скотом и птицей, оружием, одеждой, коврами и всякой всячиной.
Английского посла особенно привлекал самый большой стамбулский базар – Безестан. Здесь всё гудело и шумело многоязычно. Вдоль крытых рядов теснились и плыли десятки тысяч людей, крутились, как в водовороте, турки и персы, армяне и греки, евреи и арабы. Над всем базаром сладко пахло восточными пряностями…
Хозяин лодки ещё говорил о чём-то, но взгляд сэра Лайарда уже остановился на бухте Золотой Рог. Вожделенная мечта корабелов всего мира – иметь такую стоянку. Сколько раз в английском парламенте произносились горячие речи, накалялись страсти вокруг Золотого Рога. Окажись бухта местопребыванием дредноутов её королевского величества, и русский флот, какой с поспешностью возрождается Россией, окажется навсегда блокированным в черноморской луже…
Одна из задач английского посла – убедить султана согласиться на переход британских кораблей из Безикской бухты в Золотой Рог. Но Абдул-Хамид, как хитрый лис, уходит от ответа…
Оставив карету, сэр Лайард, укрываясь от жары в густой тени чинар, пошёл пыльной улицей мимо кофейни, малолюдной в такую пору дня, и харчевни, из чрева которой чадило бараньим салом и жареным луком.
На мраморных ступенях мечети нищий в отрепьях тянул руки, причитая слезливо:
– Бакшиш! Бакшиш!
Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и увидел-ощутил в своей ладони туго свёрнутый бумажный комок.
Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, возвратился к карете…
В посольстве, усевшись за стол, развернул, расправил записку, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом. Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остаётся нерешённым.
«Нет ничего тайного, что бы не стало явным», – говорит народная мудрость.
Султану донесли: заптий при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.
Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.
Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.
Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджалов находится в тайных сношениях с английским послом.
Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей «новых османов», «младотурок», как они себя именуют, сообщает инглизам обо всём, что происходит во дворце. Кто, как не они, мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?
А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида, свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Афиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, пытался оказать влияние Мидхат, рисуя прелести конституционного устройства Порты.
А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты – плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в его, султана Абдул-Хамида, руках.
Пусть инглизы и их стамбулский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает: инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…
Абдул-Хамид решает пока не казнить Мидхат-пашу, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить и все «младотурки».
В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:
«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдёт тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе генерала Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.
Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и обнажившееся раздолье местами горбилось курганами – могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязи и караульные землянки.
Степи с высокой травой, после зимы высохшей, – раздолье дня диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.
По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, заросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плёсах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой тьма, вспугнёшь – стая небо закрывает…
Уманская – станица старинная, её курень прибыл на Кубань из Запорожья ещё с полковым атаманом Захаром Чепегой и войсковым судьёй Антоном Головатым.
В Уманской я передохнул два дня. Станица большая, в ней размещается Ейский отдел. Войско Кубанское делится на шесть отделов. Уманская выставляет два полка.
Рядом со зданием атамана отдела – просторная площадь со старинной деревянной Трёхсвятительской церковью.
На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казаков война – дело привычное. Их служба начинается с юных лет и длится подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанник увёл на Дунай две сотни пластунов.
В станице мало больших домов, всё больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает тёмный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.
В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в своё время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…
Из Уманской в сопровождении трёх казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.
Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик. Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…
Столица Кубанского казачьего войска – Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.
Живут в городе казачья старшина и разное войсковое начальство, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.
Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар.
В местном театре я ещё побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.
Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.
Заходил в управление Кубанского казачьего войска, атаманом здесь генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, он прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.
В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения – адыгов комплектуется полк, и мне предложили в нём службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…
Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова…»
Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:
– Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.
Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.
– Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.
– Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетённому турками.
– У меня бабушка – графиня Узунова, болгарка.
– Значит, в вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.
Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.
– Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.
– Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.
Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл стол. Беседа продолжалась за завтраком.
– Вам известно, какое поручение готовит нам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнём формировать резерв. Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?
Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.
– «Болгары! Братья!.. Царь объявил войну Порте. Для освобождения многострадального болгарского народа, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества. – Райчо читал и тут же переводил: – …На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.
…Образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.
Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знамёнах, ибо оно есть дело национального возрождения Болгарии…»
Отложив воззвание, Николов задумался. Потом взглянул на Стояна:
– Трудную, многолетнюю борьбу вёл наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Цеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.
– Благодарю, капитан, за вашу любезность, о Петкове я слышал от Асена, вижу часто, но говорить с ним не доводилось.
– Мой народ прожил сотни горьких лет, моя родина задыхалась под владычеством турецких султанов. Нас гнули, пытаясь сломить, отуречить, уничтожить наш язык и культуру, но не поставили на колени. Такие, как Цеко Петков и его товарищи, чувствовали себя на Балканах хозяевами. Они всегда ждали прихода Московцев, своих освободителей, братушек… Я говорю то, о чём в России известно, о наших страданиях пишут российские газеты. Болгары знают: наша боль вам не безразлична.
– Правы, капитан, для России болгарский народ – братский народ.
Император не ожидал брата. Великий князь явился неожиданно, обрадовал: телеграфное сообщение – генерал Гурко взял Тырново.
– Генерал Гурко? Но у него кавалерия, и он, насколько помню, на прошлой неделе занимал участок по реке Росице от Сухиндола до Никона.
– Именно. Самое удивительное, что Гурко бросил на город шесть сотен драгун да две сотни казаков при поддержке батареи подполковника Ореуса.
– Кто ему противостоял?
– Турки держали под Тырново пять таборов пехоты, батарею и несколько сот казаков.
– Значит, более четырёх тысяч? Знал ли Гурко силы противника?
– Он пользовался данными бежавших из города жителей. Бой был скоротечный, длился не более часа.
– Похвально. Объявите генералу мою благодарность за столь решительные действия.
– Генералу Гурко будет приятно услышать высокую похвалу, ваше величество. Мы назначили его командиром Передового отряда, придав ему часть пехоты и болгарское ополчение.
– Какая задача поставлена?
– Перейти Балканы и выйти в Забалканье.
– И это всё?
– По мере возможности, ваше величество, продвижение к Адрианополю…
Разговор между царём и главнокомандующим вёлся на царской квартире на исходе дня 8 июля. А 10 июля Александр получил телеграмму из Берлина, весьма ядовитую по смыслу, за которым угадывался нрав Бисмарка: «Поздравляю с успехом. Но где же турки?»
Александр показал её Милютину:
– Видите, как скверно, когда войну наблюдают иностранные корреспонденты.
На что военный министр России ответил:
– Передайте, ваше величество, корреспондентам: будут ещё турки. Всё впереди.
Кто видел молодого сурового подполковника в форме болгарского ополченца, никогда бы не подумал, что он способен рыдать, как ребёнок.
Да и сам Константин Кесяков не помнил, когда ронял слезу. Разве что в день смерти матери.
Но вот настал час, и его первая дружина переправлялась через Дунай. Берег наплывал, но Константину Кесякову казалось, что прошла целая вечность.
Молчаливо сгрудились дружинники, замерли в ожидании. Толчок, и паром остановился, закачался на воде. Подполковник спрыгнул первым, ноги подломились в коленях. Сняв шапку, целовал землю. Грудь сжало, по щекам текли слёзы.
Плакали не стыдясь дружинники. Наконец подполковник поднялся, посмотрел на своих воинов:
– Братушки, мы дома, в своей кровью омытой Болгарии. Но прежде чем мы назовём её свободной, многих недосчитаемся. Знайте, то будет святая смерть, дорогая плата за волю нашего народа. Пойдём же смело за старшими братушками, русскими солдатами.
– Клянёмся! – Единым криком огласился дунайский берег.
Подполковник смотрел на Систово, на зелень садов, белоснежные минареты над городом, купол православного храма и мысленно видел себя семнадцатилетним, когда он, Костаки Искров, ставший в России Константином Кесяковым, вместе с Любеном Каравеловым добирался в Москву, как учился в университете и получил звание магистра математики.
Но Болгария, многострадальная Болгария звала властно к борьбе, и он, Костаки Искров, закончив Константиновcкое военное училище, поступает на службу в Преображенский полк в чине поручика, связывается со Славянским комитетом, выезжает в Белград и Сербию, формирует болгарский легион. Своими глазами он видел, как расправлялось войско Осман-паши с сербами.
Теперь Константин Кесяков подполковник и командир первой дружины болгарского ополчения. Генерал Столетов попросил откомандировать к нему Кесякова, как только было принято решение о создании болгарского войскового соединения.
Последняя дружина покинула паром. Воины строились поротно. В голову колонны пронесли Самарское знамя, полотнище колыхалось на ветру.
Подполковник вспомнил день, когда знамя вручали ополчению. Тогда Кесяков переводил дружинникам, о чём говорили самарские гости и присутствовавший при вручении знамени главнокомандующий Дунайской армией.
А над Систово, над широким Дунаем, над ближними и дальними полями понёсся молчавший многие и многие годы колокольный перезвон. Из города встречать своих болгарских войников, в строгом облачении, с хоругвями и иконами, шли священники, валил народ. Было торжественно и празднично.
Ворвавшись с драгомировской дивизией в Систово, поручик Узунов так и не успел как следует разглядеть этот городок. Потому, едва ополченцы переправились через Дунай, Стоян приступил к знакомству с городом. Посмотрел развалины стен лагеря римских легионеров. Подивился множеству магазинчиков и торговых палаток. Городок-то не так велик. Походил по базарам. У каждого своё назначение: на одном лошадей продавали, на другом – свиней, а вот на третьем – вино бочками.
Болгары то и дело заговаривали со Стояном, приглашали домой. Систовцы всю теплоту сердца отдавали своим болгарским войникам. Они зазывали дружинников в гости, пели вместе с ними родные песни, играла их музыка. И только тихо было в домах, где жили турки, да ещё у тех немногих болгар, которые служили Порте либо своим жизненным укладом хотели походить на турецкую знать.
Стоян бродил зелёными улицами, вдоль плетней и оград из булыжника, любовался каменными домами под красной черепицей, попадались двух– и даже трёхъярусные, с балконами, за каменными оградами, увитыми виноградом. Долго стоял на центральной площади, поражённый великолепием белого православного храма. Турки не разрушили его. Однако специальный фирман запрещал болгарам строить высокие церкви.
У причалов на Дунае тесно от складов и пакгаузов австрийского пароходного агентства. От порта мощённая камнем улица, усаженная тополями, потянулась вверх, в гору.
В центральной части города – училища, торговое и рисовальное…
Улица вывела Стояна в старый район города, где кривые переулки, тупики, глинобитные либо сырцового кирпича дома, а вторые ярусы нависали над пешеходными тропинками. В нижних же размещались торговые лавочки старьёвщиков, огородников или мастерские разного ремесленного люда.
У небольшого ухоженного дворика, в тени вишен и яблонь десятка три ульев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72
Английского посла особенно привлекал самый большой стамбулский базар – Безестан. Здесь всё гудело и шумело многоязычно. Вдоль крытых рядов теснились и плыли десятки тысяч людей, крутились, как в водовороте, турки и персы, армяне и греки, евреи и арабы. Над всем базаром сладко пахло восточными пряностями…
Хозяин лодки ещё говорил о чём-то, но взгляд сэра Лайарда уже остановился на бухте Золотой Рог. Вожделенная мечта корабелов всего мира – иметь такую стоянку. Сколько раз в английском парламенте произносились горячие речи, накалялись страсти вокруг Золотого Рога. Окажись бухта местопребыванием дредноутов её королевского величества, и русский флот, какой с поспешностью возрождается Россией, окажется навсегда блокированным в черноморской луже…
Одна из задач английского посла – убедить султана согласиться на переход британских кораблей из Безикской бухты в Золотой Рог. Но Абдул-Хамид, как хитрый лис, уходит от ответа…
Оставив карету, сэр Лайард, укрываясь от жары в густой тени чинар, пошёл пыльной улицей мимо кофейни, малолюдной в такую пору дня, и харчевни, из чрева которой чадило бараньим салом и жареным луком.
На мраморных ступенях мечети нищий в отрепьях тянул руки, причитая слезливо:
– Бакшиш! Бакшиш!
Сэр Лайард вытащил из кармана жилета мелкую монету, протянул нищему и увидел-ощутил в своей ладони туго свёрнутый бумажный комок.
Опираясь на трость, Лайард постоял чуть-чуть, возвратился к карете…
В посольстве, усевшись за стол, развернул, расправил записку, прочитал: «Аллах милостив…» Британскому послу слова эти сказали о многом. Великий визирь Мидхат-паша тайно уведомлял: султан хитрит, и с бухтой Золотой Рог вопрос по-прежнему остаётся нерешённым.
«Нет ничего тайного, что бы не стало явным», – говорит народная мудрость.
Султану донесли: заптий при выходе из мечети усмотрел в поведении нищего и инглиза нечто подозрительное.
Едва карета инглиза прокатила по булыжной мостовой, заптий ухватил нищего за ворот, потащил в полицию.
Ни добром, ни под пыткой нищий виноватым себя не признал и связь с инглизом отрицал.
Абдул-Хамид велел утопить нищего в сточной канаве, а за инглизом установить наблюдение. Султан догадывался: кто-то из его высших сановников-риджалов находится в тайных сношениях с английским послом.
Конечно, Абдул-Хамид подозревает каждого, но больше всего великого визиря. Это он или кто-то из его друзей «новых османов», «младотурок», как они себя именуют, сообщает инглизам обо всём, что происходит во дворце. Кто, как не они, мечтают видеть Оттоманскую Порту устроенной на европейский лад?
А может, Мидхат-паша готовит переворот, хочет его, Абдул-Хамида, свергнуть? Разве не Мидхат-паша и его «младотурки» свергли султана Абдул-Афиза? Став великим визирем, он потребовал принять европейскую систему правления. И на него, султана Абдул-Хамида, пытался оказать влияние Мидхат, рисуя прелести конституционного устройства Порты.
А что из того получилось? Конституция для Оттоманской Порты – плохой компас, она подобна туману над Босфором. Он, Абдул-Хамид, будет управлять османами, как велит Коран, ибо милостивый аллах дал султану власть не для того, чтобы слушать каждого сановника-риджала, а повелевать. И жизнь и смерть всех османов и народов, какие находятся под властью Порты, в его, султана Абдул-Хамида, руках.
Пусть инглизы и их стамбулский посол Лайард думают, что держат штурвал корабля, именуемого Турцией, в своих руках. Он, султан, знает: инглизы так же опасаются гяуров, как и османы…
Абдул-Хамид решает пока не казнить Мидхат-пашу, а, лишив звания, выслать из Порты. Участь великого визиря должны разделить и все «младотурки».
В штабе ополчения, которое походным порядком двигалось к дунайской переправе, поручика Узунова дожидалось письмо брата. Уединившись, Стоян распечатал конверт, прочитал:
«Любезный брат мой! Судьбе угодно было разлучить нас неизвестно на какой срок. Когда это письмо найдёт тебя, весьма возможно, я уже буду на месте, в корпусе генерала Тергукасова. Теперь же пишу с дороги.
Мой неблизкий путь пестрит интересными и весьма любопытными остановками и встречами. От Ростова в три конных перехода я добрался до станицы Уманской. Ехали степями. Снег стаял, и обнажившееся раздолье местами горбилось курганами – могилами скифских князей. Станичники приспособили их как сторожевые. В Кавказскую войну на высоких курганах высились сторожевые вышки с сигнальными шарами, коновязи и караульные землянки.
Степи с высокой травой, после зимы высохшей, – раздолье дня диких кабанов, волков, лис, зайцев и иной живности.
По пути мне попадались стада дроф, казаки именуют их дударями. В степных тихих речках, заросших камышом и кугой, обилие рыбы, а на плёсах, что подобны огромным блюдцам, птицы всякой тьма, вспугнёшь – стая небо закрывает…
Уманская – станица старинная, её курень прибыл на Кубань из Запорожья ещё с полковым атаманом Захаром Чепегой и войсковым судьёй Антоном Головатым.
В Уманской я передохнул два дня. Станица большая, в ней размещается Ейский отдел. Войско Кубанское делится на шесть отделов. Уманская выставляет два полка.
Рядом со зданием атамана отдела – просторная площадь со старинной деревянной Трёхсвятительской церковью.
На площади казаки отмечают праздники, здесь они джигитуют, отсюда провожают на войну свои полки и здесь же встречают их. Для казаков война – дело привычное. Их служба начинается с юных лет и длится подчас десятилетиями, до старости. Уманцы и казаки окрестных станиц уже направили на Балканы добровольцев, а в конце прошлого года из Ейского отдела есаул Баштанник увёл на Дунай две сотни пластунов.
В станице мало больших домов, всё больше, по местному выражению, хаты, где к жилой половине примыкает тёмный сарай. И люди, прежде чем попасть в жилую половину, должны миновать помещение для скота.
В Уманской поселился я в доме урядника Сироты. Хозяйство у него крепкое, и сам он с хитрецой. Его сын служит на Дунае, в Кубанском полку, где, со слов урядника, полковым командиром Кухаренко. Отец этого подполковника в своё время был наказным атаманом Кубанского казачьего войска и дружил с поэтом Тарасом Шевченко…
Из Уманской в сопровождении трёх казаков мы по бездорожью, преодолевая неимоверно клейкую грязь, выехали в город Екатеринодар.
Сопровождает меня десятник лет пятидесяти, молчаливый старик. Однако мне удалось узнать, что он участвовал в Кавказской войне, а в Крымскую кампанию отбивал попытки турок и англичан с французами высадиться у Новороссийска…
Столица Кубанского казачьего войска – Екатеринодар больше напоминает военное укрепление. Ночами в городе темень, чуть съехал с центральной улицы Красной, лошадь в лужах тонет.
Живут в городе казачья старшина и разное войсковое начальство, купцы и местная интеллигенция, мастеровые и иной торговый люд.
Есть в Екатеринодаре гимназия, епархиальное училище, магазины и лавки, мастерские и базар.
В местном театре я ещё побывать не успел, ибо представления здесь не так уж часты.
Гостиница, где я остановился, имеет громкое название «Гранд-отель». Но этому не верь, нумера здесь тесные и нечистые.
Заходил в управление Кубанского казачьего войска, атаманом здесь генерал-лейтенант Кармалин, по словам сослуживцев, он прост в обращении и питает интерес к нуждам казаков.
В войсковой канцелярии сказали, что из местного горского населения – адыгов комплектуется полк, и мне предложили в нём службу, от чего я отказался, ссылаясь на предписание свыше…
Пиши мне, любезный брат Стоян, о ваших баталиях в Кавказскую армию, в отряд генерала Тергукасова…»
Осторожные шаги разбудили Стояна. Открыв глаза, он увидел устраивавшегося в палатке капитана. Тот, заметив, что Узунов уже не спит, сказал мягко:
– Извините, поручик, будем жить вместе, хлеб-соль делить. Я Райчо Николов, служил у генерала Гурко, а теперь, как видите, направлен к генералу Столетову.
Узунов сел, свесив ноги, принялся одеваться.
– Рад, господин капитан, делить с вами походную жизнь. Я Стоян Узунов.
– Судя по имени, вы, как и я, принадлежите к народу, угнетённому турками.
– У меня бабушка – графиня Узунова, болгарка.
– Значит, в вас кровь русского и болгарина, и Болгария вам дорога как родина вашей бабушки, поручик.
Райчо был лет на десять старше Стояна. Черноволосый, круглолицый, с подстриженными усами и карими глазами.
– Ваш русский язык, капитан, не хуже моего.
– Я двадцать лет прожил в России. Когда шла Крымская война, мне было тринадцать лет. По поручению болгарских патриотов я переплыл Дунай с секретными сведениями для русского командования. Меня послали в Санкт-Петербургское военное училище, с той поры служу.
Приставленный к Стояну болгарский войник Асен накрыл стол. Беседа продолжалась за завтраком.
– Вам известно, какое поручение готовит нам генерал? Так вот, когда ополчение переправится на правый берег Дуная, мы начнём формировать резерв. Болгарский комитет принял воззвание. Хотите, поручик, я прочитаю его?
Николов достал из саквояжа лист, отпечатанный на болгарском языке.
– «Болгары! Братья!.. Царь объявил войну Порте. Для освобождения многострадального болгарского народа, пять столетий томящегося под невыносимым игом варварского владычества. – Райчо читал и тут же переводил: – …На полях сражений биться с нашим вековым врагом бок о бок с русскими стойко, до последней капли крови.
…Образовать легионы, в рядах которых должны находиться все болгары, способные носить оружие.
Наше имущество и наша кровь принадлежат справедливому делу, которое русская армия написала при переходе через Прут на своих знамёнах, ибо оно есть дело национального возрождения Болгарии…»
Отложив воззвание, Николов задумался. Потом взглянул на Стояна:
– Трудную, многолетнюю борьбу вёл наш народ с османами. Я сведу вас, поручик, с Цеко Петковым, он расскажет и о своих гайдуках, и об Апрельском восстании. Как два года томился на цепи в турецкой тюрьме, ожидая казни. Покажет след цепи на своей шее.
– Благодарю, капитан, за вашу любезность, о Петкове я слышал от Асена, вижу часто, но говорить с ним не доводилось.
– Мой народ прожил сотни горьких лет, моя родина задыхалась под владычеством турецких султанов. Нас гнули, пытаясь сломить, отуречить, уничтожить наш язык и культуру, но не поставили на колени. Такие, как Цеко Петков и его товарищи, чувствовали себя на Балканах хозяевами. Они всегда ждали прихода Московцев, своих освободителей, братушек… Я говорю то, о чём в России известно, о наших страданиях пишут российские газеты. Болгары знают: наша боль вам не безразлична.
– Правы, капитан, для России болгарский народ – братский народ.
Император не ожидал брата. Великий князь явился неожиданно, обрадовал: телеграфное сообщение – генерал Гурко взял Тырново.
– Генерал Гурко? Но у него кавалерия, и он, насколько помню, на прошлой неделе занимал участок по реке Росице от Сухиндола до Никона.
– Именно. Самое удивительное, что Гурко бросил на город шесть сотен драгун да две сотни казаков при поддержке батареи подполковника Ореуса.
– Кто ему противостоял?
– Турки держали под Тырново пять таборов пехоты, батарею и несколько сот казаков.
– Значит, более четырёх тысяч? Знал ли Гурко силы противника?
– Он пользовался данными бежавших из города жителей. Бой был скоротечный, длился не более часа.
– Похвально. Объявите генералу мою благодарность за столь решительные действия.
– Генералу Гурко будет приятно услышать высокую похвалу, ваше величество. Мы назначили его командиром Передового отряда, придав ему часть пехоты и болгарское ополчение.
– Какая задача поставлена?
– Перейти Балканы и выйти в Забалканье.
– И это всё?
– По мере возможности, ваше величество, продвижение к Адрианополю…
Разговор между царём и главнокомандующим вёлся на царской квартире на исходе дня 8 июля. А 10 июля Александр получил телеграмму из Берлина, весьма ядовитую по смыслу, за которым угадывался нрав Бисмарка: «Поздравляю с успехом. Но где же турки?»
Александр показал её Милютину:
– Видите, как скверно, когда войну наблюдают иностранные корреспонденты.
На что военный министр России ответил:
– Передайте, ваше величество, корреспондентам: будут ещё турки. Всё впереди.
Кто видел молодого сурового подполковника в форме болгарского ополченца, никогда бы не подумал, что он способен рыдать, как ребёнок.
Да и сам Константин Кесяков не помнил, когда ронял слезу. Разве что в день смерти матери.
Но вот настал час, и его первая дружина переправлялась через Дунай. Берег наплывал, но Константину Кесякову казалось, что прошла целая вечность.
Молчаливо сгрудились дружинники, замерли в ожидании. Толчок, и паром остановился, закачался на воде. Подполковник спрыгнул первым, ноги подломились в коленях. Сняв шапку, целовал землю. Грудь сжало, по щекам текли слёзы.
Плакали не стыдясь дружинники. Наконец подполковник поднялся, посмотрел на своих воинов:
– Братушки, мы дома, в своей кровью омытой Болгарии. Но прежде чем мы назовём её свободной, многих недосчитаемся. Знайте, то будет святая смерть, дорогая плата за волю нашего народа. Пойдём же смело за старшими братушками, русскими солдатами.
– Клянёмся! – Единым криком огласился дунайский берег.
Подполковник смотрел на Систово, на зелень садов, белоснежные минареты над городом, купол православного храма и мысленно видел себя семнадцатилетним, когда он, Костаки Искров, ставший в России Константином Кесяковым, вместе с Любеном Каравеловым добирался в Москву, как учился в университете и получил звание магистра математики.
Но Болгария, многострадальная Болгария звала властно к борьбе, и он, Костаки Искров, закончив Константиновcкое военное училище, поступает на службу в Преображенский полк в чине поручика, связывается со Славянским комитетом, выезжает в Белград и Сербию, формирует болгарский легион. Своими глазами он видел, как расправлялось войско Осман-паши с сербами.
Теперь Константин Кесяков подполковник и командир первой дружины болгарского ополчения. Генерал Столетов попросил откомандировать к нему Кесякова, как только было принято решение о создании болгарского войскового соединения.
Последняя дружина покинула паром. Воины строились поротно. В голову колонны пронесли Самарское знамя, полотнище колыхалось на ветру.
Подполковник вспомнил день, когда знамя вручали ополчению. Тогда Кесяков переводил дружинникам, о чём говорили самарские гости и присутствовавший при вручении знамени главнокомандующий Дунайской армией.
А над Систово, над широким Дунаем, над ближними и дальними полями понёсся молчавший многие и многие годы колокольный перезвон. Из города встречать своих болгарских войников, в строгом облачении, с хоругвями и иконами, шли священники, валил народ. Было торжественно и празднично.
Ворвавшись с драгомировской дивизией в Систово, поручик Узунов так и не успел как следует разглядеть этот городок. Потому, едва ополченцы переправились через Дунай, Стоян приступил к знакомству с городом. Посмотрел развалины стен лагеря римских легионеров. Подивился множеству магазинчиков и торговых палаток. Городок-то не так велик. Походил по базарам. У каждого своё назначение: на одном лошадей продавали, на другом – свиней, а вот на третьем – вино бочками.
Болгары то и дело заговаривали со Стояном, приглашали домой. Систовцы всю теплоту сердца отдавали своим болгарским войникам. Они зазывали дружинников в гости, пели вместе с ними родные песни, играла их музыка. И только тихо было в домах, где жили турки, да ещё у тех немногих болгар, которые служили Порте либо своим жизненным укладом хотели походить на турецкую знать.
Стоян бродил зелёными улицами, вдоль плетней и оград из булыжника, любовался каменными домами под красной черепицей, попадались двух– и даже трёхъярусные, с балконами, за каменными оградами, увитыми виноградом. Долго стоял на центральной площади, поражённый великолепием белого православного храма. Турки не разрушили его. Однако специальный фирман запрещал болгарам строить высокие церкви.
У причалов на Дунае тесно от складов и пакгаузов австрийского пароходного агентства. От порта мощённая камнем улица, усаженная тополями, потянулась вверх, в гору.
В центральной части города – училища, торговое и рисовальное…
Улица вывела Стояна в старый район города, где кривые переулки, тупики, глинобитные либо сырцового кирпича дома, а вторые ярусы нависали над пешеходными тропинками. В нижних же размещались торговые лавочки старьёвщиков, огородников или мастерские разного ремесленного люда.
У небольшого ухоженного дворика, в тени вишен и яблонь десятка три ульев:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72