Но это была не шпага, а складной стул острый как бритва. А один из священников оказался переодетый чорт. Светящаяся мышь Он подкрался сзади и клюнул меня в затылок. Мы переезжаем на новую квартиру. Вещей не надо перевозить, они сами устроются.«Переезжать на новое место, все равно, что родиться».«Или умереть!»Она обогнала меня, в ее руках светящаяся мышь, как фонарик. По ее фонарику я и вошел в новый дом.Смотрю через стеклянную дверь: она притаилась в сенях со своей мышью. Я к ней. И не успел ни о чем расспросить, как застегнула она меня на пуговицу к своему пальто:«Уходите, говорю, со своей мышью. И так забот у меня довольно, а еще и убирать за мышью!»А она только смотрит: без меня ей теперь никак не уйти, и мне без нее не обойтись. И я различаю в ее лице два лица: одно виноватое и другое – резко светящаяся мышь. Под автомобилем Прямо мчится на меня автомобиль. И я почувствовал, как по голове лязгнули колеса. И ничего – одна расплывшаяся клякса.Изволь подыматься!А вижу, очень высоко, не сосчитать этажей. И все-таки полез. Но сколько ни лезу, все топчусь на одном месте – куда-нибудь выше, никак. Я попадаю на запасные лестницы и спускаюсь к главной, откуда начал. И замечаю, что голова у меня приставная, висит на ниточке. Серебряное кольцо Под деревом яблоки. Я поднял серебряный налив.«Нельзя», говорит.И я отвечаю: мой голос серебром на весь сад:«Нельзя! нехорошо говорить «нельзя!»«А мы много покупаем, отозвались из малинника серебряные пищалки, и так много покупаем, поднять нельзя».«Опять, говорю, нельзя!»На грядах ягоды, как стеклом залиты, блестят. И серебряные кусты в ягодах.«Сварить варенье, думаю, густое, ножом режь, да без сахару нельзя».«Нельзя! перебивает садовник в зеленом фартуке, а я ваше серебряное кольцо продал, у меня зуб выпал, иначе нельзя». Зонтик Бело-голубая искра пронзила меня. И я увидел: она вся в черном, в руках черный шелковый зонтик, длинная тонкая ручка. Зонтиком она пырнула мне в ногу. И я пригвожден к полу.«Что значит красные губы?» спрашивает она.«Я плохо вижу, говорю, но я слышал, красные у вампиров и когда...»Тут подбежал какой-то с улицы, ухватился за зонтик, тащит из меня.«Нет, отбиваюсь, теперь он мой!»И видя, как я охраняю зонтик, она превратилась в вешалку. И зонтиком я повис на ней. Загвозка Поднялся на верхотуру к доктору глаза проверить. А на дверях дощечка, мелом: «Расскажите, как вы это делаете» и тут же нарисован гвоздь, грибная шляпка, и больше ничего, понимай, как знаешь.И как буду я у выхода на улицу, стукнулся головой о дверь, темно, и очутился на плите. Ничего особенного, только ногам горячо, да со сковородки в лицо пышет и шипит неприятно с брызгом. И потому что я зажмурился, попал в сад.В саду после плиты прохладно, столик и на столике тарелка: наеденные макароны.«А наел, говорят, П. П. Сувчинский Сувчинский П. П. (1892–1983) – музыковед и философ-евразиец. Близкий знакомый Ремизова, благодаря которому писатель публиковался в евразийском журнале «Версты» (1925–1928).
и показывают, вот и ноты и палочка, а сами они вышли».«Все-таки когда-нибудь вернется, думаю, не век сидеть, не с удочкой пошел».И я решил, попробую макароны пока-что, потянулся с вилкой, да рукавом задел за скатерть. И тарелка на пол. А Сувчинский идет, кулек тащит апельсины .«Пока вы тут рассиживались, сказал он, я наловил вон сколько, и все без косточек». Пустая комната В глаза мне укрепили электрический провод. И я тяну за полотенце. А там кофий в чашечках и фотографические карточки.Какие замечательные лица! Двуносые, трехглазые, уши-щупальцы, лягушки на паучиных ножках, зубатый лоб и, как ожерелье, песьи языки. Что еще придумать, все есть и в натуральную величину.Но какой-то с карточки выхватил у меня из рук альбом.«Куда, кричу, я не доглядел!»И отворяю дверь. Прислушиваюсь.«Кто там?» спрашиваю.«Там-там»? поблескивая вспыхивает электрический провод.И я иду. Пустая комната. А сзади точно кто-то хватает меня за ноги, а остановиться не могу. Три багета Он подает мне три палки.«Три багета, говорит он, консервированное гуано».Я отъел кончик. И на губах показалась кровь. Я выплюнул – но это не кровь, а красная роза.Он развернул географическую карту – нарисована на ветчинной бумаге. И, ткнув пальцем, отковырял от Китая китайский город. И проглотил.А я жду, что будет.«Если из моего багета роза, то из Китая, по крайней мере, розовый куст».Он сплюнул – и поднялась гора.«Разнолетнее гуано, сказал он, не пройти, ни проехать».И вправду, без передышки не обойти.А третий багет он съел. Далай Лама В ночь, как в Тибете помер Далай Лама В ночь, как в Тибете умер Далай Лама... – Имеется в виду смерть тринадцатого Далай Ламы в 1933 г.
, я ничего не знал, но какая это была из ночей тяжелая.Меня закутали в серые суконные одеяла, дышать нечем и опустили в бездонную яму. Я слышал как играла, выпевая с Мусоргским надрывом, серебряная скрипка. И когда я, опускаясь все ниже, достиг какого-то подземного перехода, я очутился на горах. И легко подымаюсь.Передо мной торчали одни голые оглушающие скалы. И заглянув вверх – никаким потопом несмываемый высочайший знак земли и выход к звездам Эверест, я вдруг увидел: серебряной звездой – петушок. Моя гостья Она приходит поздно вечером. Она усаживается на диване против меня под серебряную змеиную шкуру, вынимает из сумочки железную просвиру и, не спуская с меня глаз, гложет.В поле моих калейдоскопических конструкций она живое черное пятно, а моя зеленая лампа смертельно белит ее лицо ...под серебряную змеиную шкуру...; В поле моих калейдоскопических конструкций... – Имеется в виду антураж ремизовской квартиры на улице Буало, на стенах которой висели абстрактные коллажи («конструкции»), выполненные самим хозяином. В своих «конструкциях» Ремизов нередко использовал оберточную фольгу.
.Отрываясь от рукописи или от книги, я невольно слежу: она про меня все знает и, может быть, больше чем сам я о себе. Встречаясь глазами, не различаю себя от нее – так слитно все наше. Ее работа никогда не кончится: просфора железная, а мне о конце моей и думать нечего. И мы покинем друг друга только враз.Какой у нее голос? Ни слова она не произнесла со мной. Или немая?Сны после нашего свидания всегда «кровельные» (от «кровь» и «кров»), весь день потом под их сетью и выхода мне нет и нет ничего, что бы вывело меня на свет.Цветы она любит, это я заметил, яркие, по моим тоскующим по краскам глазам. А живого ничего не переносит, стоит кому войти в комнату, и ее уж нет.Кроме меня ее никто никогда не видел. И она редко не со мной. Выйду ли я на кухню вскипятить воду и она, без шелеста, как воздух, или сидит на табуретке или прячется в углу за щетками.И когда она гложет свою железную просвирку, я чувствую, что это кусок моего сердца.
«Задумывались ли вы когда-нибудь, верите ли вы сновидениям?»«Ну, как вы можете говорить о сновидениях, когда сон есть только результат какого-нибудь непорядка в вашем телесном или духовном организме».«Бедный господин Тис, как мало просветлен ваш разум, что вы не видите всей глупости такого мнения. С той поры, как хаос слился в податливую к формовке материю – а это было довольно-таки давно, – мировой дух формирует все образы из этой предлежащей материи и из нее же возникают и сновидения. Они – не что иное, как очерки того, что было, а, возможно, и того, что будет, которые дух быстро и прихотливо набрасывает, когда тиран, именуемый телом, освобождает его от рабской службы ему». Э. Т. А. Гофман. «Повелитель блох». Мой страж Припал я губами к жгучим стенкам котла, горю. Язык пересох и горло запеклось: один глоток прошу.На зов идет мой страж: его глаза горячи, как стенки котла. И смеется. Или жалеет? И он опрокинул на меня до-красна раскаленный котел. И я не сгорел.По горло стою в воде. Мороз. У! какой лютый, жжет. Из проруби я выбираюсь: зубы с дрожи разбило, закоченел весь и страшно шевельнуться, оборвусь и в прорубь. Если бы хоть столечко огня, хоть спичку.Щерится страж: его глаза полыхают огнем.И опять я в огне.Я всегда один и никогда наедине. Неустанно и неотступно он ходит вокруг меня: лошадь на корде. Или огонь или мороз.И некого мне позвать. И дым моей муки подымается столбом и стоит надо мной. И вы одни со мной, мои глаза, больные в блестящие летний зной и в лють под сверкающим морозом. Без документа Три платка, как подрубленные дубовые листья, я закутался в них, да скорее за чемодан. А в чемодане коробка. Вынул я одну, а она полна коробочек. Тороплюсь, разбираю. И вдруг подумал: «да ведь у нас нет никаких документов».И кто-то говорит:«Надо молоком, тогда и пропуск дадут».А другой отвечает:«Все надо в стирку».Я закурил, да неловко потянулся поздороваться и поджег чемодан. Заживо на кладбище В такси нас четверо. Друг против друга, никого не знаю. А пятый, стоя между нами: его из стороны в сторону перебрасывает, очень слабый. Глаза его закрыты, иногда он их таращит, но нет сил удержать; и голос у него пропал, только губами, как рыба.«И все-таки он жив, подумал я, а везем мы его на кладбище».И я представил себе, как положим его в гроб у его открытой могилы: от слабости сопротивляться не будет. Потом «дружно» опустим в могилу. Засыплем землей: «прощайте!» Мертвому «прощайте» полагается, а живому сказать неловко, ну, как-нибудь вроде – какое еще подходящее слово? И разойдемся.А тот «покойник» отдохнет, раскроет глаза... Подземный малиновый свет спокойный, и постукивает что-то, и не раздражает, это оттуда с земли: шаги, голоса, езда, все вместе.«Но ведь я еще жив!» и он хочет протянуть руку и постучать в крышку.А это никак невозможно: и тесно и сил нет, не повернешься: как положили, так и лежи с открытыми глазами.«Так я и не дождался. Что же делать, все уходит без оглядки. И сам я без-оглядки!»И он вспоминает, как четверо неизвестные везли его в такси. И видит их руки – какие страшные руки у живого человека!«И как это я раньше не подумал: руки – рок... И неужто они не видели, не поняли, что я еще жив – ив!»«Задохнулся, сказал кто-то, не трогайте!» Одна картинка Автобус без звонков и остановок. Я дорогу показываю. Едем садами, конца не видать. А, главное, неизвестно куда едем.Автобус остановился: «паров больше нет, вылезайте!»И все вылезаем: у кого нога отсижена, у кого рука омлела, кому в голову, кому в хвост – живого человека не заметишь. И всякий кто вылез, тут же на землю и плюхнется, не разбирая. И все по-парно: с кем свело, с тем и быть. Не совсем это удобно и приятно, а надо покориться.Мне досталось местечко с ученым, известным нашим историком. Думаю так, что за мое пристрастие к истории и за уважение к ученым.Мой сосед занял пол-поля, такой он в жизни был рослый и видный, а я около ужом свернулся. И лежим, притаились.Наши соседи: одна бусурная (сварливая), другая стыльная (наскокистая) – земля под ними ходит, с таким оживлением они разговаривают. И замечаю, тараторят-то они в два рта, а всего у них два слова «да» и «нет».А историк мой и говорит:«Это они по продолжению ссорятся. А нынче больше никаких слов нет, все слова кончились. Уцелели, как погремушки, это «да» и «нет», но без всякого значения: что «да», что «нет», что «плюс», что «минус» все равно, нынче полная свобода».И перед каждым из возлежащих развернутая книга: каждый должен, когда дойдет очередь, прочитать вслух то место, на котором раскрыта страница.Скоро моя очередь. У моего спутника «Уложение царя Алексея Михайловича» 1649 г. «Уложение царя Алексея Михайловича» – Ремизов считал «Уложение» одним из немногих памятников русской литературы XVII века, которые были свободны от мертвящего церковнославянского влияния и сохранили подлинную русскую речь: «Живой оборот речи прозвучит в исторических памятниках – в подметных листах <...> Дьяки создали свой деловой стиль, завершенный в уложении 1649г. <...> По дьякам не останется читателям незамеченным на глаз или слух течение русской речи» ( Кодрянская Н. Алексей Ремизов. С. 142).
Да и у всех раскрыто – текст. А на моей книге, а это оказалось Тысяча-и-одна ночь, чисто – одна картинка: вот и изволь сочинять из головы текст без слов. Кисточки Самого Терешковича Терешкович Константин Андреевич (1902–1978) – художник, один из самых респектабельных в русской эмиграции, в 1930–1950-х гг. в Париже было устроено несколько его персональных выставок.
не было, одни его картины и каталог: «К. Терешкович». Входят какие-то все мне неизвестные, видно, заказчики и у всех в руках жокейский хлыстик, а сзади, за спиной седло, ремни желтые, очень подозрительные. Не иначе, как пришли за мной: оседлай, только и всего.«Терешковича, говорю, дома нет. Вернется не скоро: на скачках с Бахраком Бахрак – Бахрах А. В. (1902–1985) – критик и мемуарист, автор очерка «Ремизову было бы сто лет» ( Бахрах А. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980), переводчик на французский некоторых произведений Ремизова.
бегает».«А мы, говорят, со скачек, нам назначено».И не рассиживаются они ждать, а это у людей бывает, а развешиваются по стенам между картинами. Уж и дверь собою завесили, загораживают проход.Я тихонько к окошку, еще не завешено, и незаметно выскочил в сад.А какой сад! Цветы поднялись, куда крыша, и под пунцовыми тюльпанами чувствуешь себя, как под широченным базарным зонтиком.На чистой аспидной доске сидит Терешкович и усердно ловит букашек: двух покрупнее проглотит и одну выпустит.«Это для кисточек?» говорю.«Нет, что вы, какие же из букашек кисточки. На зиму консервы готовлю».И бежит по дорожке курица, перья красные и желтые, испанская, а голова у курицы песья. И хочет пес на колени мне вспрыгнуть, а курица не дается, скользит и лапками отбивается.«Консервированная, замечает Терешкович, Бахрак съест». Внизу Меня перевели вниз. Широкое окно в сад.Бедно одетая, белесая, два свертка в руках, не могу сказать, из саду она или сверху. Она развернула сверток – полились голубые ленты.«Не вам», сказала она.И развернула другой сверток поменьше, а там игрушечный шар и в шару цветочный горшок, обернут кирпичным газом: белая азалия.«Из Египта, спрашиваю, от кого?»И кто-то говорит:«Пришел Рене Шар Шар Рене (1907–1988) – французский поэт. Ремизову, возможно, импонировало внимание Шара к философии высоко ценимого им Гераклита, а также метафизический пафос его поэтического сборника «Листки Гипноса» (1946).
».И я выхожу из комнаты.Народу полон коридор. Ждут. И которая принесла цветы, тут-же, чего-то ждет.«Надо было ей дать на чай», подумал я. И ищу мелочь, вывернул все карманы – одни окурки. И мне очень неловко. И отхожу к окну.Рене Шар дымит папиросой.«Вы долго ждали, говорю сквозь облако, и не заметили объявление: нельзя курить внизу».«Почему нельзя внизу?» спрашивает Шар.Не зная что ответить, я показываю ему на цветы:«Египетская азалия, ваша!»А та, что принесла цветы, ждет в дверях.«Скажите, говорю ей, от кого же цветы?»«Я сейчас, я справлюсь».Я заметил, она босиком, и за ней. И мы очутились на каменном дворике.«Не могу: Полян Полян – Полан (Paulhan) Жан (1884–1968) – французский лингвист, литератор и издатель журналов авангардистского направления, автор статей о Ремизове и публикатор его переводов на французский, «ввел меня в свое французское Святилище Слова» ( Ремизов А. Мышкина дудочка. С. 168).
не пропустил!» она рванулась и из свертка, который «не мне», хлынули голубые ленты и вся в лентах, голубой лентой выскользнула в калитку.И я вспомнил:«Внизу нельзя».А из камня отозвалось:«Зу-зя». Под пальцем На земле, покинутой друидами, где мысль пронизана Декартом и сказке нет места, на ослепших немых камнях, где века не звучит шаманский бубен, тут, я был уверен, меня никто не тронет: просто неинтересно.И я прохожу под арку. Я думал, мы разойдемся, но он преградил мне дорогу.Весь он был в коричневом, как монахи, и капюшоном закрыто лицо. Он протянул ко мне руку и, сжав ее в кулак, вытянул длинно палец и пальцем больно надавил мне грудь:«Все живое, сказал он, вносится в мир искусства». Не в ту дверь «Не входите все сразу!»Я обернулся, странно, за мной никого. И вошел. Я думал, вошел в кафэ, а попал к сапожнику.Хозяин на мое «кафе-о-лэ» кафе-о-лэ – кофе с молоком (фр.)
, не очень-то дружелюбно, а подал мне чашку кофею. И ворчит.А я говорю:«Если мы станем обзывать друг друга прозвищами животных, все окажется некстати и не в пору».Подмигнув, постучал он молотком по подошве, бросил в груду обуви, вытащил растоптанный башмак и поддразнивая, ко мне:«А вашу собаку Елюар Елюар – Элюар Поль (1897–1952) – французский поэт, один из основателей сюрреализма.
убил!»«Елюар собаку? Да у меня никакой собаки».Не отвечая, сапожник согнал муху с чашки и, с чувствительностью Стерна, махнул черной сапожной рукой:«Лети, слабое творенье, сказал он, в просторном Божьем мире неужели мне тесно от тебя?»И, без всякого предупреждения, выпил мою остывшую чашку. Для весу Воротничок на мне №
1 2 3 4 5 6 7 8 9
и показывают, вот и ноты и палочка, а сами они вышли».«Все-таки когда-нибудь вернется, думаю, не век сидеть, не с удочкой пошел».И я решил, попробую макароны пока-что, потянулся с вилкой, да рукавом задел за скатерть. И тарелка на пол. А Сувчинский идет, кулек тащит апельсины .«Пока вы тут рассиживались, сказал он, я наловил вон сколько, и все без косточек». Пустая комната В глаза мне укрепили электрический провод. И я тяну за полотенце. А там кофий в чашечках и фотографические карточки.Какие замечательные лица! Двуносые, трехглазые, уши-щупальцы, лягушки на паучиных ножках, зубатый лоб и, как ожерелье, песьи языки. Что еще придумать, все есть и в натуральную величину.Но какой-то с карточки выхватил у меня из рук альбом.«Куда, кричу, я не доглядел!»И отворяю дверь. Прислушиваюсь.«Кто там?» спрашиваю.«Там-там»? поблескивая вспыхивает электрический провод.И я иду. Пустая комната. А сзади точно кто-то хватает меня за ноги, а остановиться не могу. Три багета Он подает мне три палки.«Три багета, говорит он, консервированное гуано».Я отъел кончик. И на губах показалась кровь. Я выплюнул – но это не кровь, а красная роза.Он развернул географическую карту – нарисована на ветчинной бумаге. И, ткнув пальцем, отковырял от Китая китайский город. И проглотил.А я жду, что будет.«Если из моего багета роза, то из Китая, по крайней мере, розовый куст».Он сплюнул – и поднялась гора.«Разнолетнее гуано, сказал он, не пройти, ни проехать».И вправду, без передышки не обойти.А третий багет он съел. Далай Лама В ночь, как в Тибете помер Далай Лама В ночь, как в Тибете умер Далай Лама... – Имеется в виду смерть тринадцатого Далай Ламы в 1933 г.
, я ничего не знал, но какая это была из ночей тяжелая.Меня закутали в серые суконные одеяла, дышать нечем и опустили в бездонную яму. Я слышал как играла, выпевая с Мусоргским надрывом, серебряная скрипка. И когда я, опускаясь все ниже, достиг какого-то подземного перехода, я очутился на горах. И легко подымаюсь.Передо мной торчали одни голые оглушающие скалы. И заглянув вверх – никаким потопом несмываемый высочайший знак земли и выход к звездам Эверест, я вдруг увидел: серебряной звездой – петушок. Моя гостья Она приходит поздно вечером. Она усаживается на диване против меня под серебряную змеиную шкуру, вынимает из сумочки железную просвиру и, не спуская с меня глаз, гложет.В поле моих калейдоскопических конструкций она живое черное пятно, а моя зеленая лампа смертельно белит ее лицо ...под серебряную змеиную шкуру...; В поле моих калейдоскопических конструкций... – Имеется в виду антураж ремизовской квартиры на улице Буало, на стенах которой висели абстрактные коллажи («конструкции»), выполненные самим хозяином. В своих «конструкциях» Ремизов нередко использовал оберточную фольгу.
.Отрываясь от рукописи или от книги, я невольно слежу: она про меня все знает и, может быть, больше чем сам я о себе. Встречаясь глазами, не различаю себя от нее – так слитно все наше. Ее работа никогда не кончится: просфора железная, а мне о конце моей и думать нечего. И мы покинем друг друга только враз.Какой у нее голос? Ни слова она не произнесла со мной. Или немая?Сны после нашего свидания всегда «кровельные» (от «кровь» и «кров»), весь день потом под их сетью и выхода мне нет и нет ничего, что бы вывело меня на свет.Цветы она любит, это я заметил, яркие, по моим тоскующим по краскам глазам. А живого ничего не переносит, стоит кому войти в комнату, и ее уж нет.Кроме меня ее никто никогда не видел. И она редко не со мной. Выйду ли я на кухню вскипятить воду и она, без шелеста, как воздух, или сидит на табуретке или прячется в углу за щетками.И когда она гложет свою железную просвирку, я чувствую, что это кусок моего сердца.
«Задумывались ли вы когда-нибудь, верите ли вы сновидениям?»«Ну, как вы можете говорить о сновидениях, когда сон есть только результат какого-нибудь непорядка в вашем телесном или духовном организме».«Бедный господин Тис, как мало просветлен ваш разум, что вы не видите всей глупости такого мнения. С той поры, как хаос слился в податливую к формовке материю – а это было довольно-таки давно, – мировой дух формирует все образы из этой предлежащей материи и из нее же возникают и сновидения. Они – не что иное, как очерки того, что было, а, возможно, и того, что будет, которые дух быстро и прихотливо набрасывает, когда тиран, именуемый телом, освобождает его от рабской службы ему». Э. Т. А. Гофман. «Повелитель блох». Мой страж Припал я губами к жгучим стенкам котла, горю. Язык пересох и горло запеклось: один глоток прошу.На зов идет мой страж: его глаза горячи, как стенки котла. И смеется. Или жалеет? И он опрокинул на меня до-красна раскаленный котел. И я не сгорел.По горло стою в воде. Мороз. У! какой лютый, жжет. Из проруби я выбираюсь: зубы с дрожи разбило, закоченел весь и страшно шевельнуться, оборвусь и в прорубь. Если бы хоть столечко огня, хоть спичку.Щерится страж: его глаза полыхают огнем.И опять я в огне.Я всегда один и никогда наедине. Неустанно и неотступно он ходит вокруг меня: лошадь на корде. Или огонь или мороз.И некого мне позвать. И дым моей муки подымается столбом и стоит надо мной. И вы одни со мной, мои глаза, больные в блестящие летний зной и в лють под сверкающим морозом. Без документа Три платка, как подрубленные дубовые листья, я закутался в них, да скорее за чемодан. А в чемодане коробка. Вынул я одну, а она полна коробочек. Тороплюсь, разбираю. И вдруг подумал: «да ведь у нас нет никаких документов».И кто-то говорит:«Надо молоком, тогда и пропуск дадут».А другой отвечает:«Все надо в стирку».Я закурил, да неловко потянулся поздороваться и поджег чемодан. Заживо на кладбище В такси нас четверо. Друг против друга, никого не знаю. А пятый, стоя между нами: его из стороны в сторону перебрасывает, очень слабый. Глаза его закрыты, иногда он их таращит, но нет сил удержать; и голос у него пропал, только губами, как рыба.«И все-таки он жив, подумал я, а везем мы его на кладбище».И я представил себе, как положим его в гроб у его открытой могилы: от слабости сопротивляться не будет. Потом «дружно» опустим в могилу. Засыплем землей: «прощайте!» Мертвому «прощайте» полагается, а живому сказать неловко, ну, как-нибудь вроде – какое еще подходящее слово? И разойдемся.А тот «покойник» отдохнет, раскроет глаза... Подземный малиновый свет спокойный, и постукивает что-то, и не раздражает, это оттуда с земли: шаги, голоса, езда, все вместе.«Но ведь я еще жив!» и он хочет протянуть руку и постучать в крышку.А это никак невозможно: и тесно и сил нет, не повернешься: как положили, так и лежи с открытыми глазами.«Так я и не дождался. Что же делать, все уходит без оглядки. И сам я без-оглядки!»И он вспоминает, как четверо неизвестные везли его в такси. И видит их руки – какие страшные руки у живого человека!«И как это я раньше не подумал: руки – рок... И неужто они не видели, не поняли, что я еще жив – ив!»«Задохнулся, сказал кто-то, не трогайте!» Одна картинка Автобус без звонков и остановок. Я дорогу показываю. Едем садами, конца не видать. А, главное, неизвестно куда едем.Автобус остановился: «паров больше нет, вылезайте!»И все вылезаем: у кого нога отсижена, у кого рука омлела, кому в голову, кому в хвост – живого человека не заметишь. И всякий кто вылез, тут же на землю и плюхнется, не разбирая. И все по-парно: с кем свело, с тем и быть. Не совсем это удобно и приятно, а надо покориться.Мне досталось местечко с ученым, известным нашим историком. Думаю так, что за мое пристрастие к истории и за уважение к ученым.Мой сосед занял пол-поля, такой он в жизни был рослый и видный, а я около ужом свернулся. И лежим, притаились.Наши соседи: одна бусурная (сварливая), другая стыльная (наскокистая) – земля под ними ходит, с таким оживлением они разговаривают. И замечаю, тараторят-то они в два рта, а всего у них два слова «да» и «нет».А историк мой и говорит:«Это они по продолжению ссорятся. А нынче больше никаких слов нет, все слова кончились. Уцелели, как погремушки, это «да» и «нет», но без всякого значения: что «да», что «нет», что «плюс», что «минус» все равно, нынче полная свобода».И перед каждым из возлежащих развернутая книга: каждый должен, когда дойдет очередь, прочитать вслух то место, на котором раскрыта страница.Скоро моя очередь. У моего спутника «Уложение царя Алексея Михайловича» 1649 г. «Уложение царя Алексея Михайловича» – Ремизов считал «Уложение» одним из немногих памятников русской литературы XVII века, которые были свободны от мертвящего церковнославянского влияния и сохранили подлинную русскую речь: «Живой оборот речи прозвучит в исторических памятниках – в подметных листах <...> Дьяки создали свой деловой стиль, завершенный в уложении 1649г. <...> По дьякам не останется читателям незамеченным на глаз или слух течение русской речи» ( Кодрянская Н. Алексей Ремизов. С. 142).
Да и у всех раскрыто – текст. А на моей книге, а это оказалось Тысяча-и-одна ночь, чисто – одна картинка: вот и изволь сочинять из головы текст без слов. Кисточки Самого Терешковича Терешкович Константин Андреевич (1902–1978) – художник, один из самых респектабельных в русской эмиграции, в 1930–1950-х гг. в Париже было устроено несколько его персональных выставок.
не было, одни его картины и каталог: «К. Терешкович». Входят какие-то все мне неизвестные, видно, заказчики и у всех в руках жокейский хлыстик, а сзади, за спиной седло, ремни желтые, очень подозрительные. Не иначе, как пришли за мной: оседлай, только и всего.«Терешковича, говорю, дома нет. Вернется не скоро: на скачках с Бахраком Бахрак – Бахрах А. В. (1902–1985) – критик и мемуарист, автор очерка «Ремизову было бы сто лет» ( Бахрах А. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980), переводчик на французский некоторых произведений Ремизова.
бегает».«А мы, говорят, со скачек, нам назначено».И не рассиживаются они ждать, а это у людей бывает, а развешиваются по стенам между картинами. Уж и дверь собою завесили, загораживают проход.Я тихонько к окошку, еще не завешено, и незаметно выскочил в сад.А какой сад! Цветы поднялись, куда крыша, и под пунцовыми тюльпанами чувствуешь себя, как под широченным базарным зонтиком.На чистой аспидной доске сидит Терешкович и усердно ловит букашек: двух покрупнее проглотит и одну выпустит.«Это для кисточек?» говорю.«Нет, что вы, какие же из букашек кисточки. На зиму консервы готовлю».И бежит по дорожке курица, перья красные и желтые, испанская, а голова у курицы песья. И хочет пес на колени мне вспрыгнуть, а курица не дается, скользит и лапками отбивается.«Консервированная, замечает Терешкович, Бахрак съест». Внизу Меня перевели вниз. Широкое окно в сад.Бедно одетая, белесая, два свертка в руках, не могу сказать, из саду она или сверху. Она развернула сверток – полились голубые ленты.«Не вам», сказала она.И развернула другой сверток поменьше, а там игрушечный шар и в шару цветочный горшок, обернут кирпичным газом: белая азалия.«Из Египта, спрашиваю, от кого?»И кто-то говорит:«Пришел Рене Шар Шар Рене (1907–1988) – французский поэт. Ремизову, возможно, импонировало внимание Шара к философии высоко ценимого им Гераклита, а также метафизический пафос его поэтического сборника «Листки Гипноса» (1946).
».И я выхожу из комнаты.Народу полон коридор. Ждут. И которая принесла цветы, тут-же, чего-то ждет.«Надо было ей дать на чай», подумал я. И ищу мелочь, вывернул все карманы – одни окурки. И мне очень неловко. И отхожу к окну.Рене Шар дымит папиросой.«Вы долго ждали, говорю сквозь облако, и не заметили объявление: нельзя курить внизу».«Почему нельзя внизу?» спрашивает Шар.Не зная что ответить, я показываю ему на цветы:«Египетская азалия, ваша!»А та, что принесла цветы, ждет в дверях.«Скажите, говорю ей, от кого же цветы?»«Я сейчас, я справлюсь».Я заметил, она босиком, и за ней. И мы очутились на каменном дворике.«Не могу: Полян Полян – Полан (Paulhan) Жан (1884–1968) – французский лингвист, литератор и издатель журналов авангардистского направления, автор статей о Ремизове и публикатор его переводов на французский, «ввел меня в свое французское Святилище Слова» ( Ремизов А. Мышкина дудочка. С. 168).
не пропустил!» она рванулась и из свертка, который «не мне», хлынули голубые ленты и вся в лентах, голубой лентой выскользнула в калитку.И я вспомнил:«Внизу нельзя».А из камня отозвалось:«Зу-зя». Под пальцем На земле, покинутой друидами, где мысль пронизана Декартом и сказке нет места, на ослепших немых камнях, где века не звучит шаманский бубен, тут, я был уверен, меня никто не тронет: просто неинтересно.И я прохожу под арку. Я думал, мы разойдемся, но он преградил мне дорогу.Весь он был в коричневом, как монахи, и капюшоном закрыто лицо. Он протянул ко мне руку и, сжав ее в кулак, вытянул длинно палец и пальцем больно надавил мне грудь:«Все живое, сказал он, вносится в мир искусства». Не в ту дверь «Не входите все сразу!»Я обернулся, странно, за мной никого. И вошел. Я думал, вошел в кафэ, а попал к сапожнику.Хозяин на мое «кафе-о-лэ» кафе-о-лэ – кофе с молоком (фр.)
, не очень-то дружелюбно, а подал мне чашку кофею. И ворчит.А я говорю:«Если мы станем обзывать друг друга прозвищами животных, все окажется некстати и не в пору».Подмигнув, постучал он молотком по подошве, бросил в груду обуви, вытащил растоптанный башмак и поддразнивая, ко мне:«А вашу собаку Елюар Елюар – Элюар Поль (1897–1952) – французский поэт, один из основателей сюрреализма.
убил!»«Елюар собаку? Да у меня никакой собаки».Не отвечая, сапожник согнал муху с чашки и, с чувствительностью Стерна, махнул черной сапожной рукой:«Лети, слабое творенье, сказал он, в просторном Божьем мире неужели мне тесно от тебя?»И, без всякого предупреждения, выпил мою остывшую чашку. Для весу Воротничок на мне №
1 2 3 4 5 6 7 8 9