е. всем дуракам и невеждам. Эразм Ротердамский (1466–1536) «Похвальное слово глупости» (1508–1509) Ивица Она и одета как-то странно: кукла. Такие куклы я видел в музее. Свой странный наряд: длинную ивовую палку, ожерелье и камнями продетые опуты повесила она в сенях на гвоздике. Мы ее давно не видели и только слухом было странные истории, смеялись: «ведьма». И как это трудно разговориться после стольких лет. Но едва я проговорил: где за эти годы пропадала и что поделывала? – она смущенно поднялась и прощается. Мы смотрим долгими глазами – до белых глаз.Наш дом среди поля. Прямо на земле, без фундамента, и нет ступенек. Много собралось гостей. Не всех узнаю. И только что хочу расспросить о тех... все куда-то ехать собрались. Прощаются. И один за другим – саней полон двор – в сани садятся. Колокольчики позванивают.Выхожу и я. В сенях на гвоздике странный кукольный наряд: забыла! И мне чего-то беспокойно, что забыла. Прохожу во двор. А в санях полн о , и куда приткнуться, нет свободных, сани за санями отъезжают со двора. «Подсадил бы кто!» я кличу. Нет ответа. Черной лентой сани кружат поворот. Ночь. По дороге снег. Луна. В черную дверь я вернулся. Опустелый дом. Воет ветер. Знаю, только я останусь и не уйти мне. И из лунной дыми белыми глазами: «не уйдешь». И в слепой тоске я прохожу в сени. Снял я с гвоздика ивовую палку. И с палкой во двор. И стою. Ночь. По дороге снег. Луна. Я поставлю палку в снег – закручу и мчусь. И крутя, я мчусь. И я мчусь за ветром, шибче ветра и быстрей луны.Черные по белому сани бегут – сани за санями – колокольчики позванивают.На последних санях вижу: она закутала платком себе плечи – снег по серой печали припорошил серебром. И белые в серебре кусты. И я обгоняю поезд. Остановился. Моя ивовая палка – луч в луну. А сани там – далеко впереди и только черный след в глазах.Мчится лунный свет и я в луне, я сам как лунь, где снег, где я, и зеленый колокольный – беспощадный – мерный – безответно – безнадежно мчится белая дорога – путь.Без дороги мчусь я: то обгоню, то отстану. И в отчаянном последнем взвиве моя ивовая палка пополам.И крутя луной, кружу – ветер – я – луна. Медведица Все в гору и выше. За плечами тяжелый мешок. Будет ли мне когда отдых! На пути стала ель. И я остановился. И до меня доносит: кричит зверина. Я наклонился: а под обрывом, на самом дне, вижу плоский серый камень, и кувыркаются и пляшут на камне медвежата. И тут в игре их вдруг – и медвежата, их в серый комок закрутило. И все затаилось.И я о тебе вспомнил.От кишащего серого камня отделяется... или на дыбы стал камень? Но это был не камень, а серая медведица. Голубые глаза переливались в сталь и елочную зелень. Резко посмотрела она на меня и под ее взблеснувшей сталью стою скован.И опять я о тебе вспомнил: люблю тебя – до черной тоски.И напрягши до белой жари огонь моих непокорных глаз, я зеленой пригоршней кинул огонь в ее пучинную ледяную глубь. И я видел: крутя головой, она вскидывает лапы и – в глаза, по глазам себе, очень больно. И, вытянув перед собой лапы, пошла.Я и зеленая ель, не отличишь, но и слепая она меня видит и идет, ловя. Она меня увидит, не ошибется. И стало между нами так тесно, разве что муравью перебежать. И не лед – теплом в меня дышит. И серая пуховая мякоть кутает меня – мои ноги, мои руки, мою грудь и плечи.«Я беспощадная роковая сила!» беспощадно прозвучало мне в сердце.И под неуклонно-пронизывающей синью, глаза мои закрылись.И я увидел: не лапы, а тянутся ко мне, в венок сплетаясь, весенние ветви – твои алые руки. И легким веем, но я различаю, в горячих губах горький стон. Кошка Ловили кошку. И поймали. Поставили на стол, как ставят цветы. Кошка постояла немного, съела цветы и ушла. Спутник Наконец-то меня приговорили. И это будет не гильотина, не виселица и не расстрел, а мне самому себе найти казнь.С каким тупоумием шел я по трамвайным рельсам, высматриваю, где бы половчей попасть под трамвай. Я был уверен, едва ли кому в голову придет, нашелся такой дурак бросаться под трамвай. Не ночь, а улицы вымерли, никого и никаких трамваев. И не находя другого выхода, время не ждет, я подымаюсь по стеклянным площадкам, не то это дворец, не то больница. И поднялся к самым трубам. Подо мной, я отчетливо вижу, и трамваи и автобусы и автомобили, и народу – одни обгоняют, другие топчутся на месте, и все в маленьком виде, а видно. «А как же мне спускаться?» – подумал я, и во сне я понимаю, высоты и провалы не по мне, готов как угодно, стану на четвереньки и ползком. И от одной мысли: «надо спускаться», я полетел вниз. И шваркнулся в черный сырой погреб.В руках у меня электрическая лампочка, длинный провод. Все ниже по каменным ступенькам, освещаю себе под ноги, и выступы. В погребе спрятана лампа и никому не дается, а я должен найти эту Аладинову лампу, воспламенить ее оцепеневшую силу, и талисман откроет передо мной все дороги. И последнюю на – казнь. И я вспоминаю: эту лампу какой-то марид Марид – демон, джинн в арабской мифологии.
похитил у меня, а меня бросил в змеиный ров на медленное жало, и это случилось, когда я жил на Мадагаскаре.И я вдруг очнулся: стою на площади у лотка: разложены на лотке красные парные куски, мадагаскарская говядина. Я выбрал себе почки, любимое кушанье людоедов. Но тут чьи-то руки, лица не вижу, под носом у меня расхватали весь мясной лоток. И я отхожу ни с чем. Ледяная мысль спускается до сердца: мысль о моей безвыходности.Place Denfert Rochereau, Бельфорский лев. Или как сказалось во мне: Бельведерский и не один, вижу, два льва. И как буду между львов, один, подстриженный, куксился, а другой, косматый, подает мне лапу, и умильным голосом, как лапой по ушам, меня погладил.«Послушай, спутник!» сказал лев...И я задумался: «спутник» от слова «путать»? И очутился в саду.А какой это был сад – какой это садовник придумал. И мне страшно захотелось пить. А передо мной колодец, стоит только повернуть колесо. И я верчу. Но с поднявшейся водой вспыхивает огонь. И я видел, как вода заливает огонь, а огонь слизнул воду.Я верчу колесо: льется вода: вода и огонь. И злая мысль ползет мне в сердце:«Ты покинула меня». Великан Бег его так быстр, подогнуты колена, квадратом шея, трубою хвост, а голова – мышь: конь бежит, мышь бегает. Наскочил конь на быка. А бык не простой – рогом – серпами под небеса, сзади насиженная желтая клеенка, квелые ноги.Я протянул было руку к засиженному хвосту погладить, но бык и конь сцепились. Белая и желтая ромашка запорошила поле. От быка клочья, но рога конь не сшиб: торчат.Крутя квадратом, бежал белый конь, мышь впереди бежит – светляки, мигая, ей светят путь.«Очередь за мной!»Я приготовился на съедение коню, а попал на болото.Золотые клочья по ватному парчевому одеялу. Бескрылые черные птицы бледной тоской черничек. И два серебряные серпа маятником по осеннему небу. Прислушиваюсь: вот закукует кукушка – моя, часы с кукушкой.И одна из птиц, клювом говорит, показывая на руки:«Вылови лягушек, выполи водоросль, проберись через осоку, тогда пробьет твой час».«А сколько часов?»«8 – 4 – 2...»«Сущность вещей число! «Сущность вещей число» – один из постулатов мистического учения пифагорейцев. См. также коммент. к «пифагорейскому» сну «Чучело».
» и, повторяя «8 – 4 – 2», вхожу в озеро и, сквозь тину, иду.Грозя зеленой дубинкой, навстречу великан.«Быка я не тронул, конь меня не съел, но теперь мне конец».Великан высоко поднял руки и, ухватя серпы, уходит в землю. Ни рук, ни ног, одна голова из земли. А над головой маятником серпы, как и раньше, два рога.И кукует кукушка.Я считаю: 12.И из озера выходят: их семеро, суровые, и сухи, крепки и белы – рыбья кость. Костяными тисками они окружили великана – его голову.«Тебе за это вычтут там, из вечности».И услышав себе приговор, вся моя память запылала. Пепельные мыши сверляками взблеснули в глазах.«Ты в душу мою вошла, и я похороню тебя вместе с собой!»И голова великана ушла под землю. Бескрылый Палкой в спину – и тащусь домой. По-заячьи не прыгнешь. Но мысль не выбить никакой палкой. Заботы и тревога, встречи и слова ни к чему. Хочу все знать, а как люблю тебя, я знаю. Но почему ж такой сумрак?«Земли под твоими ногами мало», шипом он из стены отвечает: я его не вижу, а он меня слышит.Я обернулся. За моими плечами стена. И чувствую, как подымает, и это не стена, не серое, а синее небо в глазах.«С крыльями земли не надо, говорит он глазами: глаза его звезды, посмотри!»Я нагнулся.И вся-то земля подо мной.Так вот в чем дело: вера – крылья, а между нами нет веры, и вот почему сумраком задавлена моя бескрылая любовь. Зеленая заря Он живет между одеялами: голубым и алым. На мне еще сверх голубого: вишневое – на него все любуются и брусничное – в мои тревожные ночи на нем точила свои белые острые зубки усатая мышь.Голубое и алое, знаю, с вами я никогда не замерзну. Потому он и выбрал себе это самое теплое местечко.И все-таки, это он гнет мою спину, выговаривая, что я замерзну. И случится это так просто и незаметно, как осенний Чайковский вечер переунывывает в ночь – и в ту последнюю ночь во мне все зазвучит – мой последний человеческий взлет.Но я не хочу и не верю, что так будет и не может не быть. И во мне подымается весь мой упор. И сам подымаюсь.Ни голубого, ни вишен, ни мышки и только белое, и на белом одно алое. И из алого торчат заячьи уши.Я нагнулся над зайцем.А это оказался вовсе не заяц, а заячьими ушами горят глаза: зеленоватый свет разгорается.Он ничего не говорил, ни о чем меня не спрашивал – он только смотрит. И его зеленое волной катилось из, зеленью налитых, сияющих глаз.И я поднимаю руку, обороняясь – моя глазатая рука глубоко дышит.Все подсердечные тайники моей души освещены.И он читает:«Без тебя и дня не могу прожить».Зеленые волны паутинными нитями вились и, завиваясь, кружили – плывут. И прямо в глаза мне не осенние паутинки, а ежиные иглы вливают свои студеные жала. Отравленный болью, вдруг я чувствую неизбежное – мой конец – и все во мне поет.И в глазах не белое, не алое – моя не алая зеленая заря. На луну Квартира в пять комнат. Две заперты – «мебели не хватило». Другие две, не меньше концертного зала «Лютеции», обои розовые, местами, от сырости, оторвались, висят серые куски. И третья, одна только и запирается, и к ней длинный коридор, уставлен буфетами.Вхожу без стуку.«Зачем, говорю, вам пять комнат?»«Когда большая квартира, виновато отвечает Блок Блок – один из постоянных «персонажей» ремизовских сновидений. О сложных прижизненных отношениях между двумя писателями см.: Переписка с А. М. Ремизовым (1905–1920). Вступ. ст. 3. Г. Минц; Публ. и коммент. А. П. Юловой. – Лит. наследство. М., 1981. Т. 92. Кн. 2. С. 63–142.
, из кухни ничего не слышно».«Да мне хоть бы десять, только ни к чему».Комната больше тех двух розовых: на одном конце говоришь, на другом не слышно. Синие обои, лепные украшения на потолке: птицы, гады, травы. В полстены буфет: с одного конца цельный, с другого двухъярусный, набит книгами и птичьим пером.«Неразрезанные, показывает на книги Блок, а это рояль, беспримесный, абсолютный звук».Рояль пепельно-зеленый, привинчен к стене, ножками не касается пола.«А как же играть?»«Лунными руками».И появляется весь в белом, синие глаза, похож на Блока, но губы тонко сжаты. Сел за рояль и не сводя с меня глаз, будто читая с моего лица ноты, начал играть, пальцы розовые.И еще четверо похожих, белые, они вышли из звуков и, сплетаясь, закружились. И я невольно верчусь с ними и чувствую, как весь я переменился: мое лицо перелистывается как ноты.И мы впятером, кружась, подымались над роялем к потолку, и не потолок, а над нами ночь.«Куда мы?»«На луну!» Чучело Моя комната в больнице для двоих. Я один. Кровать, столик и табуретка, а в головах чучело: тигр. Как живой стоит, не спускает с меня глаз – моя сиделка. За сиделку надо платить, а с тигром и так обойдется. И пыль не нужно смахивать, самораспыляется, и не курит.«Ваша Rue Boileau Rue Boileau – улица Буало.
, говорит Блок, ничуть не меньше 14 линии Васильевского Острова 14 линия Васильевского Острова – последний петербургский адрес Ремизова.
», и проходит в соседнюю комнату: там он собирается окончить свою пифагорейскую поэму: «Сам сказал». Поэма нигде не напечатана, и не войдет в полное собрание сочинений.Лицом к тигру, я продолжаю свою мысль о Пифагоре. Про Пифагора говорилось, что «пришел на землю не бог, не человек, а Пифагор». А основанная им «обезьянья палата» называлась «Союз пифагорейцев»: бесприкословное и упо е нное повиновение царю Асыке, учителю Пифагору: «Сам сказал» «пришел на землю не бог, не человек, а Пифагор»; А основанная им «обезьянья палата» называлась «Союз пифагорейцев»; ...царю Асыке, учителю Пифагору... – Темой сна является ироническое сопоставление мистико-философского Союза пифагорейцев, по преданию основанного полулегендарным греческим философом Пифагором, с придуманным Ремизовым шуточным «тайным обществом» Обезьянья Великая и Вольная палата, которое возглавлял «обезьяний царь Асыка».
«Сам сказал» – формула, принятая в Союзе пифагорейцев для обозначения абсолютного авторитета Пифагора.
.От Пифагора перехожу к «Слову», о тайне слова, Тигр внимательно следит за моими мыслями, по его глазам замечаю.«Слово возбуждает дух, от слова умиляется сердце и яснеет ум. Но тайнее тайны слова – тайна слуха к слову. Слово беззвучно, звучит только по чувству кто его произносит и по чувству того, к кому обращено: не любить – не слышать, любить услышать, даже больше чем будет сказано. В начале было слово, нет, в начале было чувство – расположение к слову: без твоего чувства никогда не прозвучит слово – оно и самое высокое и самое громкое и самое сокровенное останется безразличным знаком, а если перевести на литературу, «ничего не понимаем».Тигр качнулся, и лапы его пригнулись.«Оживает!» подумал я.И выхожу – «дверей не буду затворять, я сейчас!»Слякотно как осенью. Ветром наносило на тротуар желтые листья. Пустынно и тоскливо, как на выставке собак.Ни ветер, ни листья, живые человеческие губы, вздрагивая, мне внятно повторяли: «Буду я тоской томиться...» Тигр по-прежнему стоял в головах, но голова его была глубоко наклонена. И я хожу по комнате и чувствую, что и не глядя, он следит за мной.«От любимого человека, продолжаю свою мысль, слово звучит совсем по другому и никогда не дойдет слово от нелюбимого».И я выхожу к Блоку.Комната в коврах и вся заставлена. Едва я пробрался к столу. Блок, не отрываясь, пишет: «Сам сказал».Я говорю ему о моем Тигре: «оживает, и что нам делать».«Потускнеет»! говорит Блок и поспешно свертывает рукопись уходить.«И что же осталось, говорю, от гармонии чисел и музыки небесных сфер?»«Пифагоровы штаны», ответил, не обертываясь, Блок.Стемнело. Или и всегда было темно, но только я сейчас так отчетливо понял всю мою темь.Окно без занавесей – пустые глаза. И два зеленые огонька мне сверкают из тьмы.Шопотом я покликал Блока и, не оглядываясь, тихонько вышел в коридор.И у меня такое чувство, лучше было бы пропасть, эти глаза – истомили. «Буду я тоской томиться...» – звучит мне и во мне переговаривает.По стенке пробирается кто-то, лица не вижу. Я коснулся до него рукой; шершавый.«Не видали ли, говорю, Блока, сидел у меня с Пифагором?»И тот, тряся лохмами, озирается, точно хочет сказать, что он не Блок и вовсе не Пифагор. И еще чьи-то руки и лохматая спина и не одна – как винные ягоды нанизаны, руками по стенке.«Куда вы, говорю, там нет никого!»И не могу понять, как они могли войти в дом, дверь заперта, или их впустил Блок.И я отворил дверь в кухню.Но войти и думать нечего. И все разряженные и говорят, понять ничего нельзя, и уверенно, без возражений.«Кто вас пустил, говорю, и разве я вас звал?»И слышу в ответ и все понимаю:«Кого захочет наградить Бог, в окошко пошлет».«Дверь не заперта, вдруг вспоминаю, да ее сам, выходя, оставил открытой».И ощупью пробираюсь медленным коридором к себе, повторяя: «потускнеет!» И дойдя, наконец, до своей тигровой комнаты, и приоткрыл дверь и тянусь рукой зажечь электричество.И я видел: как желе, тряслись и таяли зеленые огоньки, и Блок над Пифагором. Я очень обрадовался и смело вошел – вошел и пропал: у меня на глазах тигр меня съел. Альбом Альбом со стихами. Стихи не написаны: разноцветные кружки и фигурки. Читает Блок. И мы летим. Над головой прямо на нас спускается огненный шар – черные гривой космы делают его еще несговорней, как для моих глаз месяц на ущербе. Я повернулся на спину, лечу, как плыву. А шар в глаза, не миновать, перережет. Блок, обратившись в лягушку, нырнул в воду. А я только и успел, что закрыл глаза и под толчком очутился в водосточной трубе. Свинцово – сыро и зелень – крыжовник.«Слава Богу, говорят, теперь вы хорошо устроились». Туфельник Когда бы я ни проснулся, всякое утро он сидит в моей туфле: вроде он крысы, только шерсти на нем нет, по голому редкие длинные волоски.Проснулся я – мое жестокое утро!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
похитил у меня, а меня бросил в змеиный ров на медленное жало, и это случилось, когда я жил на Мадагаскаре.И я вдруг очнулся: стою на площади у лотка: разложены на лотке красные парные куски, мадагаскарская говядина. Я выбрал себе почки, любимое кушанье людоедов. Но тут чьи-то руки, лица не вижу, под носом у меня расхватали весь мясной лоток. И я отхожу ни с чем. Ледяная мысль спускается до сердца: мысль о моей безвыходности.Place Denfert Rochereau, Бельфорский лев. Или как сказалось во мне: Бельведерский и не один, вижу, два льва. И как буду между львов, один, подстриженный, куксился, а другой, косматый, подает мне лапу, и умильным голосом, как лапой по ушам, меня погладил.«Послушай, спутник!» сказал лев...И я задумался: «спутник» от слова «путать»? И очутился в саду.А какой это был сад – какой это садовник придумал. И мне страшно захотелось пить. А передо мной колодец, стоит только повернуть колесо. И я верчу. Но с поднявшейся водой вспыхивает огонь. И я видел, как вода заливает огонь, а огонь слизнул воду.Я верчу колесо: льется вода: вода и огонь. И злая мысль ползет мне в сердце:«Ты покинула меня». Великан Бег его так быстр, подогнуты колена, квадратом шея, трубою хвост, а голова – мышь: конь бежит, мышь бегает. Наскочил конь на быка. А бык не простой – рогом – серпами под небеса, сзади насиженная желтая клеенка, квелые ноги.Я протянул было руку к засиженному хвосту погладить, но бык и конь сцепились. Белая и желтая ромашка запорошила поле. От быка клочья, но рога конь не сшиб: торчат.Крутя квадратом, бежал белый конь, мышь впереди бежит – светляки, мигая, ей светят путь.«Очередь за мной!»Я приготовился на съедение коню, а попал на болото.Золотые клочья по ватному парчевому одеялу. Бескрылые черные птицы бледной тоской черничек. И два серебряные серпа маятником по осеннему небу. Прислушиваюсь: вот закукует кукушка – моя, часы с кукушкой.И одна из птиц, клювом говорит, показывая на руки:«Вылови лягушек, выполи водоросль, проберись через осоку, тогда пробьет твой час».«А сколько часов?»«8 – 4 – 2...»«Сущность вещей число! «Сущность вещей число» – один из постулатов мистического учения пифагорейцев. См. также коммент. к «пифагорейскому» сну «Чучело».
» и, повторяя «8 – 4 – 2», вхожу в озеро и, сквозь тину, иду.Грозя зеленой дубинкой, навстречу великан.«Быка я не тронул, конь меня не съел, но теперь мне конец».Великан высоко поднял руки и, ухватя серпы, уходит в землю. Ни рук, ни ног, одна голова из земли. А над головой маятником серпы, как и раньше, два рога.И кукует кукушка.Я считаю: 12.И из озера выходят: их семеро, суровые, и сухи, крепки и белы – рыбья кость. Костяными тисками они окружили великана – его голову.«Тебе за это вычтут там, из вечности».И услышав себе приговор, вся моя память запылала. Пепельные мыши сверляками взблеснули в глазах.«Ты в душу мою вошла, и я похороню тебя вместе с собой!»И голова великана ушла под землю. Бескрылый Палкой в спину – и тащусь домой. По-заячьи не прыгнешь. Но мысль не выбить никакой палкой. Заботы и тревога, встречи и слова ни к чему. Хочу все знать, а как люблю тебя, я знаю. Но почему ж такой сумрак?«Земли под твоими ногами мало», шипом он из стены отвечает: я его не вижу, а он меня слышит.Я обернулся. За моими плечами стена. И чувствую, как подымает, и это не стена, не серое, а синее небо в глазах.«С крыльями земли не надо, говорит он глазами: глаза его звезды, посмотри!»Я нагнулся.И вся-то земля подо мной.Так вот в чем дело: вера – крылья, а между нами нет веры, и вот почему сумраком задавлена моя бескрылая любовь. Зеленая заря Он живет между одеялами: голубым и алым. На мне еще сверх голубого: вишневое – на него все любуются и брусничное – в мои тревожные ночи на нем точила свои белые острые зубки усатая мышь.Голубое и алое, знаю, с вами я никогда не замерзну. Потому он и выбрал себе это самое теплое местечко.И все-таки, это он гнет мою спину, выговаривая, что я замерзну. И случится это так просто и незаметно, как осенний Чайковский вечер переунывывает в ночь – и в ту последнюю ночь во мне все зазвучит – мой последний человеческий взлет.Но я не хочу и не верю, что так будет и не может не быть. И во мне подымается весь мой упор. И сам подымаюсь.Ни голубого, ни вишен, ни мышки и только белое, и на белом одно алое. И из алого торчат заячьи уши.Я нагнулся над зайцем.А это оказался вовсе не заяц, а заячьими ушами горят глаза: зеленоватый свет разгорается.Он ничего не говорил, ни о чем меня не спрашивал – он только смотрит. И его зеленое волной катилось из, зеленью налитых, сияющих глаз.И я поднимаю руку, обороняясь – моя глазатая рука глубоко дышит.Все подсердечные тайники моей души освещены.И он читает:«Без тебя и дня не могу прожить».Зеленые волны паутинными нитями вились и, завиваясь, кружили – плывут. И прямо в глаза мне не осенние паутинки, а ежиные иглы вливают свои студеные жала. Отравленный болью, вдруг я чувствую неизбежное – мой конец – и все во мне поет.И в глазах не белое, не алое – моя не алая зеленая заря. На луну Квартира в пять комнат. Две заперты – «мебели не хватило». Другие две, не меньше концертного зала «Лютеции», обои розовые, местами, от сырости, оторвались, висят серые куски. И третья, одна только и запирается, и к ней длинный коридор, уставлен буфетами.Вхожу без стуку.«Зачем, говорю, вам пять комнат?»«Когда большая квартира, виновато отвечает Блок Блок – один из постоянных «персонажей» ремизовских сновидений. О сложных прижизненных отношениях между двумя писателями см.: Переписка с А. М. Ремизовым (1905–1920). Вступ. ст. 3. Г. Минц; Публ. и коммент. А. П. Юловой. – Лит. наследство. М., 1981. Т. 92. Кн. 2. С. 63–142.
, из кухни ничего не слышно».«Да мне хоть бы десять, только ни к чему».Комната больше тех двух розовых: на одном конце говоришь, на другом не слышно. Синие обои, лепные украшения на потолке: птицы, гады, травы. В полстены буфет: с одного конца цельный, с другого двухъярусный, набит книгами и птичьим пером.«Неразрезанные, показывает на книги Блок, а это рояль, беспримесный, абсолютный звук».Рояль пепельно-зеленый, привинчен к стене, ножками не касается пола.«А как же играть?»«Лунными руками».И появляется весь в белом, синие глаза, похож на Блока, но губы тонко сжаты. Сел за рояль и не сводя с меня глаз, будто читая с моего лица ноты, начал играть, пальцы розовые.И еще четверо похожих, белые, они вышли из звуков и, сплетаясь, закружились. И я невольно верчусь с ними и чувствую, как весь я переменился: мое лицо перелистывается как ноты.И мы впятером, кружась, подымались над роялем к потолку, и не потолок, а над нами ночь.«Куда мы?»«На луну!» Чучело Моя комната в больнице для двоих. Я один. Кровать, столик и табуретка, а в головах чучело: тигр. Как живой стоит, не спускает с меня глаз – моя сиделка. За сиделку надо платить, а с тигром и так обойдется. И пыль не нужно смахивать, самораспыляется, и не курит.«Ваша Rue Boileau Rue Boileau – улица Буало.
, говорит Блок, ничуть не меньше 14 линии Васильевского Острова 14 линия Васильевского Острова – последний петербургский адрес Ремизова.
», и проходит в соседнюю комнату: там он собирается окончить свою пифагорейскую поэму: «Сам сказал». Поэма нигде не напечатана, и не войдет в полное собрание сочинений.Лицом к тигру, я продолжаю свою мысль о Пифагоре. Про Пифагора говорилось, что «пришел на землю не бог, не человек, а Пифагор». А основанная им «обезьянья палата» называлась «Союз пифагорейцев»: бесприкословное и упо е нное повиновение царю Асыке, учителю Пифагору: «Сам сказал» «пришел на землю не бог, не человек, а Пифагор»; А основанная им «обезьянья палата» называлась «Союз пифагорейцев»; ...царю Асыке, учителю Пифагору... – Темой сна является ироническое сопоставление мистико-философского Союза пифагорейцев, по преданию основанного полулегендарным греческим философом Пифагором, с придуманным Ремизовым шуточным «тайным обществом» Обезьянья Великая и Вольная палата, которое возглавлял «обезьяний царь Асыка».
«Сам сказал» – формула, принятая в Союзе пифагорейцев для обозначения абсолютного авторитета Пифагора.
.От Пифагора перехожу к «Слову», о тайне слова, Тигр внимательно следит за моими мыслями, по его глазам замечаю.«Слово возбуждает дух, от слова умиляется сердце и яснеет ум. Но тайнее тайны слова – тайна слуха к слову. Слово беззвучно, звучит только по чувству кто его произносит и по чувству того, к кому обращено: не любить – не слышать, любить услышать, даже больше чем будет сказано. В начале было слово, нет, в начале было чувство – расположение к слову: без твоего чувства никогда не прозвучит слово – оно и самое высокое и самое громкое и самое сокровенное останется безразличным знаком, а если перевести на литературу, «ничего не понимаем».Тигр качнулся, и лапы его пригнулись.«Оживает!» подумал я.И выхожу – «дверей не буду затворять, я сейчас!»Слякотно как осенью. Ветром наносило на тротуар желтые листья. Пустынно и тоскливо, как на выставке собак.Ни ветер, ни листья, живые человеческие губы, вздрагивая, мне внятно повторяли: «Буду я тоской томиться...» Тигр по-прежнему стоял в головах, но голова его была глубоко наклонена. И я хожу по комнате и чувствую, что и не глядя, он следит за мной.«От любимого человека, продолжаю свою мысль, слово звучит совсем по другому и никогда не дойдет слово от нелюбимого».И я выхожу к Блоку.Комната в коврах и вся заставлена. Едва я пробрался к столу. Блок, не отрываясь, пишет: «Сам сказал».Я говорю ему о моем Тигре: «оживает, и что нам делать».«Потускнеет»! говорит Блок и поспешно свертывает рукопись уходить.«И что же осталось, говорю, от гармонии чисел и музыки небесных сфер?»«Пифагоровы штаны», ответил, не обертываясь, Блок.Стемнело. Или и всегда было темно, но только я сейчас так отчетливо понял всю мою темь.Окно без занавесей – пустые глаза. И два зеленые огонька мне сверкают из тьмы.Шопотом я покликал Блока и, не оглядываясь, тихонько вышел в коридор.И у меня такое чувство, лучше было бы пропасть, эти глаза – истомили. «Буду я тоской томиться...» – звучит мне и во мне переговаривает.По стенке пробирается кто-то, лица не вижу. Я коснулся до него рукой; шершавый.«Не видали ли, говорю, Блока, сидел у меня с Пифагором?»И тот, тряся лохмами, озирается, точно хочет сказать, что он не Блок и вовсе не Пифагор. И еще чьи-то руки и лохматая спина и не одна – как винные ягоды нанизаны, руками по стенке.«Куда вы, говорю, там нет никого!»И не могу понять, как они могли войти в дом, дверь заперта, или их впустил Блок.И я отворил дверь в кухню.Но войти и думать нечего. И все разряженные и говорят, понять ничего нельзя, и уверенно, без возражений.«Кто вас пустил, говорю, и разве я вас звал?»И слышу в ответ и все понимаю:«Кого захочет наградить Бог, в окошко пошлет».«Дверь не заперта, вдруг вспоминаю, да ее сам, выходя, оставил открытой».И ощупью пробираюсь медленным коридором к себе, повторяя: «потускнеет!» И дойдя, наконец, до своей тигровой комнаты, и приоткрыл дверь и тянусь рукой зажечь электричество.И я видел: как желе, тряслись и таяли зеленые огоньки, и Блок над Пифагором. Я очень обрадовался и смело вошел – вошел и пропал: у меня на глазах тигр меня съел. Альбом Альбом со стихами. Стихи не написаны: разноцветные кружки и фигурки. Читает Блок. И мы летим. Над головой прямо на нас спускается огненный шар – черные гривой космы делают его еще несговорней, как для моих глаз месяц на ущербе. Я повернулся на спину, лечу, как плыву. А шар в глаза, не миновать, перережет. Блок, обратившись в лягушку, нырнул в воду. А я только и успел, что закрыл глаза и под толчком очутился в водосточной трубе. Свинцово – сыро и зелень – крыжовник.«Слава Богу, говорят, теперь вы хорошо устроились». Туфельник Когда бы я ни проснулся, всякое утро он сидит в моей туфле: вроде он крысы, только шерсти на нем нет, по голому редкие длинные волоски.Проснулся я – мое жестокое утро!
1 2 3 4 5 6 7 8 9