С горечью и болью плакал поэт над памятью павших, с гневом и яростью проклинал тех, кто должен был помочь месхам и не помог.
В последних главах «Восхваления» Торели рассказал о пленении Шалвы Ахалцихели, о его достойном и мужественном поведении в плену и, наконец, о принятии мученической смерти. Поэт провозглашал Шалву Ахалцихели славой и совестью народа, героем и мучеником, умершим за величие родины, за святую веру.
От имени Шалвы поэт призывал всех грузинских рыцарей, в ком бьется еще честное сердце и в чьих сердцах живет еще хоть искра любви к Грузии, подняться на защиту родной земли.
Кончалось «Восхваление» гимном, прославляющим Грузию.
Несколько дней Торели ходил как в тумане. Все, что он думал и чувствовал, уже перенесено на бумагу, но все оно еще и в душе поэта. Он ходил, бормоча свои собственные стихи, мысленно перечитывал их, исправлял, зачеркивал, писал заново. Наконец наступило великое облегчение, которого не понять тем, кто не носил в гору камней на своих плечах, кто не писал стихов или картин и кто не освобождался от бремени.
Немного успокоившись, Торели переписал свое «Восхваление», сделав несколько одинаковых списков. Один список он послал семье Шалвы Ахалцихели, второй – в Гаги двоюродному брату Шалвы Вараму Гагели, третий – книжнику-летописцу Павлиа в монастырь. Несколько списков он положил в дорожную суму и отправился с ними в Тбилиси.
Всюду в столице Торели, оглядываясь по сторонам, удивлялся переменам. Всюду чинили, латали, обновляли разрушенные дома. Во многих местах возводились новые здания. В торговых рядах и лавках, тоже восстановленных, парило оживление, почти как в мирное время. Но многие дома и целые улицы все еще стояли покрытые сажей, с выбитыми стеклами и напоминали больше ямы и логова первобытного человека, нежели жилища современных людей.
Издали бросались в глаза поднимающиеся в небо леса над Курой: на месте бывших палат Русудан возводились новые, еще более пышные палаты. Бесчисленные вереницы арб со всех сторон тянулись к месту стройки. Они везли известь, камень, доски. На лесах и вокруг лесов был настоящий муравейник. Каменщики, плотники, подносчики камней трудились там.
На узенькой улочке внимание Торели привлек отсвет огня из гончарной мастерской. Что-то потянуло заглянуть и в саму мастерскую. В глубине полутемного помещения топилась печь, обжигались горшки, кувшины и миски. Недалеко от порога сидел на чем-то низком по-прежнему заросший бородой слепой Ваче. Он бренчал на чонгури и низким голосом про себя напевал какую-то песню.
Торели тотчас спешился, зашел в мастерскую, обнял и расцеловал своего несчастного друга. Ваче отложил чонгури, подвинулся, давая место Торели. Поэт присел рядом со слепцом на обрубке бревна.
– Ну как ты, что делаешь, зачем забрел в мастерскую?
– Копчу небо. Ни один живой человек не может жить без работы. Вот я и устроил себе эту маленькую мастерскую, леплю посуду, обжигаю. Глаз у меня нет. Но во время работы я руками вижу лучше, чем зрячий. Теперь это уже не пальцы живописца, а пальцы гончара.
Ваче вытянул руки и поразительно быстро заиграл пальцами, точно крутился в это время гончарный круг и под пальцами была мягкая глина, а не пустое место.
– Цаго, – крикнул Ваче в глубину мастерской, – Цаго, покажи гостю, какие кувшины и пиалы научился я делать.
Услышав имя Цаго, Торели смутился. Ваче, должно быть, догадался о смущении гостя. Он опустил голову и негромко, как бы извиняясь, сказал:
– Мою дочку зовут Цаго. Она всего лишь на два года моложе твоего Шалвы.
У полок с готовой посудой появилась девочка. Она снимала на выбор пиалы, кувшины, суры и азарпеши. Торели с восторгом разглядывал изящные изделия слепого. Исполненные в форме разных зверей суры и чинчилы, украшенные строгим, но красивым орнаментом пиалы были действительно редкими образцами искусства.
– Прекрасно, изумительно, великолепно! – то и дело восклицал Торели. – Ты молодец, Ваче. Дар первейшего художника Грузии не пропал и здесь.
– Тебе и правда понравилось? – обрадовался Ваче как ребенок, больше чем тогда, когда видные сановники хвалили его живопись во дворце Русудан. – Тогда возьми себе на память лучшее, что здесь есть. Цаго, отложи гостю павлинью суру и чинчилу в виде маленькой лани. Остальное пусть гость выберет сам на свой вкус.
Торели начал отнекиваться, но, видя, что подарков не избежать, отобрал некоторые вещи, отложил их в сторону, а сам снова сел рядом с Ваче.
– Бренчишь на чонгури?
– А что делать, Турман. Под чонгури лучше поется. А без песни, как и без работы, я не могу. Много горечи на душе. Отвожу душу песней, подбираю музыку к разным стихам.
– Вот как! Тогда прими и от меня подарок. Я только что закончил «Восхваление» Шалве Ахалцихели. Цаго тебе прочитает, и если стихи тебе понравятся, то под чонгури будешь их петь. – Торели достал из сумы список «Восхваления», уложил туда подаренную посуду и поднялся.
– Твои стихи, наверно, хороши, их легко будет петь под чонгури. Ваче стал ощупывать рукопись. – Подберу мотив, передам другим слепым музыкантам, мы здесь – друзья по несчастью – часто встречаемся друг с другом.
– Делай как знаешь. Я теперь пойду, но скоро я вернусь и тебя вместе с Цаго возьму погостить к себе в Ахалдабу.
– Спасибо тебе, Турман, не забываешь бедного слепца. Спасибо. – Ваче обнял плечи Торели своими огромными руками.
Подъезжая к летней резиденции царицы, Торели почувствовал, что волнуется. До сих пор он как-то не задумывался, зачем он едет. Теперь, когда цель поездки была близка, на него напали сомнения. Вместо заказанного первым министром «Восхваления» Русудан он везет «Восхваление» Шалве Ахалцихели. В его «Восхвалении» осуждаются беспечность, себялюбие, корыстолюбие людей, управляющих страной, то есть тех самых людей, которым он везет теперь свою поэму. Вероятно, она не доставит им удовольствия, вероятно, и царица, и все царедворцы останутся недовольны и даже разгневаются. Торели никогда не приходилось еще испытывать на себе высочайший гнев.
Из буйной зелени показался вдали дворец царицы. Царские слуги, придворные вышли встречать Торели, уже раскрылись перед поэтом двери, возвращаться поздно, надо идти вперед.
К счастью, ни царицы, ни первого министра сейчас, с утра, не было во дворце. "По крайней мере, не заставят читать «Восхваление» вслух, – думал Торели. – А когда я уйду, пусть читают и наслаждаются". Поэт оставил списки «Восхваления» для передачи царице и Арсению, а сам, не мешкая ни минуты, покинул дворец и заспешил к себе в Ахалдабу.
Турман снова прочно засел в своем имении – ухаживал за посевами, за виноградником, за садом. Он целыми днями, как простой крестьянин, работал лопатой или топором. Он полюбил аромат подсыхающей на сено травы, запахи свежевзрыхленной земли. В эту минуту затихала боль в сердце, притуплялась печаль, забывались все беды и горести.
К тому же было еще одно, что скрашивало жизнь и веселило сердце. Это мальчик Шалва, растущий сильным, стройным, трудолюбивым и умным. Шалва скоро сделался вожаком всех деревенских мальчишек. Он командовал даже ребятами гораздо старше себя. Позови Шалва, и тотчас все сбежались бы на его зов. Поведи он их за собой, и все как один пошли бы. Прикажи броситься в бурную реку, и все, не раздумывая, выполнили бы приказ.
Торели молился на маленького Шалву, потому что это было единственное, что заполняло отцовское сердце. Общался Торели и с крестьянами, присматриваясь к их жизни, к их характерам, к их приемам труда. Впрочем, он сам вскоре стал походить на крестьянина. О своей внешности он не заботился теперь, как прежде, отпустил бороду, редко смотрелся в зеркало, не скрывал седин. Плечи его немного опустились, а руки как будто стали подлиннее. Пройдя через испытания, которых хватило бы на несколько жизней, он забыл о светском лоске и совсем потерял вкус к придворной изысканной жизни. В гости он ни к кому не ходил, зато и его никто не навещал в уединенном имении в Ахалдабе.
Однажды, возвращаясь из виноградника, Торели услышал песню. По дороге гнали отару. За овцами с обеих сторон, высунув языки, бежали лохматые овчарки. Скотоводы возвращались с летних пастбищ. Громкое блеяние овец, разноголосое блямканье колокольчиков, шарканье бесчисленных копыт, лай собак, окрики пастухов – все это слилось в общий шум, взбудораживший деревню. Солнце заходило за край холма. Пастухи остановили отару у околицы села, чтобы расположиться на ночлег. Утомленные жарой, пыльной дорогой и дальним переходом, овцы тотчас сгрудились и затихли. Пыль, поднятая отарой, постепенно рассеялась в воздухе. Через некоторое время, когда все окончательно затихло и успокоилось, послышался звук пандури и полилась песня.
Деревенские люди любят пение пастухов. Поэтому вскоре к костру потянулись крестьяне из деревни. Торели тоже пошел за ними. Вокруг пастухов, образовав плотный круг, стояли крестьяне. Из середины круга раздавалось бренчанье струн, и сильный звучный голос певца выводил песню. Голос поющего с каждым словом креп, становился увереннее, песня мужественно звучала в тишине.
Кто говорит, что то был бой,
То с неба гром упал,
Когда стояли мы с тобой
Среди Гарнисских скал.
Узнав свои стихи, Торели вздрогнул и похолодел. Сердце его часто забилось, к горлу невольно подступили слезы. Кое-как справившись с волнением, он отошел в сторону и сел на камень, чтобы слушать, никому не мешая.
О горе, горе, горе мне
Не умер вместе с ними я.
Песня все набирала высоту. Струны пандури рокотали, то осуждая, то призывая, то словно плача. Крестьяне слушали затаив дыхание. У многих на глазах заблестели слезы. Безвестный певец пел теперь последнюю главу из первой части «Восхваления», пел славу Ахалцихели и отваге рыцарей-месхов. Кое-где он вставлял свои слова, но Турман не обращал на это никакого внимания.
Все последние месяцы Торели чувствовал себя очень одиноким, хотя, может быть, сам не признавался себе в этом. Он чувствовал, что всеми забыт, никому не нужен, никто больше не интересуется не только его геройством и его подвигом во славу родины, но и его стихами.
И вот в одну секунду рассеялись все сомнения Торели. Оказывается, его стихи поют в народе. И уж если они проникли в те далекие горы, откуда возвращаются теперь эти пастухи, значит, они распространились и ближе, по долинам и холмам всей Грузии. Они звучат на пастбищах, по деревням, как звучат здесь, на окраинах Ахалдабы, и призывают грузинских рыцарей на новые подвиги.
Вы слышите, Шалвы призыв
Гремит среди долин.
Жену забыв, детей забыв,
На бой вставай, грузин!
Но если стихи поют даже в далеких горах, в народе, то, верно, они знакомы и князьям и при дворе. Там их не знают, конечно, наизусть, но, по крайней мере, читают. Судя по всему, царский двор разгневан. За это время, что Торели уединился в Ахалдабе, не однажды собирали дарбази. Однако Торели не получил ни одного приглашения. Да и вообще по другим делам его тоже не приглашают. Это молчание – несомненный признак гнева первого министра, а может быть, даже и царицы. Но с сегодняшнего вечера, с той минуты, как Торели услышал стихи из уст пастуха, ему ничего не страшно, даже царский гнев. Если народ понял и подхватил его стихи, если в глазах народа поэт разоблачил то, что хотел разоблачить, и воспел то, что он хотел воспеть, то, значит, ничего больше не нужно.
Между тем наступила осень. В садах отяжелели ветви, поспел виноград. Торели давно собирался пригласить к себе Ваче вместе с маленькой Цаго. Осень – самое подходящее время для того, чтобы звать гостей.
Родной дом Ваче после смерти его матери постепенно пришел в упадок и теперь стоял разоренный. Ваче, наверное, сам мечтает побывать в родной деревне. Но нет у него здесь никого, к кому он мог бы приехать, негде приклонить голову, нет очага, около которого можно было бы погреть руки.
Торели решил пригласить Ваче к себе, причем оставить его у себя надолго – пусть отдохнет в родном краю и если не увидит родных холмов, то, во всяком случае, подышит родным деревенским воздухом.
Он велел заложить быков в арбу и послал человека за Ваче и Цаго. Встречать гостей Торели вышел на край деревни. Еще издали он увидел, что на арбе сидит одна только маленькая Цаго, а Ваче нет. Девочка с плачем спрыгнула с арбы и бросилась к Торели, причитая:
– Дядя Турман, дядя Турман, они увели моего папу. Я осталась одна. Они его увели.
– Куда можно увести слепого человека, кто увел? Успокойся, не плачь. Это какое-то недоразумение, все уладится.
Но Цаго плакала пуще прежнего. С трудом удалось ее успокоить, и тогда она рассказала, как было дело.
– Два дня назад папа сел отдыхать у порога мастерской, – рассказывала девочка. – В руках, как всегда, он держал чонгури. Потихоньку он напевал те стихи, что ему подарили вы, когда заходили к нам в мастерскую в прошлый раз. Послушать песню собрались люди. Когда папа пел, всегда около мастерской толпился народ. Слушая ваши стихи, люди становятся печальными и задумчивыми. Так было и в этот раз. Некоторые подпевали отцу, некоторые всхлипывали и вытирали глаза.
Вдруг откуда ни возьмись появился епископ Саба в окружении свиты. Слушатели перед ним расступились. Он подошел к моему отцу и хотел вырвать у него из рук чонгури. Но отец сильный, и вырвать у него из рук что-нибудь не так просто. Старик обозлился, стал дергать за чонгури и кричать: "Как ты смеешь при всем народе петь такие непотребные песни о нашей царице и стране!"
Отец сначала не понял, кто это на него напал и что нужно этому человеку. Он мирно начал просить, чтобы его оставили в покое, что ему и без этого тошно жить на свете. Но обозленный старик не отставал. Он кричал, что все равно отнимет это проклятое чонгури и разобьет его о камни. Слушатели начали заступаться за Ваче, но только словами, конечно. Кто посмел бы дотронуться до епископа. Епископ разозлился еще больше и стал дергать за чонгури изо всех сил. Тогда отец, не видя и не зная, кто перед ним, размахнулся и ударил обидчика по голове. Епископ упал без памяти. Тут подскочили царские копьеносцы, отцу связали руки и погнали впереди себя. Я побежала вслед за ним. Я добежала до ворот тюрьмы, а дальше меня не пустили. Отца затолкали в тюрьму и заперли дверь. К кому бы я ни подбегала, все меня отталкивали, никто не хотел меня слушать, и я осталась одна.
Мастеровые моего отца ходили куда-то просить, но их тоже не стали слушать. Потом они взяли меня, и мы все вместе пошли к епископу просить прощения. Я его узнала, только он лежал с завязанной головой. Он обругал нас и велел слугам больше никого к нему не пускать. Когда мы уходили, я все еще слышала, как ругался епископ. Он кричал, что сгноит эту скотину в тюрьме, что не позволит возводить хулу на царя и народ, переловит всех чонгуристов и волынщиков, и всех, кто развращает народ, и всех их посадит в тюрьму, всех, кто распевает стихи хулителя народа – Торели.
Торели возмутился и разъярился. Но он понял, что за поступком епископа Саба, сочиняющего свои нелепые ямбы, которые никто не хочет слушать, скрывается больше, чем простая зависть. Если бы «Восхваление» Торели понравилось и было принято при дворе, епископ никогда бы не осмелился поднять на него руку. И, напротив, если епископ так смел и решителен, значит, «Восхваление» резко осуждено, значит, царедворцы превратно истолковали смысл содержания стихов Торели, значит, они поняли их как направленные против царицы и народа, значит, наконец, они успели уже восстановить против Торели саму царицу.
Но если они сумеют и народу внушить, что Торели выступил против царицы, то на поэта обрушится и народный гнев, а этот гнев страшнее, чем гнев царедворцев и даже самой венценосной Русудан.
Все это промелькнуло в голове Торели, однако главное теперь было не в этом. Главное – любыми путями, любой ценой помочь несчастному Ваче, невинно оказавшемуся в тюрьме.
Торели распорядился, чтобы девочку Цаго накормили и приласкали, а сам вскочил на коня и помчался в Тбилиси. Сначала он заявился к начальнику крепости. Тот принял его с большим почтением и с подобострастием, но, выслушав просьбу насчет Ваче, только развел руками: он-де человек маленький, ему что прикажут, он то и сделает. Никакого самовольного поступка он совершить не может, а тем более освободить узника. Как ни тяжело было для Торели идти ко двору, на поклон к первому министру, просить и умолять его отпустить на волю слепого певца – иного пути не было. Хотя первый министр, вероятно, зол на поэта не меньше, чем епископ, потому что именно заказ первого министра поэт выполнил столь своенравно и дерзко.
Торели повернул коня ко дворцу.
У дверей первого министра Торели долго ждал, а потом ему сказали, что у мцигнобартухуцеси много неотложных дел и что сегодня он вряд ли освободится. Оскорбленный Торели направился прямо на царскую половину дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
В последних главах «Восхваления» Торели рассказал о пленении Шалвы Ахалцихели, о его достойном и мужественном поведении в плену и, наконец, о принятии мученической смерти. Поэт провозглашал Шалву Ахалцихели славой и совестью народа, героем и мучеником, умершим за величие родины, за святую веру.
От имени Шалвы поэт призывал всех грузинских рыцарей, в ком бьется еще честное сердце и в чьих сердцах живет еще хоть искра любви к Грузии, подняться на защиту родной земли.
Кончалось «Восхваление» гимном, прославляющим Грузию.
Несколько дней Торели ходил как в тумане. Все, что он думал и чувствовал, уже перенесено на бумагу, но все оно еще и в душе поэта. Он ходил, бормоча свои собственные стихи, мысленно перечитывал их, исправлял, зачеркивал, писал заново. Наконец наступило великое облегчение, которого не понять тем, кто не носил в гору камней на своих плечах, кто не писал стихов или картин и кто не освобождался от бремени.
Немного успокоившись, Торели переписал свое «Восхваление», сделав несколько одинаковых списков. Один список он послал семье Шалвы Ахалцихели, второй – в Гаги двоюродному брату Шалвы Вараму Гагели, третий – книжнику-летописцу Павлиа в монастырь. Несколько списков он положил в дорожную суму и отправился с ними в Тбилиси.
Всюду в столице Торели, оглядываясь по сторонам, удивлялся переменам. Всюду чинили, латали, обновляли разрушенные дома. Во многих местах возводились новые здания. В торговых рядах и лавках, тоже восстановленных, парило оживление, почти как в мирное время. Но многие дома и целые улицы все еще стояли покрытые сажей, с выбитыми стеклами и напоминали больше ямы и логова первобытного человека, нежели жилища современных людей.
Издали бросались в глаза поднимающиеся в небо леса над Курой: на месте бывших палат Русудан возводились новые, еще более пышные палаты. Бесчисленные вереницы арб со всех сторон тянулись к месту стройки. Они везли известь, камень, доски. На лесах и вокруг лесов был настоящий муравейник. Каменщики, плотники, подносчики камней трудились там.
На узенькой улочке внимание Торели привлек отсвет огня из гончарной мастерской. Что-то потянуло заглянуть и в саму мастерскую. В глубине полутемного помещения топилась печь, обжигались горшки, кувшины и миски. Недалеко от порога сидел на чем-то низком по-прежнему заросший бородой слепой Ваче. Он бренчал на чонгури и низким голосом про себя напевал какую-то песню.
Торели тотчас спешился, зашел в мастерскую, обнял и расцеловал своего несчастного друга. Ваче отложил чонгури, подвинулся, давая место Торели. Поэт присел рядом со слепцом на обрубке бревна.
– Ну как ты, что делаешь, зачем забрел в мастерскую?
– Копчу небо. Ни один живой человек не может жить без работы. Вот я и устроил себе эту маленькую мастерскую, леплю посуду, обжигаю. Глаз у меня нет. Но во время работы я руками вижу лучше, чем зрячий. Теперь это уже не пальцы живописца, а пальцы гончара.
Ваче вытянул руки и поразительно быстро заиграл пальцами, точно крутился в это время гончарный круг и под пальцами была мягкая глина, а не пустое место.
– Цаго, – крикнул Ваче в глубину мастерской, – Цаго, покажи гостю, какие кувшины и пиалы научился я делать.
Услышав имя Цаго, Торели смутился. Ваче, должно быть, догадался о смущении гостя. Он опустил голову и негромко, как бы извиняясь, сказал:
– Мою дочку зовут Цаго. Она всего лишь на два года моложе твоего Шалвы.
У полок с готовой посудой появилась девочка. Она снимала на выбор пиалы, кувшины, суры и азарпеши. Торели с восторгом разглядывал изящные изделия слепого. Исполненные в форме разных зверей суры и чинчилы, украшенные строгим, но красивым орнаментом пиалы были действительно редкими образцами искусства.
– Прекрасно, изумительно, великолепно! – то и дело восклицал Торели. – Ты молодец, Ваче. Дар первейшего художника Грузии не пропал и здесь.
– Тебе и правда понравилось? – обрадовался Ваче как ребенок, больше чем тогда, когда видные сановники хвалили его живопись во дворце Русудан. – Тогда возьми себе на память лучшее, что здесь есть. Цаго, отложи гостю павлинью суру и чинчилу в виде маленькой лани. Остальное пусть гость выберет сам на свой вкус.
Торели начал отнекиваться, но, видя, что подарков не избежать, отобрал некоторые вещи, отложил их в сторону, а сам снова сел рядом с Ваче.
– Бренчишь на чонгури?
– А что делать, Турман. Под чонгури лучше поется. А без песни, как и без работы, я не могу. Много горечи на душе. Отвожу душу песней, подбираю музыку к разным стихам.
– Вот как! Тогда прими и от меня подарок. Я только что закончил «Восхваление» Шалве Ахалцихели. Цаго тебе прочитает, и если стихи тебе понравятся, то под чонгури будешь их петь. – Торели достал из сумы список «Восхваления», уложил туда подаренную посуду и поднялся.
– Твои стихи, наверно, хороши, их легко будет петь под чонгури. Ваче стал ощупывать рукопись. – Подберу мотив, передам другим слепым музыкантам, мы здесь – друзья по несчастью – часто встречаемся друг с другом.
– Делай как знаешь. Я теперь пойду, но скоро я вернусь и тебя вместе с Цаго возьму погостить к себе в Ахалдабу.
– Спасибо тебе, Турман, не забываешь бедного слепца. Спасибо. – Ваче обнял плечи Торели своими огромными руками.
Подъезжая к летней резиденции царицы, Торели почувствовал, что волнуется. До сих пор он как-то не задумывался, зачем он едет. Теперь, когда цель поездки была близка, на него напали сомнения. Вместо заказанного первым министром «Восхваления» Русудан он везет «Восхваление» Шалве Ахалцихели. В его «Восхвалении» осуждаются беспечность, себялюбие, корыстолюбие людей, управляющих страной, то есть тех самых людей, которым он везет теперь свою поэму. Вероятно, она не доставит им удовольствия, вероятно, и царица, и все царедворцы останутся недовольны и даже разгневаются. Торели никогда не приходилось еще испытывать на себе высочайший гнев.
Из буйной зелени показался вдали дворец царицы. Царские слуги, придворные вышли встречать Торели, уже раскрылись перед поэтом двери, возвращаться поздно, надо идти вперед.
К счастью, ни царицы, ни первого министра сейчас, с утра, не было во дворце. "По крайней мере, не заставят читать «Восхваление» вслух, – думал Торели. – А когда я уйду, пусть читают и наслаждаются". Поэт оставил списки «Восхваления» для передачи царице и Арсению, а сам, не мешкая ни минуты, покинул дворец и заспешил к себе в Ахалдабу.
Турман снова прочно засел в своем имении – ухаживал за посевами, за виноградником, за садом. Он целыми днями, как простой крестьянин, работал лопатой или топором. Он полюбил аромат подсыхающей на сено травы, запахи свежевзрыхленной земли. В эту минуту затихала боль в сердце, притуплялась печаль, забывались все беды и горести.
К тому же было еще одно, что скрашивало жизнь и веселило сердце. Это мальчик Шалва, растущий сильным, стройным, трудолюбивым и умным. Шалва скоро сделался вожаком всех деревенских мальчишек. Он командовал даже ребятами гораздо старше себя. Позови Шалва, и тотчас все сбежались бы на его зов. Поведи он их за собой, и все как один пошли бы. Прикажи броситься в бурную реку, и все, не раздумывая, выполнили бы приказ.
Торели молился на маленького Шалву, потому что это было единственное, что заполняло отцовское сердце. Общался Торели и с крестьянами, присматриваясь к их жизни, к их характерам, к их приемам труда. Впрочем, он сам вскоре стал походить на крестьянина. О своей внешности он не заботился теперь, как прежде, отпустил бороду, редко смотрелся в зеркало, не скрывал седин. Плечи его немного опустились, а руки как будто стали подлиннее. Пройдя через испытания, которых хватило бы на несколько жизней, он забыл о светском лоске и совсем потерял вкус к придворной изысканной жизни. В гости он ни к кому не ходил, зато и его никто не навещал в уединенном имении в Ахалдабе.
Однажды, возвращаясь из виноградника, Торели услышал песню. По дороге гнали отару. За овцами с обеих сторон, высунув языки, бежали лохматые овчарки. Скотоводы возвращались с летних пастбищ. Громкое блеяние овец, разноголосое блямканье колокольчиков, шарканье бесчисленных копыт, лай собак, окрики пастухов – все это слилось в общий шум, взбудораживший деревню. Солнце заходило за край холма. Пастухи остановили отару у околицы села, чтобы расположиться на ночлег. Утомленные жарой, пыльной дорогой и дальним переходом, овцы тотчас сгрудились и затихли. Пыль, поднятая отарой, постепенно рассеялась в воздухе. Через некоторое время, когда все окончательно затихло и успокоилось, послышался звук пандури и полилась песня.
Деревенские люди любят пение пастухов. Поэтому вскоре к костру потянулись крестьяне из деревни. Торели тоже пошел за ними. Вокруг пастухов, образовав плотный круг, стояли крестьяне. Из середины круга раздавалось бренчанье струн, и сильный звучный голос певца выводил песню. Голос поющего с каждым словом креп, становился увереннее, песня мужественно звучала в тишине.
Кто говорит, что то был бой,
То с неба гром упал,
Когда стояли мы с тобой
Среди Гарнисских скал.
Узнав свои стихи, Торели вздрогнул и похолодел. Сердце его часто забилось, к горлу невольно подступили слезы. Кое-как справившись с волнением, он отошел в сторону и сел на камень, чтобы слушать, никому не мешая.
О горе, горе, горе мне
Не умер вместе с ними я.
Песня все набирала высоту. Струны пандури рокотали, то осуждая, то призывая, то словно плача. Крестьяне слушали затаив дыхание. У многих на глазах заблестели слезы. Безвестный певец пел теперь последнюю главу из первой части «Восхваления», пел славу Ахалцихели и отваге рыцарей-месхов. Кое-где он вставлял свои слова, но Турман не обращал на это никакого внимания.
Все последние месяцы Торели чувствовал себя очень одиноким, хотя, может быть, сам не признавался себе в этом. Он чувствовал, что всеми забыт, никому не нужен, никто больше не интересуется не только его геройством и его подвигом во славу родины, но и его стихами.
И вот в одну секунду рассеялись все сомнения Торели. Оказывается, его стихи поют в народе. И уж если они проникли в те далекие горы, откуда возвращаются теперь эти пастухи, значит, они распространились и ближе, по долинам и холмам всей Грузии. Они звучат на пастбищах, по деревням, как звучат здесь, на окраинах Ахалдабы, и призывают грузинских рыцарей на новые подвиги.
Вы слышите, Шалвы призыв
Гремит среди долин.
Жену забыв, детей забыв,
На бой вставай, грузин!
Но если стихи поют даже в далеких горах, в народе, то, верно, они знакомы и князьям и при дворе. Там их не знают, конечно, наизусть, но, по крайней мере, читают. Судя по всему, царский двор разгневан. За это время, что Торели уединился в Ахалдабе, не однажды собирали дарбази. Однако Торели не получил ни одного приглашения. Да и вообще по другим делам его тоже не приглашают. Это молчание – несомненный признак гнева первого министра, а может быть, даже и царицы. Но с сегодняшнего вечера, с той минуты, как Торели услышал стихи из уст пастуха, ему ничего не страшно, даже царский гнев. Если народ понял и подхватил его стихи, если в глазах народа поэт разоблачил то, что хотел разоблачить, и воспел то, что он хотел воспеть, то, значит, ничего больше не нужно.
Между тем наступила осень. В садах отяжелели ветви, поспел виноград. Торели давно собирался пригласить к себе Ваче вместе с маленькой Цаго. Осень – самое подходящее время для того, чтобы звать гостей.
Родной дом Ваче после смерти его матери постепенно пришел в упадок и теперь стоял разоренный. Ваче, наверное, сам мечтает побывать в родной деревне. Но нет у него здесь никого, к кому он мог бы приехать, негде приклонить голову, нет очага, около которого можно было бы погреть руки.
Торели решил пригласить Ваче к себе, причем оставить его у себя надолго – пусть отдохнет в родном краю и если не увидит родных холмов, то, во всяком случае, подышит родным деревенским воздухом.
Он велел заложить быков в арбу и послал человека за Ваче и Цаго. Встречать гостей Торели вышел на край деревни. Еще издали он увидел, что на арбе сидит одна только маленькая Цаго, а Ваче нет. Девочка с плачем спрыгнула с арбы и бросилась к Торели, причитая:
– Дядя Турман, дядя Турман, они увели моего папу. Я осталась одна. Они его увели.
– Куда можно увести слепого человека, кто увел? Успокойся, не плачь. Это какое-то недоразумение, все уладится.
Но Цаго плакала пуще прежнего. С трудом удалось ее успокоить, и тогда она рассказала, как было дело.
– Два дня назад папа сел отдыхать у порога мастерской, – рассказывала девочка. – В руках, как всегда, он держал чонгури. Потихоньку он напевал те стихи, что ему подарили вы, когда заходили к нам в мастерскую в прошлый раз. Послушать песню собрались люди. Когда папа пел, всегда около мастерской толпился народ. Слушая ваши стихи, люди становятся печальными и задумчивыми. Так было и в этот раз. Некоторые подпевали отцу, некоторые всхлипывали и вытирали глаза.
Вдруг откуда ни возьмись появился епископ Саба в окружении свиты. Слушатели перед ним расступились. Он подошел к моему отцу и хотел вырвать у него из рук чонгури. Но отец сильный, и вырвать у него из рук что-нибудь не так просто. Старик обозлился, стал дергать за чонгури и кричать: "Как ты смеешь при всем народе петь такие непотребные песни о нашей царице и стране!"
Отец сначала не понял, кто это на него напал и что нужно этому человеку. Он мирно начал просить, чтобы его оставили в покое, что ему и без этого тошно жить на свете. Но обозленный старик не отставал. Он кричал, что все равно отнимет это проклятое чонгури и разобьет его о камни. Слушатели начали заступаться за Ваче, но только словами, конечно. Кто посмел бы дотронуться до епископа. Епископ разозлился еще больше и стал дергать за чонгури изо всех сил. Тогда отец, не видя и не зная, кто перед ним, размахнулся и ударил обидчика по голове. Епископ упал без памяти. Тут подскочили царские копьеносцы, отцу связали руки и погнали впереди себя. Я побежала вслед за ним. Я добежала до ворот тюрьмы, а дальше меня не пустили. Отца затолкали в тюрьму и заперли дверь. К кому бы я ни подбегала, все меня отталкивали, никто не хотел меня слушать, и я осталась одна.
Мастеровые моего отца ходили куда-то просить, но их тоже не стали слушать. Потом они взяли меня, и мы все вместе пошли к епископу просить прощения. Я его узнала, только он лежал с завязанной головой. Он обругал нас и велел слугам больше никого к нему не пускать. Когда мы уходили, я все еще слышала, как ругался епископ. Он кричал, что сгноит эту скотину в тюрьме, что не позволит возводить хулу на царя и народ, переловит всех чонгуристов и волынщиков, и всех, кто развращает народ, и всех их посадит в тюрьму, всех, кто распевает стихи хулителя народа – Торели.
Торели возмутился и разъярился. Но он понял, что за поступком епископа Саба, сочиняющего свои нелепые ямбы, которые никто не хочет слушать, скрывается больше, чем простая зависть. Если бы «Восхваление» Торели понравилось и было принято при дворе, епископ никогда бы не осмелился поднять на него руку. И, напротив, если епископ так смел и решителен, значит, «Восхваление» резко осуждено, значит, царедворцы превратно истолковали смысл содержания стихов Торели, значит, они поняли их как направленные против царицы и народа, значит, наконец, они успели уже восстановить против Торели саму царицу.
Но если они сумеют и народу внушить, что Торели выступил против царицы, то на поэта обрушится и народный гнев, а этот гнев страшнее, чем гнев царедворцев и даже самой венценосной Русудан.
Все это промелькнуло в голове Торели, однако главное теперь было не в этом. Главное – любыми путями, любой ценой помочь несчастному Ваче, невинно оказавшемуся в тюрьме.
Торели распорядился, чтобы девочку Цаго накормили и приласкали, а сам вскочил на коня и помчался в Тбилиси. Сначала он заявился к начальнику крепости. Тот принял его с большим почтением и с подобострастием, но, выслушав просьбу насчет Ваче, только развел руками: он-де человек маленький, ему что прикажут, он то и сделает. Никакого самовольного поступка он совершить не может, а тем более освободить узника. Как ни тяжело было для Торели идти ко двору, на поклон к первому министру, просить и умолять его отпустить на волю слепого певца – иного пути не было. Хотя первый министр, вероятно, зол на поэта не меньше, чем епископ, потому что именно заказ первого министра поэт выполнил столь своенравно и дерзко.
Торели повернул коня ко дворцу.
У дверей первого министра Торели долго ждал, а потом ему сказали, что у мцигнобартухуцеси много неотложных дел и что сегодня он вряд ли освободится. Оскорбленный Торели направился прямо на царскую половину дворца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47