях. — Телефонный разговор между Хэнком Дженнингсом и Бенжамином Хорном. — Энди Брендон готовится к семейной жизни.
За эти несколько дней Гарри Трумен и Дэйл Купер сблизились настолько, что шерифу порой начинало казаться, что знаком с агентом ФБР очень и очень давно — чуть ли не с самого рождения. Во всяком случае, в отсутствие Купера Трумен начинал скучать — его скуку не могли развеять ни болтовня Люси Моран о последних городских происшествиях, ни даже ее кулинарное искусство. В таких случаях, Трумен, быстренько собравшись, поручал текущие дела Томми Хоггу и ехал в номер «Флауэра». Дэйл то ли в шутку, то ли серьезно сказал по этому поводу: «Мы с тобой как Шерлок Холмс и доктор Ватсон — классическая пара сыщиков, где один не мыслится без другого…» Трумен, прекрасно поняв, что под доктором Ватсоном агент ФБР подразумевает его, только промолчал. Впрочем, за время короткого пребывания Купера в Твин Пиксе все честолюбивые замыслы Трумена и его желание во что бы то ни стало прославиться как-то сами по себе улетучились.
С Купером можно было говорить обо всем на свете и в то же время ни о чем — о нефтепромыслах в Техасе, о выборах последнего Президента, о внешней политике на Ближнем Востоке, о свиноводстве, об эмиграционной политике и о последних моделях «феррари» — Дэйл разбирался абсолютно во всем, о чем бы его ни спрашивали. Гарри, испытывавший в определенной степени дефицит общения, с удовольствием нашел в заезжем агенте ФБР внимательного собеседника.
Однажды речь зашла о снах — Дэйл, кстати, рассказал Трумену о своих странных видениях. Гарри, как человек рациональный и практичный, отнесся к рассказу Дэйла весьма скептически — сны и видения не принадлежали к категории доказательств и свидетельских показаний и по этой причине не могли фигурировать в документах в качестве серьезного юридического аргумента. — Очень зря, — сказал Дэйл. — Очень даже напрасно. — Почему? — насторожился Гарри.
Дэйл, поднявшись со стула и пройдясь по комнате, — беседа проходила в гостиничном номере, — набрал в легкие побольше воздуха (Трумен понял, что рассказ предстоит долгий) и, подойдя к окну, начал свое повествование:— Прежде, Гарри, я не обращал на сны почти никакого внимания… Ну, спится и снится, как говорила одна моя далекая родственница из Нью-Йорка… Я даже презирал сны и все, что с ними связано. Может быть, скорее из прихоти, а не потому, что этого заслуживали те или иные сновидения. Я не доверял снам, как чему-то обманчивому, манящему своей поверхностной глубиной, а на деле оказывающемуся всего только абсурдной, мутной, начисто лишенной смысла, игрой. Я с необычайным презрением относился ко всем, кто верит в сны, кто верит, что из сновидений можно извлечь какой-то смысл, наставление, предостережение или истину. Я всегда потешался с шарлатанских пояснений фрейдистов, вроде этого вашего доктора Джакоби… — Купер, обернувшись к Гарри, сделал несколько шагов к тумбочке и, открыв стоявший на ней термос, налил в чашечку кофе и сделал несколько небольших глотков. — Я испытывал отвращение ко сну; отвращение, подобное тому, которое внушает болото, подернутое прелой ряской… Гарри, именно такие ассоциации у меня возникали: черная, лоснящаяся вода подземного водоема; сумрачное место, в котором вас подстерегают страшные, уродливые твари и многочисленные опасности, невидимые вашему взору… Я сравнивал сон — правда, скорее инстинктивно, чем осмысленно, — со средневековьем. С тем жутким и одержимым средневековьем, которое даже в самом ясном и счастливом сне не в состоянии разродиться большим, чем какая-нибудь готика. Я воспринимал возобновление снов во время моего ежедневного сна как периодический и обязательный возврат в средние века, как периодический приговор к чему-то ужасному: темноте, пустоте, абсурду… А главное — я отказывался признать глубину сна, его черную глубину. Я, который всегда искал глубину в ясности и превращал тайны в сверкающую игру. Сны, и все, что с ними связано, занимали меня настолько мало, что я вообще перестал о них думать и в конце концов вовсе о них забыл. И хотя я знал, что сна без сновидений не бывает, я жил как человек, который никогда не спит, а только перекидывает своеобразный мостик из ничего между одной явью и другой…
Трумен несмело прервал рассказчика. — А что же теперь?.. Дэйл, скажи, теперь ты веришь в сновидения?..
Купер вновь отошел к окну. — Теперь, — после непродолжительной паузы произнес он, — теперь, Гарри, мои сны пробуждаются, они во многом противостоят бденной жизни, обращают на себя внимание. Они, Гарри, наступают на меня и пользуются моей немотой, чтобы занять господствующее положение в этом моем молчании… Мои сны, Гарри, охраняют меня, словно почетный караул. Мои сны разнообразны: случается, они являются мне в виде высоченных конических персонажей, очень выразительных и разговорчивых; случается, они лишены и лица, и дара речи. Раз от разу они становятся все радушнее, все убедительнее, в их манерах нет и тени навязчивости; они ведут себя исключительно по-дружески. Да, Гарри, теперь я уже с нетерпением жду мои сны, жажду их, не могу без них.
Трумен, затаив дыхание, слушал рассказ Купера. — Дэйл, а что все это значит?
Дэйл опустился в кресло. — Сны, которых раньше я так старательно избегал, которые порой с такой легкостью отгонял от себя, теперь нежно льнут ко мне и с любовью напоминают о себе… Гарри, ты не поверишь, но иногда бывает, что и во сне я вижу сон… У тебя случается что-нибудь подобное?.. — Купер вопросительно посмотрел на шерифа.
Тот как-то неопределенно пожал плечами. — Я вообще очень редко вижу сны, Дэйл, — ответил он.
Дэйл с нескрываемым сочувствием посмотрел на него и продолжил:— Чтобы понимать сны, нужно свыкнуться с мыслью, что не всегда шкала ценностей и значений жизни наяву соответствует той же шкале ценностей сна. Наоборот: во сне эта шкала зачастую оказывается совершенно иной. Чтобы понимать сны, нужно допускать, что во сне «А» может и не быть первой буквы алфавита, а дважды два не обязательно дает в сумме четыре. Чтобы понимать сны, Гарри, нужно уважать… — Дэйл запнулся, подыскивая нужное определение, — как бы это поточней выразиться… уважать самостоятельность снов, нужно научиться особой азбуке снов; точно так же, как нужно выучить какой-нибудь язык, чтобы научиться на нем читать. Чтобы понимать сны, Гарри, мы должны принять их собственные ценности и значения. Нужно, кроме всего прочего, уважать независимость сна. Чтобы понимать сны, — Купер сделал какой-то жест, значения которого Трумен так и не понял, — мы не должны привносить в сон наш разум, но давать возможность сну привнести в нас свой. Чтобы понимать сны, нужно очистить их от всего, что не входит в их собственное знание — я достаточно понятно объясняю, Гарри?..
Трумен, который понимал не более половины из монолога Дэйла, тем не менее утвердительно кивнул. — Да… — …а является как бы осколком нашего собственного знания, но ошибке перешедшего в сон. Чтобы понимать сны, — Куперу почему-то очень понравился этот рефрен, — нужно отказаться понимать сны… Воспоминание бденной жизни, переходящее в сон, суть примеси сна, некая мимикрия сна. Загадки сна, однако, не в этом, или не только в этом. Не в этом подлинный смысл. Ты, наверное, спросишь — «каковы исконные воспоминания сна?» Я отвечу: у языка может быть двойное значение — одно для жизни, а другое — для сновидений. Впрочем, это слишком примитивное предположение. К тому же, оно противоречит мысли, в которой я утверждаюсь все больше и больше, что во сне все исконно а, значит, и язык или языки, на которых говорят его персонажи…
Трумен, который почти ничего не понял, тем не менее поинтересовался — скорее, из вежливости, чем потому, что ему действительно был интересен предмет разговора:— А для чего нужны сны?..
Дэйл ответил вопросом на вопрос:— А для чего нужны мысли?.. Для чего нам дана способность мыслить, то есть создавать то, чего нет во времени? Сны воплощают то, что моя мысль — мысль бодрствующего человека — не в состоянии воплотить. Теперь я начинаю понимать, почему сны окружают меня такой необыкновенной любовью и нежностью. Несмотря на мою враждебность к ним, несмотря на все то отвращение, которое я всегда испытывал к снам. Теперь я начинаю понимать, почему сновидения так настойчиво взывают во мне. Для того, чтобы я сумел к ним привыкнуть, чтобы я смог переместиться в сны. Они делают это в преддверии моего полного перемещения в сновидения. Иногда мне кажется, что во снах мои мысли куда естественнее, чем в окружающей меня действительности. Во сне я, как мне иногда кажется, уже вполне могу назвать все факты и воспоминания моей реальной жизни, о которых вне сновидений порой не могу дать отчета. Мне, как никому другому, будет легко умирать — а это случится рано или поздно… — Купер сделал небольшую паузу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56