А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


У себя в келье Павлиа зажег свечу и развязал хурджини. Почти все книги оказались на месте. Он уложил их в стопу у своего изголовья и хотел почитать, но не мог сосредоточиться после всей этой истории с монголом.
Каждый день перед сном Павлиа раскрывал летопись и записывал в нее несколько строк. Последнее время он писал о жестокости, о злодеяниях, о насилии монголов, о том, что видел сам или слышал от людей, которым можно поверить. Пока Павлиа писал, все затихло в монастыре, монахи помолились и отошли ко сну.
Вдруг залязгали, загремели железные входные ворота. За окошком кельи замелькали факелы, шум и крики донеслись до ушей настоятеля. Калека перестал писать и прислушался, но еще раньше, чем прислушаться, он понял, что произошло и что будет дальше.
Шум приближался. Ворота, как видно, были сломаны, трещали двери и окна в самом монастыре. В коридоре послышался топот ног, брань, крики, вопли. Павлиа понял, что час настал. Он сложил летопись и воздел руки в последней своей молитве. В то же мгновение дверь кельи распахнулась, и на пороге появились монголы. Глазки монгольского ноиона разъяренно сверкали из узких щелочек.
– Ты настоятель монастыря? – спросил ноион по-персидски.
– Я, – ответил Павлиа, беспомощно опуская руки.
– Кто убил нашего воина?
– Мое дело заботиться о спасении своей души и о спасении душ моих братьев. В мирские дела я не вмешиваюсь, а тем более в дела войны.
– Не прикидывайся овцой. Мы точно знаем, что нашего воина убили твои монахи. Сейчас же позови сюда убийц. А если хочешь, чтобы мы ушли и оставили монастырь в покое, ты отдашь нам также все золото и серебро, которое хранится в твоем монастыре.
– Здесь нет никакого убийцы. И золота с серебром у нас в монастыре тоже нет. Откуда у нас золото, мы нищие слуги нашего господа. Все наше богатство – это книги. И на этих полках до самого потолка, и в этих сундуках. Здесь одни только книги. Золото мудрости, серебро знаний. А больше у нас ничего нет.
– Ну-ка, посмотрите, что в сундуках, – приказал ноион.
Монголы сорвали крышки с сундуков и начали выбрасывать оттуда книги. Ноион поморщился.
– Ладно, хватит. Слушай, монах, я не умею много и красиво говорить. Пока я буду считать до десяти, ты скажешь мне, кто убил нашего воина, а также согласишься отдать все золото и серебро. После десятого счета пеняй на себя. Мы, монголы, шутить не будем, от всей твоей обители не останется камня на камне. Раз… два… три…
С каждым счетом ноион загибал палец, а взгляд его, остановившись на Павлиа, с каждым счетом накалялся все больше. Павлиа не двигался и молчал.
– …десять, – выкрикнул ноион и, увидев, что Павлиа все еще сидит, озверел. – Как ты смеешь сидеть передо мной, встать!
– Я калека. С детства у меня не двигаются ноги. Я езжу на этом вот стуле с колесиками.
Ноион уставился на странный стул.
– А ну садись. Я хочу поглядеть, как ты ходишь при помощи этого стула.
Видимо, монгола искренне, как ребенка, заинтересовала непонятная игрушка. С помощью воинов Павлиа пересел на стул. Один из них покатил стул от стены к стене кельи. Ноион глядел и смеялся.
– А ну-ка, быстрее. Быстрее его катите, – приказал он своим воинам. Раскатите, а потом отпустите.
Воины толкнули стул что было силы. Он раскатился и сильно ударился о стену. Павлиа грузно шлепнулся на пол.
Вдоволь натешившись над калекой, монгольский ноион стал злым…
– Последний раз спрашиваю: кто убил нашего воина?
– Я его убил, – спокойно ответил калека, вытирая кровь с рассеченного лба.
– Ты, безногий калека, его убил?
– Да, я его убил. За насилье, за жестокость, за невежество.
– Не рассказывай сказки! Как ты мог его убить! Ты, видно, хочешь спасти убийцу, надеясь, что тебя, как настоятеля, мы не тронем. Но в «Яссе» Чингисхана ничего не сказано о настоятелях монастырей. Мы наказываем всех. Перед нами все равны – цари и рабы, настоятели и простые монахи.
– Вашего монгола убил я, – спокойно, но упрямо повторил Павлиа.
Ноион вдруг каким-то чутьем понял, что монах, может быть, и не врет.
– Хорошо. Сейчас мы тебя накажем. А чтобы не было ошибки и чтобы настоящий убийца не остался без наказания, мы так же, как тебя, накажем и всех остальных монахов.
– Виноват один только я, за что же наказывать остальных?
– Они виноваты уж тем, что служили и подчинялись такому настоятелю, как ты, настоятелю-убийце. Огня! – крикнул ноион, и нукеры, подстегнутые приказом, бросились вон из кельи.
Через некоторое время в окне показался огонь. Настоятель повернулся окровавленным лицом к распятью и начал молиться. Все вокруг него перестало существовать.
Монгол некоторое время с удивлением глядел на молящегося калеку, какая-то коварная мысль промелькнула у него в голове, и он сказал:
– Эй, вы, посадите его на то высокое кресло, на трон настоятеля монастыря.
Павлиа посадили.
– Выкатите кресло на середину. Так. Хорошо. Привяжите его покрепче. Нукеры выполняли каждое приказание своего начальника. – Обложите его со всех сторон драгоценными книгами. Сейчас он ими подавится.
Нукеры засуетились. Они срывали с полок и вытряхивали из сундуков тяжелые книги в дорогих и красивых переплетах. Для них это были просто непонятные предметы, которые могут гореть. А это были сочинения Аристотеля, Платона, Прокла Диадоха, блаженного Августина, Петрэ Ивери, Иоанэ Петрици… Некоторые книги раздирали на листы, некоторые клали целиком, стопками, обкладывая ими со всех сторон связанного монаха. Получилась пирамида из книг, поверх которой виднелась только голова настоятеля.
– А теперь зажигайте!
Трое воинов поднесли свои факелы к подножию чудовищной пирамиды, и тотчас взметнулся огонь. Пламя скользило поверху, к лицу Павлиа оно подобралось быстрее, чем к ногам. Старик закусил губу от боли, но тут же взял себя в руки и, обратив лицо к распятью, начал молиться:
– Благодарю тебя, господи, что удостоил меня мученической смерти. Прости их, господи, ибо не ведают, что творят.
Огонь постепенно разгорался. Пергаментные листы сильно дымили, по келье хлопьями носилась черная сажа. В завихреньях черных хлопьев и красных отблесков скакали и бесновались вокруг огня, гримасничали похожие на чертей казнители. Не скакал только ноион. Он не спускал глаз с лица монаха. Неужели не застонет, неужели не выдаст боли?
Павлиа скосил глаза на книги. Вот он увидел, как загораются переписанные красными чернилами листы «Одиссеи», вот начала коробиться на огне книга великого Руставели.
"Еще ни один мученик не удостаивался гореть на столь священном огне", – мелькнуло в сознании Павлиа.
Летопись Грузии, на которую он потратил всю свою жизнь, горела тоже.
"Пусть погибает и эта книга. Пусть. В ней свидетельство нашего падения и позора. Пусть она не дойдет до потомков. Пусть они ничего не будут знать о падении великого Грузинского царства. Буду терпеть, пока не догорит эта книга", – загадывал Павлиа и терпел. Потом он переводил взгляд на другую книгу. Сгорая, книга сохраняла свою первоначальную форму, хотя она была уже не книга, а только пепел.
Павлиа, со всех сторон охваченный огнем, вдруг привстал. Конечно, привстать, безногий и к тому же привязанный к стулу, он не мог, но он рванулся вверх, и в это время ему показалось, что он поднялся на ноги. Из дыма и пламени вдруг загремела песня: "Достоин воистину, коль славим его".
Монголы, потрясенные мужеством калеки, остолбенели, прекратили свои пляски, они смотрели затаив дыхание. Павлиа пел всей душой, всем сердцем. Он чувствовал свою близость ко всем тем, кто до него уже пожертвовал собой и принял мученическую смерть во имя бога или родины. Боль была где-то там, внизу, в руках, в ногах, вовне. В сознании же Павлиа не было никакой боли. В его сознании осталась только одна вера. Тело его было еще живо и болело, но душа была уже выше своего неуклюжего вместилища, выше огня, выше тлена. Она была около бога.
Подожженный со всех сторон, монастырь пылал, как свеча.
Монгольские отряды не осмеливались переходить по другую сторону Лихского хребта, или, может быть, им пока это было не нужно. В Восточной же Грузии они утвердились прочно. Ввели свои порядки, ввели десятки никому не ведомых до сих пор налогов. Чиновники по сбору налогов рыскали по деревням, отбирая у крестьян коней, быков, последний кусок хлеба. Грузия обнищала. Исчезли богатства и достаток. Зато расплодилось много бродяг и нищих. То и дело попадались на дороге люди, протягивающие руку за милостыней.
И все же тяжелее всего другого была воинская повинность. Насильно забирали молодых и сильных мужчин, отрывая их от семей, от родины и угоняя за тридевять земель завоевывать чужедальние страны. Повинность эта была бессрочной, она кончалась только смертью угнанных.
Под тяжким ярмом монгольского ига народ глухо бродил и волновался. Тетива терпения была натянута сверх всяких пределов. Мужчины, чтобы избежать воинской повинности, уходили в леса. Гнев назревал, но его нужно было направить.
Сначала царский двор, укрывшийся за Лихскими горами, искал поддержки в других странах. Была еще раз предпринята попытка собрать войско из народов, живущих по другую сторону Кавказского хребта, но из этого ничего не вышло. И за Кавказом хозяйничали монголы.
Тогда грузинская царица обратилась за помощью к султану Египта и к папе римскому. Она слала в Египет и Рим послание за посланием.
Монголы со своей стороны пытались склонить царицу к покорности. Через Авага Мхаргрдзели они передавали великие клятвы в том, что не тронут царицу и что она по-прежнему останется царицей, но будет царствовать в Грузии открыто и свободно, сидя в Тбилиси, а не за какими-то Лихскими горами. Но слухи о монголах пугали царицу. Она была уверена, что если попадет в руки к монголам, то они зажарят ее на огне и съедят.
Между тем царский двор из Кутаиси по мере сил пытался направить действия многочисленных отрядов повстанцев. Не привыкшие к рабству грузины восставали то в одном, то в другом месте. Правда, эти мятежи тотчас карались и затухали. Но и с юга, из Ирана, доходили слухи о восстаниях против монголов. Так, в Иране и Адарбадагане главари восстаний часто присваивали себе имя Джелал-эд-Дина, для того чтобы авторитетом этого имени привлечь к себе больше народу.
Единого плана действий не было. Мятежи вспыхивали и гасли, а мрак ночи после этого становился еще черней.
Монголы обосновались прочно. Политика кнута и пряника им была не чужда. Наиболее покорных и смирившихся князей и султанов они стали приглашать в свою столицу – в Каракорум.
В каракорумском дворце всякий прибывший на поклон властитель страны или княжества утверждался в своих владениях и в своей власти. С почестями его отпускали обратно. С почестями его встречали ноионы, когда он возвращался к себе домой. По приказу верховного хана его личность и его имущество становились неприкосновенными.
Хотя Аваг Мхаргрдзели первый покорился монголам, хотя он служил даже посредником между монголами и царским двором, все же он был для монголов лишь презренный грузин, и спокойной жизни в своих владениях он не знал. Как бы ни угождал монголам Аваг, как бы смиренно он себя ни вел, видно было, что ноионы не верят ему и считают его затаившимся врагом.
Владениями Авага монголы управляли, не спрашиваясь и не церемонясь. Аваг чувствовал, что если они захотят его арестовать – арестуют. Если захотят убить – убьют. Захотят унизить – унизят. И некому заступиться, не к кому идти жаловаться. В поисках покровительства Аваг невольно обратил свои взгляды к монгольской столице Каракоруму. Он стал искать грузина, который хоть немного знал бы монгольские обычаи, а также язык, чтобы такой грузин мог сопутствовать ему в далеком и опасном путешествии. Все указывали ему на Торели. Аваг написал поэту письмо, приглашая его погостить в Биджниси.
Торели давно не видел Авага, и теперь его ровесник показался ему сильно постаревшим и надломленным. Аваг в первый же день стал жаловаться Торели, что монголы его ни во что не ставят, и поведал о намерении съездить в Каракорум за поддержкой главного хана.
Князья уселись над картами. Мерили, рассматривали дорогу туда, на другой конец света, обратно домой, все прикинули и оробели. Оказывается, прежде чем попасть к главному хану, полагается обязательно побывать у хана Батыя. На это уйдет один год. Потом нужно добраться до Каракорума. Если все путешествие будет благополучным, то есть если не убьют разбойники, если не заболеешь в пути, если не утонешь при переправе через какую-нибудь великую реку, если не случится другой дорожной беды, то на путешествие и на пребывание при ханском дворе понадобится два с половиной года.
– Многовато, – признался Аваг. – Два с половиной года мне и дома не протянуть, не то что в дорожных лишениях. Ладно, пойдем к столу.
Тризна получилась печальная. Подняли по одной заздравной чаше, при этом каждый думал о своем.
– Не ехать – беда. А ехать еще хуже, – вслух размышлял Аваг.
– Путь опасен и долог. Кто знает, что будет твориться здесь в эти два с половиной года. Все же монгольские ноионы относятся к тебе лучше, чем к другим грузинским князьям. Если не будет притеснений больше, чем теперь, я бы не советовал отправляться в такое рискованное путешествие.
– Да, видно, уж не поеду. Но и здесь жить нет никакой мочи. О достоинстве князя я уже не помышляю. Хоть бы относились просто как к человеку. Хозяйничают в моих владениях, ни о чем меня не спрашивая…
Дверь в комнату, в которой трапезничали друзья, распахнулась. На пороге появился монгольский сотник. Сразу было видно, что он сильно пьян. Мутными глазами он долго смотрел на застолье, как бы соображая, что видит перед собой, и вдруг одним прыжком подскочил к столу, очутился перед Авагом.
– Как ты смеешь сидеть в моем присутствии, грузинская скотина, – и тут же ударил Авага по голове рукояткой камчи.
Торели схватился за кинжал, но Аваг опередил это движение и встал между Торели и сотником, так что пьяный монгол не успел ничего заметить.
За спиной сотника появились вооруженные нукеры. Для них избиение камчой грузинского князя было, как видно, забавным зрелищем. Сотник еще раз замахнулся камчой. Кончик ее с крепким, как железка, узелком задел за ухо Торели.
Сотник оттолкнул ногой стулья от стола, и нукеры набросились на еду и на вино. Набив себе рты, остальное похватали, сколько могли захватить в руки, и ушли, оставив двух грузинских князей в полной растерянности.
Бледный, дрожащий от злости Торели потрогал ухо. Из него текла кровь.
– Зачем ты остановил меня?
– Если бы ты успел пошевелиться, мы оба лежали бы сейчас на полу с раскроенными черепами.
– Туда нам и дорога. На что еще мы годимся после такого позора и унижения. Лучше смерть, тысячу раз лучше смерть, – застонал поэт и закрыл лицо руками.
Впервые за все свои взрослые годы плакал Торели. Он ревел в голос, не стесняясь Авага, но и не отнимая ладоней от глаз, чтобы не глядеть на столь оскорбленного и униженного первейшего князя Грузинского царства, наследника великих рыцарей Мхаргрдзели.
– Лучше отправиться в самый ад, чем терпеть такое. Завтра же поедем в Каракорум, и я поеду с тобой.
– Да, лучше в ад. Поедем, – подтвердил и Аваг, у которого от злости и горя не нашлось даже слез.
В сопровождении небольшой свиты Аваг поехал в Кутаиси к царице. Упав перед ней на колени, он взмолился:
– О, как ты мудра, венценосная, что не покорилась жестоким и коварным монголам. Они вероломны, и впредь не доверяй их лести и обещаньям, не подвергай опасности себя и надежду всей Грузии. И я виноват перед тобой, что советовал поклониться монголам и переехать в Тбилиси, дабы восседать на троне в настоящей столице Грузии. Хорошо, что не послушалась меня. Не слушай, что говорят их ноионы, не верь обещаньям до тех пор, пока не получишь клятву о неприкосновенности от самого главного хана.
– К большому хану, Аваг, я поехать не могу. Это путешествие не для слабой женщины. Да и боюсь довериться им, отпустят ли они меня обратно из своего Каракорума?
– Не ты, царица! Разве можем мы отпустить тебя к вероломному хану. Я, я решил отправиться в орду, чтобы выпросить у властителя монголов милость для тебя и для всей Грузии!
– Что ты, Аваг! Как мог ты подумать о поездке в Каракорум, ужаснулась царица.
– Я это решил не сегодня. Я много думал и считаю, что другого выхода нет. Сначала я поеду к хану Батыю, а потом уж к высочайшему повелителю всех монголов, наследнику Чингисхана.
– Как ты решился на такую жертву? Или тебе не дорога жизнь?
– Лучше уж смерть, чем это подобие жизни.
– Воистину это так. Бог свидетель, что я день и ночь молюсь о смерти, умоляю пресвятую деву поскорее взять меня к моей блаженной великой матери, – сказала царица, и голос ее задрожал. – Есть только одна забота, она-то и удерживает меня на земле – мой сын Давид.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47