"И если бы я сделал это, - сказал бедный милорд, - я не узнал бы несчастья и позора и не умирал бы теперь от этой раны".
Дни шли за днями, а от Холта, как легко догадаться, все не было вестей; однако к концу месяца иезуиту удалось переслать из Тауэра письмо, содержание которого сводилось к следующему: пусть лорд Каслвуд считает, что сказанное не было сказано, и пусть все остается так, как оно есть.
"Жестокое это было для меня искушение, - говорил милорд. - С тех пор как ко мне перешел этот проклятый титул - не много блеску прибавилось ему за мое время! - я тратил денег гораздо больше, чем мог покрыть доходами не только с Каслвуда, но и с отцовского моего поместья. Я тщательно подсчитал все до последнего шиллинга и увидел, что мне никогда не выплатить тебе, бедный мой Гарри, все, что я задолжал за эти двенадцать лет, покуда твое состояние находилось в моих руках. Моя жена и дети должны были выйти из этого дома опозоренными и нищими. Видит бог, то было тяжкое испытание для меня и моих близких. Как жалкий трус, я ухватился за отсрочку, данную мне Холтом. Я скрыл истину от Рэйчел и от тебя. Я думал выиграть деньги у Мохэна и только глубже увязал в долгах; встречаясь с тобой, я не смел смотреть тебе в глаза. Два года висел над моей головой этот меч. Клянусь, я был рад, когда шпага Мохэна пронзила мне грудь".
После десяти месяцев заключения в Тауэре Холт, которого ни в чем не удалось изобличить, кроме его принадлежности к иезуитскому ордену и сочувствия интересам короля Иакова, был посажен на отплывающий корабль, по неисправимой снисходительности короля Вильгельма, который, однако, пообещал ему виселицу, если он когда-либо вновь ступит на английский берег. Не раз за свое пребывание в тюрьме Эсмонд спрашивал себя, где могут находиться те бумаги, которые иезуит показывал его покровителю и которые содержат столь важные для него, Эсмонда, сведения. Невозможно, чтобы Холт имел их при себе во время ареста, ибо в этом случае они попали бы на глаза лордам-советникам и семейная тайна давно была бы разглашена. Впрочем, искать эти бумаги Эсмонд не собирался. Решение его было принято: бедной его матери нет больше в живых; что ж ему до того, что где-то существуют документальные доказательства его прав, которые он не намерен предъявлять и которых поклялся никогда не оспаривать у самых дорогих, ему людей на свете. Быть может, принесенная жертва тешила его гордость больше, чем все почести, которыми он решился пренебречь. К тому же, пока документы эти оставались под спудом, родовое поместье и титул законно и неоспоримо принадлежали кузену Эсмонда, милому маленькому Фрэнсису. Пустых слов иезуитского патера было недостаточно, чтобы подвергнуть сомнению права Фрэнка, и у Эсмонда становилось легче на душе при мысли, что бумаги не найдены, а поскольку их нет, его дорогая госпожа и ее сын остаются законными леди и лордом Каслвуд.
Почти тотчас же после своего освобождения мистер Эсмонд поспешил в деревушку Илинг, где прошли первые годы его жизни в Англии, чтобы узнать, живы ли еще его прежние опекуны и обитают ли на старом месте. Однако все, что осталось там от доброго мсье Пастуро, был могильный камень на кладбище и надпись, гласившая, что под этим камнем лежит Атаназиус Пастуро, уроженец Фландрии, скончавшийся восьмидесяти семи лет от роду. Домик старика, который отлично запомнился Эсмонду, и сад при нем (где ребенком провел он столько часов в играх и мечтах и столько раз получал побои от сварливой мачехи) принадлежали теперь чужим людям, и ему большого труда стоило разузнать в деревне, что сталось со вдовой и детьми Пастуро. Приходский причетник помнил ее - старик почти не изменился за четырнадцать лет, прошедших с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз; выходило по его словам, что она довольно быстро утешилась после смерти престарелого супруга, которого держала под башмаком, и взяла себе нового, моложе ее, который промотал все деньги и колотил ее и детей. Девочка умерла; один из мальчиков пошел в солдаты, другой стал ремесленным подмастерьем. Позднее мистер Роджерс, старик причетник, слыхал, будто и госпожа Пастуро умерла. Из Илинга она с мужем уехала уже восьмой год; так рушились все надежды мистера Эсмонда узнать от этой семьи что-нибудь о своих родных. Он дал старику крону за его рассказ, улыбнувшись при воспоминании о том, как, бывало, он и товарищи его игр улепетывали с кладбища или прятались за могильным камнем, заслышав шаги этого грозного представителя власти.
Кто была его мать? Как звали ее? Когда она умерла? Эсмонд томился желанием найти кого-нибудь, кто ответил бы ему на все эти вопросы, и даже вздумал было задать их своей тетке-виконтессе, которая, сама того не зная, завладела именем, по праву принадлежащим матери Генри. Но она ничего не знала или не хотела знать об этом предмете, да мистер Эсмонд и не мог особенно настойчиво допытываться у нее. Единственный человек, способный просветить его, был патер Холт, и Эсмонду оставалось только ждать, покуда какое-нибудь новое приключение или очередная интрига столкнет его со старым другом или же беспокойный и неугомонный дух последнего вновь приведет его в Англию.
Полученное им назначение в полк и необходимые приготовления к походу вскоре дали мыслям молодого джентльмена другое направление. Новая его покровительница была к нему весьма щедра и милостива; она обещала не пожалеть забот и денег, чтобы поскорее купить ему должность командира роты; просила его приобрести самое лучшее обмундирование и вооружение и соблаговолила не только одобрить его вид, когда он впервые явился в расшитом пурпурном мундире, но и разрешить ему приложиться к ее щеке в ознаменование столь торжественного случая. "Эсмонды, - сказала старуха, гордо вскинув голову, - всегда носили красный цвет". В подтверждение чего сама виконтесса до конца дней своих не переставала носить этот цвет на щеках. Ей хотелось, говорила она, видеть Эсмонда одетым, как подобает сыну его отца, и она, не поморщившись, отсчитала деньги за его черный в локонах парик, его касторовую шляпу в пять фунтов, его сорочки голландского полотна, его шпаги, его пистолеты с серебряной насечкой. Бедняга Гарри отроду еще не ходил таким щеголем; щедрая мачеха позаботилась и о том, чтобы наполнить его кошелек гинеями, часть которых, с помощью капитана Стиля и еще нескольких избранных умов, Гарри сумел издержать на угощение, которое Дик заказал (и, без сомнения, оплатил бы, если бы у него хоть что-нибудь нашлось в кармане, когда явился счет, но в долг хозяин ему больше не хотел верить) в таверне "Подвязка", что напротив дворцовых ворот, на улице Пэл-Мэл.
В самом деле, старая виконтесса если и причинила Эсмонду в былое время немало обид, то теперь словно старалась загладить их ласковым обхождением; на прощание она усердно лобызала его, лила обильные слезы, взяла с него обещание писать ей с каждой почтой и подарила ему бесценную реликвию, которую наказала носить на шее, - образок, благословленный неведомо каким папою и некогда принадлежавший его величеству блаженной памяти королю Иакову. Итак, Эсмонд явился в свой полк в таком обмундировании, какое большинству молодых офицеров было не по средствам. Он был старше годами многих своих начальников и обладал еще одним преимуществом, которое было в диковинку среди офицеров того времени, из коих многие едва умели подписать свое имя, - он много читал в университете и дома, знал два или три языка и успел приобрести познания, которых не дают ни книги, ни годы, но которые иные люди умеют почерпнуть из безмолвных уроков несчастья. Оно - лучший учитель; про то хорошо знает всякий, кому приходилось подставлять ладонь под удары его линейки и, всхлипывая, отвечать заданное перед грозной его кафедрой.
Глава V
Я отправляюсь в экспедицию в бухте Виго, узнаю вкус соленой воды и запах пороха
Первая экспедиция, в которой мистер Эсмонд удостоился принять участие, походила скорее на одно из нашествий грозных капитанов Эвори или Кида, нежели на войну между двумя венценосцами, во славу которых сражаются заслуженные и храбрые военачальники. В первый день июля 1702 года мощный флот численностью в сто пятьдесят вымпелов, под командою адмирала Шовела, отплыл из Спитхэда, имея на борту двенадцатитысячное войско во главе с его светлостью герцогом Ормондом. Один из этих двенадцати тысяч героев, никогда прежде не ходивший в море, если не считать совершенного им в раннем детстве переезда в Англию из той неведомой страны, где он родился, - один из этих двенадцати тысяч, поручик стрелкового полка полковника Квина, через несколько часов после отплытия пришел в довольно плачевное и отнюдь не героическое состояние полного упадка телесных сил; и случись неприятелю в это время взять судно на абордаж, справиться с благородным офицером не представило бы особого труда. Из Портсмута мы отправились в Плимут, где приняли на борт новое пополнение. Июля 31-го мы обогнули мыс Финистерре, о чем свидетельствует запись в книжке Эсмонда, а августа 8-го были в виду Лиссабона. К тому времени поручик наш осмелел так, что любому адмиралу впору, и спустя неделю удостоился чести впервые побывать под огнем, а также и под водой, ибо при входе в бухту Торос, где войска высаживались на берег, лодку его опрокинуло прибоем. Происшедшая от этого порча нового мундира была единственным ущербом, который молодой воин потерпел за всю экспедицию, ибо надо сказать, что испанцы не оказали никакого сопротивления нашим войскам, да и не располагали для того достаточной силой.
Однако если поход этот не принес нам славы, то, по крайней мере, послужил к удовольствию. Невиданные дотоле красоты земли и моря, жизнь, полная деятельности, какую ему впервые пришлось вести, - все это занимало и восхищало молодого человека. Многочисленные приключения и весь строй корабельной жизни, военные учения и новые знакомства как среди товарищей по оружию, так и среди офицеров флота заполнили и отвлекли его мысли, нарушив то внутреннее оцепенение, в которое повергли его недавние превратности судьбы. Казалось, будто вся ширь океана отделила его от былых забот, и он радостно приветствовал забрезжившую перед ним новую пору жизни. В двадцать два года раны сердца затягиваются быстро; каждый день родит новые надежды; дух крепнет, хотя бы против воли страдальца. Быть может, вспоминая теперь о своей недавней тоске и отчаянии и о том, каким непоправимым казалось ему его несчастье несколько месяцев назад, до выхода из тюрьмы, Эсмонд втайне почти негодовал на себя за подобную бодрость духа.
Повидать собственными глазами других людей, другие страны лучше, чем прочитать все книги о путешествиях, какие только есть на свете; и молодой человек искренне восторгался и наслаждался своими странствиями и знакомством с теми городами и народами, о которых он читал в детстве. Он впервые познал войну, - если не опасности ее, то хотя бы внешний блеск и весь уклад походной жизни. Он увидел в действительности, собственными глазами, тех испанских дам и кавалеров, которые рисовались ему при чтении бессмертной повести Сервантеса, лучшей отрады его юношеского досуга. Сорок лет прошло с тех пор, как все эти картины представились взору мистера Эсмонда, но и посейчас они так же ярки в его памяти, как в тот день, когда еще молодым человеком он созерцал их впервые. Облако печали, сгустившееся вокруг него и затуманившее последние годы его жизни, рассеялось во время этого столь удачного путешествия и похода. Его силы словно пробудились и росли в благодарном ощущении свободы. Потому ли, что сердце его радовалось втихомолку освобождению из нежного, но унизительного домашнего плена, или потому, что теперь, когда открылась истина, исчезло чувство приниженности, которое рождала в нем мысль о его недостойном происхождении, и одно сознание этой истины, хотя бы и тайное, утешало и ободряло его, - но, так или иначе, молодой офицер Эсмонд был совсем иным существом, нежели печальный маленький нахлебник добрых каслвудских господ или меланхолический студент колледжа св. Троицы, недовольный своей судьбой, своей профессией, избранной по ее прихоти, и втайне давно уже пришедший к оскорбительной мысли, что черное одеяние и белый воротник и самые пасторские обязанности, которым он некогда думал себя посвятить, суть не что иное, как внешние знаки рабства, предстоящего ему до конца дней. Ибо в каком бы свете он ни старался представить это самому себе, его никогда не покидало чувство, что быть духовником Каслвудов значит оставаться ниже их и что вся его жизнь пройдет в постоянном и беспросветном рабстве. Поэтому он и в самом деле далек был от того, чтобы завидовать счастливому жребию своего старого друга Тома Тэшера (хотя последний, по всей вероятности, не сомневался в этом). Предложи ему его друзья митру и Ламбетский дворец вместо скромного сельского прихода,он точно так же чувствовал бы себя подневольным; поэтому он искренне радовался теперь своей свободе и благодарил за нее судьбу.
Некий отважнейший воин, участник всех почти военных предприятий короля Вильгельма, равно как и всех походов великого герцога Мальборо, никогда не соглашался рассказать что-либо из своего доблестного прошлого, кроме разве истории о том, как принц Евгений приказал ему влезть на дерево для рекогносцировки, а он не смог выполнить этого из-за надетых на нем кавалерийских ботфортов, или еще как он однажды едва не угодил в плен из-за тех же ботфортов, помешавших ему убежать. Автор настоящих записок намерен взять за образец эту похвальную скромность и не распространяться здесь о своих бранных подвигах, которые, по правде сказать, были не более примечательны, чем подвиги тысячи других джентльменов. Первый поход, в котором участвовал мистер Эсмонд, продолжался считанные дни; и так как о нем написано немало книг, достаточно будет лишь вкратце коснуться его здесь.
Когда наш флот оказался в виду Кадикса, командир приказал спустить шлюпку под белым флагом, и двое офицеров отправились в ней к губернатору Кадикса дону Сципио де Бранкаччио с письмом от его светлости, в котором выражалась надежда, что так как дон Сципио некогда вместе с австрийцами сражался против французов, то и сейчас, в споре между королем Карлом и королем Филиппом, его высокопревосходительство примет сторону Австрии против французской короны. Однако его высокопревосходительство дон Сципио заготовил ответ, в котором объявлял, что, прослужив много лет верой и правдой покойному королю, он надеется сохранить такую же верность и преданность нынешнему своему государю, королю Филиппу; покуда же он составлял это письмо, оба офицера отправились осматривать город - и alameda Аллею (исп.)., и арену для боя быков, и монастыри, где замечательные произведения дона Бартоломео Мурильо внушили одному из них величайший восторг и уважение, какого он прежде никогда не испытывал к божественному искусству живописи; а закончив осмотр достопримечательностей, воротились во дворец, где их ожидал горячий шоколад и обильная закуска, после чего были с отменной предупредительностью доставлены на свою шлюпку, оставшись единственными офицерами английской армии, повидавшими в тот поход знаменитый город Кадикс.
Генерал еще раз пробовал обратиться к испанцам с воззванием, заверявшим их, что мы действуем исключительно в интересах Испании и короля Карла и не желаем никаких побед и завоеваний для самих себя. Но все его красноречие, видимо, пропало даром: верховный главнокомандующий войск Андалузии остался так же глух к нашим уговорам, как и губернатор Кадикса; и обращение его светлости маркиз Вилладариас парировал ответным обращением, которое офицеры, знавшие по-испански, сочли лучшим из двух; это мнение разделял и Гарри Эсмонд, который в свое время изучал испанский язык под руководством доброго иезуита и теперь имел честь служить его светлости переводчиком в этом безобидном обмене военными документами. Последние фразы маркизов а письма заключали в себе жестокий укол его светлости, да, пожалуй, и другим генералам на службе ее величества. Там говорилось, что "маркиз и его советники имеют перед собой благородный пример предков, никогда не стремившихся возвыситься ценою крови или изгнания своего короля. Mori pro patria Умереть за отечество (лат.). - вот его девиз, о чем герцог может передать принцессе, которая ныне правит Англией".
Задел ли этот намек англичан, нет ли, но что-то, во всяком случае, вызвало их ярость, ибо за невозможностью завладеть Кадиксом наши войска обрушились на порт Санта-Мария и предали его разграблению: жгли купеческие склады, напиваясь допьяна знаменитыми местными винами; громили дома мирных жителей и монастыри, не останавливаясь перед убийством и преступлениями еще похуже. Единственная кровь, пролитая мистером Эсмондом в этом позорном походе, принадлежала английскому часовому, которого он сбил с ног, увидя, что тот оскорбляет бедную, дрожащую от страха монахиню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68
Дни шли за днями, а от Холта, как легко догадаться, все не было вестей; однако к концу месяца иезуиту удалось переслать из Тауэра письмо, содержание которого сводилось к следующему: пусть лорд Каслвуд считает, что сказанное не было сказано, и пусть все остается так, как оно есть.
"Жестокое это было для меня искушение, - говорил милорд. - С тех пор как ко мне перешел этот проклятый титул - не много блеску прибавилось ему за мое время! - я тратил денег гораздо больше, чем мог покрыть доходами не только с Каслвуда, но и с отцовского моего поместья. Я тщательно подсчитал все до последнего шиллинга и увидел, что мне никогда не выплатить тебе, бедный мой Гарри, все, что я задолжал за эти двенадцать лет, покуда твое состояние находилось в моих руках. Моя жена и дети должны были выйти из этого дома опозоренными и нищими. Видит бог, то было тяжкое испытание для меня и моих близких. Как жалкий трус, я ухватился за отсрочку, данную мне Холтом. Я скрыл истину от Рэйчел и от тебя. Я думал выиграть деньги у Мохэна и только глубже увязал в долгах; встречаясь с тобой, я не смел смотреть тебе в глаза. Два года висел над моей головой этот меч. Клянусь, я был рад, когда шпага Мохэна пронзила мне грудь".
После десяти месяцев заключения в Тауэре Холт, которого ни в чем не удалось изобличить, кроме его принадлежности к иезуитскому ордену и сочувствия интересам короля Иакова, был посажен на отплывающий корабль, по неисправимой снисходительности короля Вильгельма, который, однако, пообещал ему виселицу, если он когда-либо вновь ступит на английский берег. Не раз за свое пребывание в тюрьме Эсмонд спрашивал себя, где могут находиться те бумаги, которые иезуит показывал его покровителю и которые содержат столь важные для него, Эсмонда, сведения. Невозможно, чтобы Холт имел их при себе во время ареста, ибо в этом случае они попали бы на глаза лордам-советникам и семейная тайна давно была бы разглашена. Впрочем, искать эти бумаги Эсмонд не собирался. Решение его было принято: бедной его матери нет больше в живых; что ж ему до того, что где-то существуют документальные доказательства его прав, которые он не намерен предъявлять и которых поклялся никогда не оспаривать у самых дорогих, ему людей на свете. Быть может, принесенная жертва тешила его гордость больше, чем все почести, которыми он решился пренебречь. К тому же, пока документы эти оставались под спудом, родовое поместье и титул законно и неоспоримо принадлежали кузену Эсмонда, милому маленькому Фрэнсису. Пустых слов иезуитского патера было недостаточно, чтобы подвергнуть сомнению права Фрэнка, и у Эсмонда становилось легче на душе при мысли, что бумаги не найдены, а поскольку их нет, его дорогая госпожа и ее сын остаются законными леди и лордом Каслвуд.
Почти тотчас же после своего освобождения мистер Эсмонд поспешил в деревушку Илинг, где прошли первые годы его жизни в Англии, чтобы узнать, живы ли еще его прежние опекуны и обитают ли на старом месте. Однако все, что осталось там от доброго мсье Пастуро, был могильный камень на кладбище и надпись, гласившая, что под этим камнем лежит Атаназиус Пастуро, уроженец Фландрии, скончавшийся восьмидесяти семи лет от роду. Домик старика, который отлично запомнился Эсмонду, и сад при нем (где ребенком провел он столько часов в играх и мечтах и столько раз получал побои от сварливой мачехи) принадлежали теперь чужим людям, и ему большого труда стоило разузнать в деревне, что сталось со вдовой и детьми Пастуро. Приходский причетник помнил ее - старик почти не изменился за четырнадцать лет, прошедших с тех пор, как Эсмонд видел его в последний раз; выходило по его словам, что она довольно быстро утешилась после смерти престарелого супруга, которого держала под башмаком, и взяла себе нового, моложе ее, который промотал все деньги и колотил ее и детей. Девочка умерла; один из мальчиков пошел в солдаты, другой стал ремесленным подмастерьем. Позднее мистер Роджерс, старик причетник, слыхал, будто и госпожа Пастуро умерла. Из Илинга она с мужем уехала уже восьмой год; так рушились все надежды мистера Эсмонда узнать от этой семьи что-нибудь о своих родных. Он дал старику крону за его рассказ, улыбнувшись при воспоминании о том, как, бывало, он и товарищи его игр улепетывали с кладбища или прятались за могильным камнем, заслышав шаги этого грозного представителя власти.
Кто была его мать? Как звали ее? Когда она умерла? Эсмонд томился желанием найти кого-нибудь, кто ответил бы ему на все эти вопросы, и даже вздумал было задать их своей тетке-виконтессе, которая, сама того не зная, завладела именем, по праву принадлежащим матери Генри. Но она ничего не знала или не хотела знать об этом предмете, да мистер Эсмонд и не мог особенно настойчиво допытываться у нее. Единственный человек, способный просветить его, был патер Холт, и Эсмонду оставалось только ждать, покуда какое-нибудь новое приключение или очередная интрига столкнет его со старым другом или же беспокойный и неугомонный дух последнего вновь приведет его в Англию.
Полученное им назначение в полк и необходимые приготовления к походу вскоре дали мыслям молодого джентльмена другое направление. Новая его покровительница была к нему весьма щедра и милостива; она обещала не пожалеть забот и денег, чтобы поскорее купить ему должность командира роты; просила его приобрести самое лучшее обмундирование и вооружение и соблаговолила не только одобрить его вид, когда он впервые явился в расшитом пурпурном мундире, но и разрешить ему приложиться к ее щеке в ознаменование столь торжественного случая. "Эсмонды, - сказала старуха, гордо вскинув голову, - всегда носили красный цвет". В подтверждение чего сама виконтесса до конца дней своих не переставала носить этот цвет на щеках. Ей хотелось, говорила она, видеть Эсмонда одетым, как подобает сыну его отца, и она, не поморщившись, отсчитала деньги за его черный в локонах парик, его касторовую шляпу в пять фунтов, его сорочки голландского полотна, его шпаги, его пистолеты с серебряной насечкой. Бедняга Гарри отроду еще не ходил таким щеголем; щедрая мачеха позаботилась и о том, чтобы наполнить его кошелек гинеями, часть которых, с помощью капитана Стиля и еще нескольких избранных умов, Гарри сумел издержать на угощение, которое Дик заказал (и, без сомнения, оплатил бы, если бы у него хоть что-нибудь нашлось в кармане, когда явился счет, но в долг хозяин ему больше не хотел верить) в таверне "Подвязка", что напротив дворцовых ворот, на улице Пэл-Мэл.
В самом деле, старая виконтесса если и причинила Эсмонду в былое время немало обид, то теперь словно старалась загладить их ласковым обхождением; на прощание она усердно лобызала его, лила обильные слезы, взяла с него обещание писать ей с каждой почтой и подарила ему бесценную реликвию, которую наказала носить на шее, - образок, благословленный неведомо каким папою и некогда принадлежавший его величеству блаженной памяти королю Иакову. Итак, Эсмонд явился в свой полк в таком обмундировании, какое большинству молодых офицеров было не по средствам. Он был старше годами многих своих начальников и обладал еще одним преимуществом, которое было в диковинку среди офицеров того времени, из коих многие едва умели подписать свое имя, - он много читал в университете и дома, знал два или три языка и успел приобрести познания, которых не дают ни книги, ни годы, но которые иные люди умеют почерпнуть из безмолвных уроков несчастья. Оно - лучший учитель; про то хорошо знает всякий, кому приходилось подставлять ладонь под удары его линейки и, всхлипывая, отвечать заданное перед грозной его кафедрой.
Глава V
Я отправляюсь в экспедицию в бухте Виго, узнаю вкус соленой воды и запах пороха
Первая экспедиция, в которой мистер Эсмонд удостоился принять участие, походила скорее на одно из нашествий грозных капитанов Эвори или Кида, нежели на войну между двумя венценосцами, во славу которых сражаются заслуженные и храбрые военачальники. В первый день июля 1702 года мощный флот численностью в сто пятьдесят вымпелов, под командою адмирала Шовела, отплыл из Спитхэда, имея на борту двенадцатитысячное войско во главе с его светлостью герцогом Ормондом. Один из этих двенадцати тысяч героев, никогда прежде не ходивший в море, если не считать совершенного им в раннем детстве переезда в Англию из той неведомой страны, где он родился, - один из этих двенадцати тысяч, поручик стрелкового полка полковника Квина, через несколько часов после отплытия пришел в довольно плачевное и отнюдь не героическое состояние полного упадка телесных сил; и случись неприятелю в это время взять судно на абордаж, справиться с благородным офицером не представило бы особого труда. Из Портсмута мы отправились в Плимут, где приняли на борт новое пополнение. Июля 31-го мы обогнули мыс Финистерре, о чем свидетельствует запись в книжке Эсмонда, а августа 8-го были в виду Лиссабона. К тому времени поручик наш осмелел так, что любому адмиралу впору, и спустя неделю удостоился чести впервые побывать под огнем, а также и под водой, ибо при входе в бухту Торос, где войска высаживались на берег, лодку его опрокинуло прибоем. Происшедшая от этого порча нового мундира была единственным ущербом, который молодой воин потерпел за всю экспедицию, ибо надо сказать, что испанцы не оказали никакого сопротивления нашим войскам, да и не располагали для того достаточной силой.
Однако если поход этот не принес нам славы, то, по крайней мере, послужил к удовольствию. Невиданные дотоле красоты земли и моря, жизнь, полная деятельности, какую ему впервые пришлось вести, - все это занимало и восхищало молодого человека. Многочисленные приключения и весь строй корабельной жизни, военные учения и новые знакомства как среди товарищей по оружию, так и среди офицеров флота заполнили и отвлекли его мысли, нарушив то внутреннее оцепенение, в которое повергли его недавние превратности судьбы. Казалось, будто вся ширь океана отделила его от былых забот, и он радостно приветствовал забрезжившую перед ним новую пору жизни. В двадцать два года раны сердца затягиваются быстро; каждый день родит новые надежды; дух крепнет, хотя бы против воли страдальца. Быть может, вспоминая теперь о своей недавней тоске и отчаянии и о том, каким непоправимым казалось ему его несчастье несколько месяцев назад, до выхода из тюрьмы, Эсмонд втайне почти негодовал на себя за подобную бодрость духа.
Повидать собственными глазами других людей, другие страны лучше, чем прочитать все книги о путешествиях, какие только есть на свете; и молодой человек искренне восторгался и наслаждался своими странствиями и знакомством с теми городами и народами, о которых он читал в детстве. Он впервые познал войну, - если не опасности ее, то хотя бы внешний блеск и весь уклад походной жизни. Он увидел в действительности, собственными глазами, тех испанских дам и кавалеров, которые рисовались ему при чтении бессмертной повести Сервантеса, лучшей отрады его юношеского досуга. Сорок лет прошло с тех пор, как все эти картины представились взору мистера Эсмонда, но и посейчас они так же ярки в его памяти, как в тот день, когда еще молодым человеком он созерцал их впервые. Облако печали, сгустившееся вокруг него и затуманившее последние годы его жизни, рассеялось во время этого столь удачного путешествия и похода. Его силы словно пробудились и росли в благодарном ощущении свободы. Потому ли, что сердце его радовалось втихомолку освобождению из нежного, но унизительного домашнего плена, или потому, что теперь, когда открылась истина, исчезло чувство приниженности, которое рождала в нем мысль о его недостойном происхождении, и одно сознание этой истины, хотя бы и тайное, утешало и ободряло его, - но, так или иначе, молодой офицер Эсмонд был совсем иным существом, нежели печальный маленький нахлебник добрых каслвудских господ или меланхолический студент колледжа св. Троицы, недовольный своей судьбой, своей профессией, избранной по ее прихоти, и втайне давно уже пришедший к оскорбительной мысли, что черное одеяние и белый воротник и самые пасторские обязанности, которым он некогда думал себя посвятить, суть не что иное, как внешние знаки рабства, предстоящего ему до конца дней. Ибо в каком бы свете он ни старался представить это самому себе, его никогда не покидало чувство, что быть духовником Каслвудов значит оставаться ниже их и что вся его жизнь пройдет в постоянном и беспросветном рабстве. Поэтому он и в самом деле далек был от того, чтобы завидовать счастливому жребию своего старого друга Тома Тэшера (хотя последний, по всей вероятности, не сомневался в этом). Предложи ему его друзья митру и Ламбетский дворец вместо скромного сельского прихода,он точно так же чувствовал бы себя подневольным; поэтому он искренне радовался теперь своей свободе и благодарил за нее судьбу.
Некий отважнейший воин, участник всех почти военных предприятий короля Вильгельма, равно как и всех походов великого герцога Мальборо, никогда не соглашался рассказать что-либо из своего доблестного прошлого, кроме разве истории о том, как принц Евгений приказал ему влезть на дерево для рекогносцировки, а он не смог выполнить этого из-за надетых на нем кавалерийских ботфортов, или еще как он однажды едва не угодил в плен из-за тех же ботфортов, помешавших ему убежать. Автор настоящих записок намерен взять за образец эту похвальную скромность и не распространяться здесь о своих бранных подвигах, которые, по правде сказать, были не более примечательны, чем подвиги тысячи других джентльменов. Первый поход, в котором участвовал мистер Эсмонд, продолжался считанные дни; и так как о нем написано немало книг, достаточно будет лишь вкратце коснуться его здесь.
Когда наш флот оказался в виду Кадикса, командир приказал спустить шлюпку под белым флагом, и двое офицеров отправились в ней к губернатору Кадикса дону Сципио де Бранкаччио с письмом от его светлости, в котором выражалась надежда, что так как дон Сципио некогда вместе с австрийцами сражался против французов, то и сейчас, в споре между королем Карлом и королем Филиппом, его высокопревосходительство примет сторону Австрии против французской короны. Однако его высокопревосходительство дон Сципио заготовил ответ, в котором объявлял, что, прослужив много лет верой и правдой покойному королю, он надеется сохранить такую же верность и преданность нынешнему своему государю, королю Филиппу; покуда же он составлял это письмо, оба офицера отправились осматривать город - и alameda Аллею (исп.)., и арену для боя быков, и монастыри, где замечательные произведения дона Бартоломео Мурильо внушили одному из них величайший восторг и уважение, какого он прежде никогда не испытывал к божественному искусству живописи; а закончив осмотр достопримечательностей, воротились во дворец, где их ожидал горячий шоколад и обильная закуска, после чего были с отменной предупредительностью доставлены на свою шлюпку, оставшись единственными офицерами английской армии, повидавшими в тот поход знаменитый город Кадикс.
Генерал еще раз пробовал обратиться к испанцам с воззванием, заверявшим их, что мы действуем исключительно в интересах Испании и короля Карла и не желаем никаких побед и завоеваний для самих себя. Но все его красноречие, видимо, пропало даром: верховный главнокомандующий войск Андалузии остался так же глух к нашим уговорам, как и губернатор Кадикса; и обращение его светлости маркиз Вилладариас парировал ответным обращением, которое офицеры, знавшие по-испански, сочли лучшим из двух; это мнение разделял и Гарри Эсмонд, который в свое время изучал испанский язык под руководством доброго иезуита и теперь имел честь служить его светлости переводчиком в этом безобидном обмене военными документами. Последние фразы маркизов а письма заключали в себе жестокий укол его светлости, да, пожалуй, и другим генералам на службе ее величества. Там говорилось, что "маркиз и его советники имеют перед собой благородный пример предков, никогда не стремившихся возвыситься ценою крови или изгнания своего короля. Mori pro patria Умереть за отечество (лат.). - вот его девиз, о чем герцог может передать принцессе, которая ныне правит Англией".
Задел ли этот намек англичан, нет ли, но что-то, во всяком случае, вызвало их ярость, ибо за невозможностью завладеть Кадиксом наши войска обрушились на порт Санта-Мария и предали его разграблению: жгли купеческие склады, напиваясь допьяна знаменитыми местными винами; громили дома мирных жителей и монастыри, не останавливаясь перед убийством и преступлениями еще похуже. Единственная кровь, пролитая мистером Эсмондом в этом позорном походе, принадлежала английскому часовому, которого он сбил с ног, увидя, что тот оскорбляет бедную, дрожащую от страха монахиню.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68