и была одна злосчастная порода людей, а именно сочинители, которую он тиранил с ожесточением, несколько удивительным в человеке, постоянно твердившем о своем уважении к этой профессии. В печати шли в ту пору весьма жаркие распри; правительственная партия одержала верх, пользовалась большим влиянием и могла бы, на мой взгляд, проявлять больше великодушия. Не удивительно, если оппозиция вопила и жаловалась; при этом некоторые от чистого сердца восхищались непревзойденными талантами герцога Мальборо и сокрушались по поводу опалы, постигшей величайшего полководца в мире; иных же патриотов побуждал к недовольству голодный желудок; они терпели нужду и кричали потому, что им за это платили. К таким милорд Болинброк не знал пощады и, не задумываясь, десятками отправлял их за решетку и к позорному столбу.
Из рыцаря шпаги мистер Эсмонд превратился ныне в рыцаря пера, но без риска поплатиться своей свободой и спиной, подобно описанным выше неудачникам. На стороне нашей партии был перевес, и мистеру Эсмонду нечего было опасаться; к тому же он тешил себя мыслью, что если как остроумец он не всегда преуспевает в своих писаниях, то джентльменом остается в них неизменно.
Мистер Эсмонд знавал многих из выдающихся умов той поры, людей, чьи сочинения прославили царствование королевы Анны и на долгие века останутся излюбленным чтением всякого англичанина; однако большей частью встречал их лишь в общественных местах, не будучи короток ни с кем, кроме доброго Дика Стиля и мистера Аддисона, с которым, впрочем, дружба у них разошлась, когда мистер Эсмонд сделался убежденным тори и вошел в доверие к руководителям этой партии. Аддисон придерживался узкого кружка друзей и редко кого, кроме них, дарил своей откровенностью. Трудно было встретить в обществе человека, более честного и последовательного в своих убеждениях, чья беседа была бы столь же разнообразна, приятна и поучительна. Сейчас, в зрелых годах, вспоминая и рассказывая обо всем этом, я прихожу к заключению, что взгляды мистера Аддисона были правильными, и, начни я жизнь сызнова, я стал бы в ряды вигов, а не тори; по так уже повелось в политике, что выбор стороны скорее зависит от личных связей, нежели от убеждений. Кем-нибудь оказанная услуга или нанесенная обида заставляет человека встать под то или иное знамя, и потом он уже сражается за него до конца кампании. Боевой учитель Эсмонда был оскорблен герцогом Мальборо и возненавидел его; и подчиненный принял в ссоре сторону своего начальника. Когда Уэбб прибыл в Лондон, враги Мальборо поспешили использовать его в качестве оружия в своей борьбе (и оружие, надо сказать, было надежное, закаленной стали); не пренебрегли и его адъютантом, мистером Эсмондом, который тоже мог явиться верным и полезным сторонником. Ныне, на чужой земле, в стране, независимой во всем, кроме имени (ибо я не допускаю и мысли, что североамериканские колонии могут еще долгие годы оставаться в зависимости от маленького островка за океаном), мне кажется удивительным, как это наш британский народ мог отдавать себя во власть то одной, то другой аристократической партии и склоняться то к французскому, то к ганноверскому королю, смотря по тому, какая из партий брала верх. И в то время, как тори, джентльмены из Октябрьского клуба и духовенство Высокой церкви, придерживавшиеся догматов англиканства, требовали короля-паписта - и немало торийских вождей, в Шотландии и Англии, верных сынов англиканской церкви, с беззаветной преданностью положили за него свои жизни, - верховодили ими люди, у которых и вовсе не было никакой религии и которые лишь пользовались ею как одним из средств для удовлетворения собственных честолюбивых стремлений. С другой стороны, вигам, во всеуслышание заявлявшим о своей приверженности к религии и свободе, приходилось обращаться то в Голландию, то в Ганновер в поисках монарха, вокруг которого они могли бы сплотиться. Ряд удивительных компромиссов - вот что являет собою английская история: компромиссы идейные, компромиссы партийные, компромиссы религиозные! Ревнители свободы и независимости Англии подчиняли свою религиозную совесть парламентскому акту, не могли утвердить свою свободу иначе, как под эгидой короля, вывезенного из Целля или Гааги, и в среде самого гордого на свете народа не умели найти правителя, который говорил бы на их языке и понимал бы их законы. Патриоты из числа тори и сторонников Высокой церкви готовы были умереть за папистское семейство, которое продало нас Франции; знатные виги и суровые республиканцы-нонконформисты, за измену отрубившие голову Карлу Стюарту, с готовностью приняли короля, которому корона досталась через его царственную бабку - внучку другой царственной бабки, сложившей голову на плахе королевы Бесс. И наше гордое британское дворянство отправило послов в маленький немецкий городок за государем для английского трона; и наши прелаты целовали грубые руки его любовниц-немок и не видели в том позора. В Англии есть только две партии, между которыми можно выбирать; и, выбрав дом для жилья, вы должны взять его таким, как он есть, со всеми его неудобствами, с вековою теснотой, со старомодной обстановкой, даже с руинами, к нему принадлежащими; можете чинить и подновлять, но только не вздумайте перестраивать. Так неужто же и нам, людям Нового Света, подчиняться, хотя бы только по внешности, этому обветшалому британскому предрассудку? Мне пришлось наблюдать такие знамения времени, которые позволяют думать, что недалека пора, когда нам столько же будет дела до короля Георга и пэров светских и духовных, сколько до короля Капута или до друидов.
Внук мой может мне заметить, что я хотел посвятить эту главу сочинителям, однако же весьма значительно удалился от их общества. Из всех сочинителей, которых мне довелось встречать, приятнейшими были доктор Гарт и доктор Арбетнот, а также мистер Гэй, автор "Тривии", добрейшей души человек, отличный собутыльник и ценитель удачной шутки. Знавал я и мистера Прайора, и он всегда напоминал мне глиняный горшок, который плывет по реке среди увесистых чугунов, весь дрожа от понятного страха, как бы ему не разбиться. Я встречал его и в Лондоне и в Париже, где он являл довольно жалкую фигуру на утренних приемах у герцога Шрусбери, не имея достаточно смелости, чтобы держать себя соответственно тому высокому званию, которое снискали ему его бесспорный ум и талант, писал льстивые письма государственному секретарю Сент-Джону и постоянно тревожился о своем серебре, и о своем положении, и о том, что станется с ним, если его партия окажется не у власти. У Бэттона случалось мне встречать и знаменитого мистера Конгрива, в ту пору превратившегося уже в величественную развалину, но всегда пышно разряженного и мужественно сносившего свою жестокую подагру и почти полную слепоту.
Великий мистер Поп (чудодейственный гений которого для меня выше всяких словесных похвал) был в ту пору еще молод и редко являлся в общественных местах. Театры и кофейни тогдашнего Лондона постоянно были переполнены сочинителями, модными острословами, просто светскими щеголями, которых "nunc prescribere longum est" Теперь некогда описывать (лат.).. Но из них едва ли не самым блистательным показался мне встреченный мною лет пятнадцать спустя, в последний мой приезд в Англию, молодой Гарри Фильдинг, сын того Фильдинга, с которым мы вместе служили в Испании, а потом и во Фландрии, положительно затмевавший всех веселостью и остроумием. Что же до знаменитого доктора Свифта, то о нем я могу лишь сказать - "vidi tantum" Видел я только (лат.).. Все эти годы, вплоть до смерти королевы, он пребывал в Лондоне и являлся во многих общественных местах, где мне и приходилось видеть его; он также не пропускал ни одного воскресного приема при дворе, и вашему деду раз или два указывали на него там. Будь я вельможей с громким именем или с звездою на груди, он непременно искал бы знакомства со мной. Бывая при дворе, почтенный доктор никого не замечал, кроме сильных мира сего. Лорд-казначей и Сент-Джон звали его запросто Джонатаном, расплачиваясь этой дешевой монетой за все услуги, которые он им оказывал. Он писал для них памфлеты, дрался с их врагами, рассыпал в их защиту брань и удары, и все это, нельзя не признать, с отменным жаром и искусством. Ныне, говорят, он помутился в уме и позабыл свои обиды и свою ненависть к человечеству. Он и Мальборо всегда представлялись мне двумя величайшими людьми нашего века. Здесь, в тишине наших лесов, я читаю написанные им книги (кто не знает их?), и передо мною встает образ поверженного и одинокого исполина, Прометея, терзаемого коршуном и стонущего от боли; Прометеем рисуется он мне, однако в день первого моего знакомства с ним исполин вылез из наемного портшеза на Полтри, и пьяный слуга-ирландец доложил о нем, выкрикивая во всю глотку имя его преподобия, в то время как господин еще доругивался у подъезда с носильщиками. Я не питал симпатии к мистеру Свифту и слышал немало россказней о нем, о его отношении к мужчинам и обращении с женщинами. Он мастер был льстить сильным и угнетать слабых; и мистер Эсмонд, который в ту пору был помоложе и погорячей, нежели сейчас, проникся твердой решимостью, если случится когда-либо повстречать этого дракона, не испугаться и не бежать от его огнедышащей пасти.
Многообразны силы, движущие поступками человека, и у каждого свои причины, которые одного толкают на безрассудства, а другого на подвиг. Был однажды у Эсмонда приятель, поручик ирландец из полка Хэндисайда, славный малый, который столько задолжал полковому маркитанту, что принялся ухаживать за его дочерью, рассчитывая таким путем погасить свой долг; в битве при Мальплакэ, гонимый желанием избавиться и от кредиторов и от девицы, он с такой яростью врезался в гущу французов, что тут же получил повышение в чине; и, выйдя из боя капитаном, принужден был все-таки жениться на дочери маркитанта, которая вместо приданого принесла ему погашение долга ее отцу. Чтобы спастись от векселя и брачного контракта, бедный Роджер кинулся на неприятельские пики и, не встретив желанной смерти, вновь угодил из Сциллы в Харибду. Наш великий герцог в этой же битве сражался не против французов, а против английских тори и рисковал собственной жизнью и жизнью своих солдат не для блага родины, а ради своих чинов и денежных выгод, да еще из страха перед женой, единственным в мире существом, которого он боялся. Я беседовал со многими солдатами своей роты (во время войны мы то и дело получали пополнения из деревенских парней, сменивших плуг на саблю), и оказалось, что добрая половина из них очутилась под боевыми знаменами из-за женщины; одного бросила жена, и он с горя надел военный мундир; другой, напротив, сам бросил девушку и бежал от нее и от приходских властей в походную палатку, где закон был против него бессилен. Да что множить примеры: ни одному из сыновей Адама и Евы не избежать того пути любви и страданий, на который впервые ступили их отец и мать. О внук мой! Близится к концу рассказ о той поре моей жизни, которую я провел среди великих людей и событий Англии и Европы; лета мои перешли предел, положенный иудейским песнопевцем, и я говорю тебе: все мои радости и несчастья происходили от женщины; и так будет и с тобой, когда настанет твой час. Женщина сделала из меня солдата, женщина толкнула потом на путь политических интриг; и пожелай она, чтобы я ткал шелк для ее нарядов, я, вероятно, делал бы и это; все помыслы мои принадлежали ей. У каждого мужчины бывает в жизни своя Омфала и Далила. Моя забавлялась мною на берегах Темзы, в доброй старой Англии; ты, быть может, повстречаешь свою у истоков Раппахэннока.
В угоду одной женщине я сначала искал боевой славы, а потом стремился отличиться на литературном или политическом поприще, точно так же как в угоду другой я готов был надеть пасторское облачение и белый воротник и не сделал этого лишь благодаря вмешательству судьбы. И сдается мне, то, что было сказано о солдатах роты капитана Эсмонда, можно приложить ко всем мужчинам на свете; если проследить путь каждого в жизни, непременно найдется женщина, которая или висит на нем тяжелым грузом, или цепляется за него, мешая идти; или подбодряет и гонит вперед, или, поманив его пальцем из окна кареты, заставляет сойти с круга, предоставив выигрывать скачку другим; или протягивает ему яблоко и говорит: "Ешь"; или вкладывает в руку кинжал и шепчет: "Убей! Вот перед тобой Дункан, вот венец и скипетр!"
Старания вашего деда на политическом поприще увенчались большими успехами, нежели на литературном; питая личную вражду к великому герцогу как за собственные обиды, так и за оскорбления, нанесенные его генералу, и будучи осведомлен в военных делах более, нежели иные сочинители, никогда не нюхавшие другого дыма, кроме табачного дыма в кофейне Уилла, он мог принести немалую пользу делу, которому решил себя посвятить, иначе говоря, мистеру Сент-Джону и его партии. Но ему противен был бранчливый тон, в который охотно впадали некоторые сочинители из лагеря тори, - доктор Свифт, например, не задумывавшийся подвергать сомнению прославленное мужество герцога Мальборо и даже его талант полководца; и писания мистера Эсмонда (хотя, разумеется, они не могли вредить герцогу в глазах народа так, как это делали злобные нападки Свифта, искусно рассчитанные на то, чтобы очернить его и унизить) не проигрывали в силе оттого, что в них открыто и честно говорилось обо всем, о чем автор хотел и почитал себя вправе говорить не таясь, ибо не носил более военного мундира, и оттого, что он, обличая себялюбие и жадность главнокомандующего, всегда отдавал должное его удивительному бесстрашию и боевому искусству.
Как-то раз полковнику Эсмонду, только что написавшему статью для "Почтальона", одной из торийских газет, случилось быть в рядах, так как госпоже Беатрисе понадобилась пара перчаток или, может быть, веер, и, находясь поблизости, он зашел к типографщику, чтобы выправить корректуру (статья была о Бушене, о которой весь город говорил целых два дня, покуда приезд итальянского певца не доставил новой пищи для разговоров). В это же время туда явился доктор Свифт со своим слугою-ирландцем, который постоянно шагал перед портшезом своего господина и весьма важно выкрикивал его имя.
В ожидании типографщика (жена отправилась за ним в соседнюю таверну) мистер Эсмонд занимался тем, что рисовал солдата верхом для забавы сынишки типографщика, хорошенького и невероятно грязного мальчугана, которого мать оставила на его попечение.
- Вы, верно, издатель "Почтальона", сэр? - спросил доктор скрипучим голосом, слегка гнусавя на ирландский манер; из-под мохнатых бровей уставилась на полковника пара очень ясных голубых глаз. Он был довольно тучен, с двойным подбородком и землистым цветом лица. На нем была поношенная сутана, потрепанная шляпа криво сидела на его черном парике; он вытащил из кармана огромные золотые часы и сердито взглянул на них.
- Нет, доктор Свифт, я всего лишь автор, - отвечал Эсмонд, не двигаясь с места. Он сидел, держа мальчика на коленях, спиною к окну, и доктор не мог разглядеть его лица.
- Откуда вы знаете, что я доктор Свифт? - спросил доктор, смерив его надменным взглядом.
- Слуга вашего преподобия выкрикнул ваше имя, - отвечал полковник. Он, видимо, родом из Ирландии.
- А какое вам дело, сэр, до того, откуда родом мой слуга? Я желаю говорить с вашим хозяином, мистером Личем. Потрудитесь сходить за ним и привести его сюда.
- Где твой папа, Томми? - спросил полковник маленького замарашку.
Вместо ответа тот заревел благим матом: должно быть, доктор своим видом испугал малыша.
- Бросьте этого визгливого щенка, сэр, и делайте, что вам приказано, сказал доктор.
- Я прежде должен дорисовать Томми картинку, - смеясь, сказал полковник. - Ты как хочешь, Томми, чтобы у нас всадник был с бородой или без бороды?
- С болодой, - сказал Томми, целиком поглощенный рисунком.
- Да вы кто такой, черт вас дери, сэр? - закричал доктор. - Служите вы тут или нет?
- Чтобы выяснить этот вопрос, ваше преподобие могли бы обойтись и без черта, - сказал полковник Эсмонд. - Скажи-ка, Томми, слыхал ты когда-нибудь про доктора Фауста? А про монаха Бэкона, который выдумал порох и море зажег?
Мистер Свифт густо покраснел, почти побагровел.
- Я не имел намерения обидеть вас, сэр, - сказал он.
- Да, надеюсь, вы сделали это не преднамеренно, сэр, - сухо ответил Эсмонд.
- Но кто же вы такой? Известно ли вам, кто перед вами? Вы, верно, из той своры писак с Граб-стрит, которую мой друг, государственный секретарь, недавно отправил куда следует. Как смеете вы говорить со мною подобным тоном? - кричал расходившийся доктор.
- Смиренно прошу прощения у вашей чести, если я чем-либо обидел вашу честь, - сказал Эсмонд тоном крайнего унижения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68