– Цепь, стой! Ложись! Огонь редкий… Начинай!..
В ответ прямо против пятой роты громом загремела турецкая батарея, дохнула жарким и ярким огнём, полыхнула снеговыми вихрями. Двенадцать орудий били против пятой роты, левее, где наступал 3-й батальон, гремело ещё восемь. Гром выстрелов, вой несущихся, казалось, прямо на цепь снарядов, их оглушительные частые разрывы – всё это смутило солдат, и огонь стал беспорядочным.
«Куда стрелять? По кому стрелять?.. Ничего не видно… Что же наша артиллерия, где же она?» – с тоскою думали «литовцы».
Капитан Нарбут прошёл вдоль цепей.
– Зря себя обнаруживаем, – проворчал он. – Штабс-капитан Фёдоров, прекратите эту ненужную стрельбу.
И, подойдя вплотную к ротному командиру, сказал тихо:
– Турки по нашему огню увидят, как нас мало.
Цепь затихла. Люди притаились в снегу. В темноте ночи, в хаосе громовой стрельбы и частых попаданий пулями и осколками им было страшно. Жалобно стонали раненые и просили вынести их.
– Что ж так, замерзать приходится… Холодно дюже… Кровь стынет…
Князь Болотнев лежал рядом с Алёшей.
– Хуже всего, – прошептал Алёша, – лежать под расстрелом и ничего не делать. Надо идти вперёд, а то, если не пойдём вперёд мы, солдаты пойдут назад, и тогда их не остановишь. Видите, уже кое-кто пополз. В темноте разве разберёшь – раненый или так просто. Растерялся в темноте. Солдат наш великолепен, да перетягивать нервы нельзя – можно и оборвать.
Сзади раздался приглушённый свисток. В темноте ночи, в напряжённости ожидания, что нужно делать что-то, он показался громким и тревожным. В цепи все приподняли головы.
– Цепи, вперёд!..
Все как один встали, взяли ружья наперевес и пошли навстречу пушечным громам. Ноги уже не чуяли глубины снега, усталость ночного движения пропала, нет больше и холодной мглистости ночи. Точно бесплотными стали «литовцы», бесплотными и невесомыми. Как духи скользили они поверх снега. Душа овладела телом и понесла его навстречу смерти. Падали раненые и убитые, но никто не обращал на них внимания. Те, кто идёт сзади, – подберут.
Шли прямо на двенадцать огненных жерл, непрестанно бивших, жарким огнём дышавших навстречу батальону.
Ещё невидимые в ночи, пушки обнаруживали себя вспышками огня. И то, что звук выстрела раздавался одновременно со вспышкой и уже наносило на цепи едким запахом порохового дыма, показывало близость батареи.
Полевая дорога с буграми и канавами, засыпанными снегом, пересекала путь «литовцев». Цепи залегли по канавам и открыли частый огонь по вспышкам орудийной канонады.
Сзади всё подходили и подходили люди и вливались в цепь. Ротные поддержки и батальонный резерв вошли в первую линию. Цепь густела. Солдаты лежали плотно, плечо к плечу, локоть к локтю, и в бешеной стрельбе, в сознании, что они не одиноки, казалось, забыли про опасность.
Турецкая батарея вдруг сразу смолкла… Прошло мгновение ужаснейшей, предсмертной тишины, более страшной, чем огонь, бывший раньше. И раздался залп. Турки ударили картечью.
Болотневу показалось, что земля поднялась перед ним дыбом, что пламя опалит его и всех, кто был подле. Тысячи пуль визгнули над снегом. Снег встал вихрем, земля посыпалась в лицо. Болотневу стало казаться, что вместе со снегом и землёй сметён и весь Литовский полк.
И опять на мгновение настала тишина. В неё вошёл звенящий звук горна. От 2-го батальона подали сигнал «атака!».
Тогда раздалось ужасное, громче пушечных громов, «ура!». Все вскочили на ноги и бросились на пышущие пламенем жерла пушек. Турецкая прислуга орудий встретила атакующих в сабли. Сзади бежали на выручку роты прикрытия.
Тогда настал миг – Болотнев явственно ощутил его – миг мгновенной душевной боли, страшной удручающей тоски. Стало ясно: всё пропало! Всё ни к чему! Впереди гибель. Слишком много турок, слишком мало наших. Осталось одно – бежать. Болотнев ожидал крика – «Спасайся, кто может!» – и сам готов был дико, по-заячьи, завизжать… Но вдруг с левого фланга раздался ликующий, радостный, захлёбывающийся от счастья победы голос:
– Считай орудия!!
Это крикнул юноша, подпоручик восьмой роты Суликовский.
Этот крик ясно обозначил победу.
Наша взяла!
Растерянности как не бывало! «Литовцы» сомкнулись за своими офицерами и бешеной атакой в штыки опрокинули турецкие таборы резервов.
Батарей были взяты.
Ещё несколько минут были шум и возня боя, треск проламываемых прикладами черепов, крики: «Алла!.. Алла!..», потом топот бегущих ног, звон кидаемого оружия. Два дружных залпа – всё сомкнулось в ночной мгле, и наступила тишина.
Князь Болотнев вбежал за Алёшей на батарею. Он был в каком-то чаду, в упоении, он увидал турецкую пушку, окружённую аскерами в тёмных куртках, её лафет и кинулся на неё, не вынимая сабли из ножен, с поднятыми кулаками. Аскер замахнулся на него саблей, князь ощутил жгучую боль у самого колена, почувствовал жар в голове и свалился лицом в снег.
XXXIV
Когда Болотнев открыл глаза – было утро, и было тепло, светло и по-весеннему радостно в природе. Полусознание, полубред владели Болотневым. Точно это и не он лежал на подтаявшем снегу, на соломе, а другой, похожий на него, а он сам со стороны смотрел на себя.
Кругом было поле. Широкие лазаретные шатры, белые с зелёными полосами, стояли на нём. Подле шатров была расстелена солома, накрытая простынями, и на ней лежали люди. Много людей. Совсем близко от Болотнева проходила дорога. На ней таял снег, и тёмные полосы мокрой земли блестели голубым блеском на солнце. От земли шёл нежный, прозрачный пар.
Болотнев прислушался к тому, что творилось внутри него. Точно с этим тихим весенним дуновением тепла исчезла сосущая боль, что мучила всё это время. На душе было тихо и спокойно и так легко, как бывает, когда человек выздоравливает после тяжёлой болезни и вдруг ощутит прилив жизненных сил и радость бытия. Было отрадно сознание, что он окончил что-то важное, и окончил неплохо, и больше об этом не надо думать.
Болотнев услышал весёлый, радостный голос. Голос этот не отвечал обстановке поля, покрытого страдающими людьми, но он нашёл отклик в том тихом и тоже как бы радостном покое, который был в душе у Болотнева.
В сопровождении казака подъехал к шатрам конный офицер. Он спрыгнул с лошади и подошёл к раненым. Это он и говорил, не скрывая радости жизни и счастья победы.
– Сахновский, ты? – крикнул он, нагибаясь над соседом Болотнева. – Что, брат, починили-таки тебя? Ну, как?
Сознание, что он сам жив и не тронут, точно излучалось от подошедшего к раненым офицера. Весь он был пронизан солнечным светом, сиял счастьем от сознания совершённого подвига.
– Да, кажется, друг, совсем у меня плохо…
– Э, милый!.. Ну что говоришь! Пройдёт, как всё проходит. До свадьбы заживёт. Подумай, родной… Двадцать три орудия! Двадцать три турецких пушечки забрал наш полк! Это же, голуба, уже история, и беспримерная! Пятнадцать взял наш 2-й батальон и восемь 3-му досталось. Это, друг, не шутки… Я сейчас из Паша-Махале. Там собрался наш полк. Начальник дивизии, генерал Дандевиль, подъехал к нам. Сияет… По щекам – слёзы… Скинул фуражку и говорит: «Здравствуйте, молодцы… Поздравляю вас с победою! Орудия таскаете, как дрова!..» Хо-хо-хо! Как дрова!.. Ведь это ты, милый! Это мы все… Как ответили ему наши… Это же надо слышать!.. Гром небесный, а не ответ! Семь дней похода, без днёвок, с переходами по 25 – 30 вёрст, орудия на себе тащили, в мороз, а потом в распутицу, по горам, – не чудо ли богатыри? Вот что такое наш русский солдат! Я, брат, просто без ума влюблён в полк!..
– И я, милый, тоже… Мне как-то и рана теперь не так уже тяжка. Ты зачем сюда приехал к нам?
– Узнать про раненых, поздравить их с такою победою, рассказать про всё…
– А много наших ранено?
– Да, брат, такие дела даром не делаются. Подпоручик Орловский, царствие ему небесное, убит.
– Славный был мальчик.
– Орлёнок! Подпоручики Бурмейстер и Ясиновский очень тяжело ранены… Брун, Гедлунд, штабс-капитан Полторацкий, ты… Убитых наших собрали 63, раненых 153, кое-кто и замёрз. Подсчитали процент – офицеров 47, солдат 23 процента потерь. Офицерское вышло дело!.. Шли впереди… А как Суликовский-то крикнул: «Считай орудия!» Мороз по коже… И радость! Ну, конечно, – будет ему за то Георгий, уже пишут представление. Да ещё не нашего полка, знаешь, тот стрелок, что к нашей пятой роте привязался, как полковая собака. Странный такой. От генерала Гурко для связи был прислан. Молодчина, говорят, и сабли не вынул, с кулаками на пушку бросился… Алёша рассказывал… Ногу ему турок отрубил… Молодчина… вот я его ищу…
– Я здесь, – отозвался Болотнев.
Офицер смутился.
– Ну, как вы? – спросил он. – Милый, вы простите… Я не знал… Я так по-простецки, по-товарищески. Вам, может быть, больно это слышать…
– Ничего… Прошло… Ноги-то, конечно, нет… Не вернёшь… Не вырастет новая… А жаль! Я вот лежал и думал, отчего нога не растёт, как ноготь, что ли? А ведь – не вырастет… А?
– Пройдёт, дорогой… Привыкнете… Ко всему человек привыкает… Вы героем были, князь… Вас тоже к кресту представить приказано… Для чего только нелёгкая понесла вас с пятою ротою в самое пекло? Сидели бы при штабе… Мне Нарбут говорил, и Алёша вас отговаривал. Эх, милый, ну да прошлого не воротишь!.. Дай вам Бог! До свидания, Сахновский. Скачу назад… Идём на Адрианополь. Ведь это что же? Конец войне. Сулеймановы войска в полном расстройстве… Бегут!.. Козьими тропами пробираются к Чёрному морю. Казаки Скобелева-первого с Митрофаном Грековым что-то поболее 30 пушек захватили – вот оно как пошло!.. Таскаете, как дрова!.. Хо-хо-хо!..
Офицер повернулся к князю Болотневу, и тот увидел у него на боку большую флягу в потемневшем жёлтом кожаном футляре.
– Поручик, – слабым голосом сказал Болотнев. – Это что у вас… во фляге… водка?..
– Коньяк, милый… И неплохой. Мне в штабе Дандевиля дали.
– Угостите меня немножко…
– Пейте, голуба, сколько хотите.
Болотнев сделал два глотка и сказал тихо и печально:
– У меня нога отрублена. Раз и навсегда… Не вырастет… Так можно ещё глоточек?
– Пейте хоть весь, – сказал поручик. В голосе его послышались слёзы.
– Спасибо, поручик… Ах, как хорошо!.. Славно – хорошо. Я люблю это… мысли проясняет… Бегут мысли, как зайцы на облаве… И хорошо… Спасибо.
Князь протянул руку с флягой, но ослабевшие пальцы не удержали, и фляга упала в снег.
Князь закрыл глаза и забылся в пьяном сне.
XXXV
Дни раненых и больных свивались в длинную и однообразную вереницу. Время шло, и незаметно, как-то вдруг наступила весна, пришло тепло, потом стало и жарко, и вот уже июнь на исходе – поспели фрукты: урюк, чёрная слива, абрикосы, груши, дыни, и появился первый золотистый, янтарный виноград. Греки носили фрукты в корзинах к госпиталю и продавали раненым.
У деревни Амбарли был расположен госпиталь для выздоравливающих. Повыше, на горе, над деревней, стоял лагерем лейб-гвардии Литовский полк.
В деревне – узкие, кривые улочки, часто стоят каменные дома. Чадно пахнет пригорелым бараньим жиром, ладанным дымком, кипарисом и розовым маслом. На улицах возятся черномазые неопрятные дети, кричит привязанный осёл, и женщина в тёмной чадре задумчиво и печально смотрит большими глазами сквозь прорези чадры на бродящих по улице солдат.
Над деревней, поближе к лагерю, есть каменный уступ, как бы природный балкон над морем. На нём лежат мраморные глыбы. Сюда, особенно под вечер, когда повеет прохладой, собираются выздоравливающие из госпиталя. Они садятся на камни и долго, часами смотрят вдаль.
Сказочная, невероятная, несказанная красота кругом. Вот оно – синее море! Море – океан детских сказок. И на нём – Царьград – тоже город-сказка, знакомый с детских лет.
Константинополь внизу, как на ладони… Он лепится по кручам перламутрового россыпью домов, золотых куполов, иглами минаретов, прихотливо прорезанный морскими заливами. Море за ним, подальше вглубь, такого синего цвета, что просто не верится, что вода прозрачная. Кажется, нальёшь в стакан – и она будет, как на медном купоросе настоянная. В извилине залива Золотой Рог – вода мутно-зелёная – малахитовая. Эта игра прозрачных красок, белые гребешки волн, то и дело вспыхивающие по морской дали, так чарующе прекрасны, что нельзя вдосталь налюбоваться на них.
По заливу и проливу снуют каюки, белеют паруса и взблёскивают вынимаемые из воды мокрые вёсла. Недвижно стоят корабли в паутине снастей, и чёрный дым идёт из высокой трубы парохода…
По другую сторону пролива в сизой дымке, точно написанные акварелью с гуашью, розовеют оранжевые горы азиатского берега. Оливковые рощи прилепились к ним голубовато-зелёными нежными пятнами. Дома Стамбула кажутся пёстрыми камушками. Вправо синий простор Мраморного моря, и на нём, в лёгкой дымке тумана, в белой рамке прибоя, видны розовые с зелёным Принцевы острова.
Князь Болотнев и Алёша сидели на длинном желтоватом куске мрамора. Болотнев был в больничном белье и лёгком офицерском плаще, накинутом на плечи. Левая нога была у него забинтована большим бинтом ниже колена и торчала круглой культяпкой. От бинта шёл прелый, пресный запах заживающей раны. Алёша только что оправился от тифа. Его свелые, льняные волосы, так красиво вившиеся на Балканах, были коротко острижены и блестели золотистым блеском на исхудавшей розовой шее.
– Князь, если сказать, если осознать, что всё это, что мы видим теперь перед собою, вся эта несказанная красота – н а ш а… Нами завоёванная. Русская… Тогда всё можно простить и забыть, – говорит Алёша. Его голос звучит неровно и глухо. Он волнуется. – И мёртвых, и страдающих оправдать… И всё, что мы пережили на Балканах… И ту страшную ночь, когда мы брали пушки… Всё будет ясно и всё оправдано… Кровь пролита недаром… Всё это – н а ш е!..
Алёша помолчал, вздохнул и с неизбывной тоской сказал:
– Князь, почему мы не вошли победителями в Константинополь?
– Не знаю, Алёша, не знаю…
– Князь… Как мы тогда шли!.. После Филиппополя… Вас не было с нами. Вас увезли… Январь… Оттепель… Снег тает. Совсем весна… Лужи блестят на солнце, и повсюду радость победы. Я шёл с полком по шоссе… По сторонам лежали трупы убитых турок и болгар… Резня была… Конские трупы, обломки повозок, домашняя утварь… Ужас!.. Весь ужас войны был перед нами!.. Но если вся эта здешняя красота – наша, ужас войны оправдан, всё прощено и забыто… Мы уничтожили армию Сулеймана. Семь дней мы шли среди трупов. На привале негде стать – всюду тела… И запах!.. Мы ночевали среди разлагающихся трупов… Днём – жара нестерпимая – жажда охватывала нас. По канавам вдоль шоссе – вода… Подойдёшь напиться – там трупы, нечистоты, кровь – вонь… Солдаты пили эту воду – нельзя было их удержать. Я думаю, там и начался этот ужасный тиф, что косит теперь нашу армию. 16 января мы подошли к Адрианополю. Шёл дождь. Резкий, холодный ветер прохватывал нас насквозь. Мы входили в город вечером. Темно… Грязь непролазная, войска растоптали улицы. Кое-где тускло светятся окна. Куда ни приткнёмся, везде грязь, теснота, всё забито людьми, бежавшими из сёл. Мы стояли за рекою Марицею, в предместье, у громадного каменного моста очень древней постройки. Была объявлена днёвка. Нам было приказано заняться исправлением мундирной одежды… Мы поняли – для входа в Константинополь! 19 января – уже вечер наступал – слышим, за рекою гремит – «ура!». Вспыхнет в одном квартале, перекинется на другой, смолкнет на несколько мгновений и снова загремит. Потом совсем близко, тут же за рекой, оркестр заиграл гимн. Мы послали узнать, что случилось? Оказалось, что приехали турецкие уполномоченные для переговоров о мире, с ними кавасы привезли золотое перо и чернильницу. Великий князь главнокомандующий лично объявил о заключении перемирия… Князь, почему мы раньше не вошли в Константинополь?.. С победной музыкой, с барабанным боем, с лихими песнями?
– Не знаю, Алёша. Не знаю…
– 24 января нас собрали и перед полком читали приказ о заключении перемирия. Бурная радость, новые бешеные крики «ура!»… Люди целовались друг с другом, как на Светлый праздник. Но это продолжалось недолго. Вскоре наступило раздумье и какая-то неопределённая тоска. Точно что-то было незакончено, недоделано… Вспомнились замёрзшие на Балканах, вспомнились убитые под Карагачем, раненые, и как-то… Князь, будто стыдно стало за свою радость. Прошло так четыре дня в какой-то неопределённости, в этом раздумье о том, так ли всё это хорошо вышло? 28 января получаем приказ генерал-адъютанта Гурко – назавтра наша 3-я гвардейская пехотная дивизия выступает к Константинополю. Дивизия была построена на большом дворе громадных турецких казарм. Мы почистились, как только могли. Обновили жёлтые околыши фуражек, переменили канты, нашили на наши старые, обожжённые огнём костров шинели новые петлицы. А как начистили манерки – золотом горели!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72