– Спасибо, я не сомневалась…
– Что касается Вашего мужа, то я хотел бы знать, чтобы вы говорить откровенно, все трое, перед моими очами, – он не есть сотрудником органов?
– Митя – сотрудник органов, Вы и сами это прекрасно знаете. Неужели мы поверим, что человек вашего типа пригласит к себе людей, не наведя о них самые точные справки?
– Какого – нашего?
– Ну, человек требовательный к себе и другим, и достаточно богатый, чтоб исключить возможность засылки к нему специального агента.
– Хе-хе… Вы откровенны. Это хорошо. Если бы Вы утаивали этот факт, возможно, наш разговор на это и закончился бы. Да, я знаю, что Ваш муж работает в Фэ-Эс-Бэ.
– Но Вы знаете и то, чем он там занимается, – он бывший спецназовец, и занимается физической защитой агентов. И единственно, что его интересует здесь, так это чтобы у меня была интересная работа, Гоша смог подлечиться в американской больнице, окрепнуть и поздороветь, а самому ему не так много надо.
– Как это по русски: мужчина сидит, и слушает. А жена все решает за него, – усмехнулся Локк. – А что интересует самого Митью?
– С удовольствием буду кататься на лошадях вместе с Гошей, охотно воспользуюсь заготовленными красками и кистями, чтобы написать несколько пейзажей Техаса…
– О, Вы тоже художник?
– Художник у нас только Нина. Пока. Может, Гоша вырастет. А я свое время упустил. Так, любитель…
– О-кей. Отдыхайте, занимайтесь, как это, рыбалка. У меня на ранчо есть пруд. Пишите картины. Но я бы хотел, чтобы наши встречи были сведены до минимума. Я очень занятой человек. Так что…
– Так что основное время мы будем проводить на ранчо, туда привезут работы, нуждающиеся в реставрации… Все так. Но поймите, господин Локк, у Вас в 'Эскориале» – несметные богатства, у вас одна из лучших в мире коллекций живописи, неужели нам даже одним глазком не дадите взглянуть на эти шедевры?
– Нет. Разумеется, нет. Этот вопрос даже не обсуждается. Вы свободны. Подпишите, если Вас устроит перечень условий, контракт с моим адвокатом. У Вас есть свой юрист?
– Нет, разумеется.
– Значит, Вам придется довериться моему. Итак, на все время работы я беру расходы на Ваше пребывание с семья в моем ранчо. Надо, – пусть это будет три месяца, надо – год.
– Я уложусь в месяц, – сухо заметила Нина.
– Зачем спешить?
– Это срок отпуска моего мука – 30 календарных дней. Максимум можно взять две недели в счет будущего года, итого – 45 суток. И предупреждаю, на этом Вашем ранчо одна я не останусь и дня.
– Хорошо, хорошо, раз Вы уложитесь. Но я хотел, чтобы Вы, возможно, отреставрировали ещё пару-тройку моих картин.
– За те же деньги? – иронично ухмыльнулась Нина.
– За те же деньги. Я ведь имею в виду, что весь этот месяц, или полтора, Ваш сын будет консультирован у лучших американских профессоров, ему будет оказана максимально возможная помощь при его болезни, за те же деньги, – обиженно надулся Локк.
– Хорошо. Меня устраивают Ваши условия. Когда я могу приступить к работе?
– Хоть сегодня. Картина уже на ферме, на ранчо. Там хорошая охрана, – говоря это, Локк почему-то пристально посмотрел в глаза Мите. И уже сегодня на ферму приедет профессор Ричардсон, он осмотрит мальчика. Машина, чтобы съездить в городок, пройтись по магазинам, – в вашем распоряжении вместе с шофером и охранником. Деньги на карманные расходы, – 10 тысяч долларов, вы получите у моего секретаря. На этой вынужден закончить аудиенцию: меня ждут дела.
Они вышли сквозь длинную колоннаду в офисную часть «Эскориала», где их ждал секретарь Локка для подписания контракта.
– Ишь ты поди ж ты, старый козел, – аудиенцию он, видите ли, прерывает, – оскорбился Митя. – Тоже мне, императорское величество. Наворовал картин…
– Ну зачем так, Митя, ты несправедлив. Во-первых, он наш работодатель, а это предполагает определенную лояльность. Во-вторых, он – не крадет картины, он их подкупает, он миллиардер…
– Это сейчас покупает. Все они, миллиардеры, начинали с преступлений. А раньше что? Покупал? Эту «Мадонну», что тебе надо реставрировать, точно украл. Сам же рассказывал, вывез в начале 30-х гг. из Туркестана. Купил, скажешь?
– И скажу. Он и тогда был богатым.
– А что, богатые не воруют? Еще как воруют. Вот взять например наших жуликов, тех, что «на верху». Знаешь, сколько на них в ФСБ материала компрометирующего.
– И что ж не арестовываете?
– «Папа» не дозволяет. После 2000 года много интересного Россия узнает.
– А что ж раньше не решаетесь? Если такие смелые, когда можно без опасения за карьеру критиковать американского коллекционера, то чтобы не покритиковать своих «собирателей»?
– Да ладно Вам ссориться, – прервал спор старший Гоша. Он легко управлял потрясающей автоматической коляской, без устали вертя головой, рассматривая висящие на стенах залов, через которые они добирались в офисную часть «Эскориала» в сопровождении молчаливого, и, похоже, ни в зуб ногой по-русски слуги, – Вы только поглядите, какие здесь картины! И это не самые лучшие, похоже. У такого человека, как этот Локк, самые лучшие наверняка в запаснике.
Картины были действительно потрясающие…
– Мама, мама, смотри, это же Пантоха де ла Круз, поясной портрет Филиппа II. А это – портрет дона Диего де Вильямайор… Я думал, эта работа в Мадриде, в Прадо.
Это «реплика», то есть авторская копия. Отличная живопись.
– Какая странная мадонна. Как жестко прописана…
– Это Луис Моралес. У него есть целая серия таких вот, вроде бы религиозных картин, по сути же дела – портретов измученных смятенных людей.
– Как достигается эта холодность, экзальтированность?
– Конечно, многое зависит от маньеристской манеры мастера, но не забывай, если ты хочешь написать портрет человека, снедаемого скорбью, печалью, – подбирай краски синие, серовато – зеленые… Цвет уже создает настроение.
– А это? Этюд Эль Греко для картины «Погребение графа Оргаса»?
– Не думаю. Доменико Теотокопулли Эль Греко не любил писать этюды. Скорее, превосходная копия детали картины.
– Послушай, Нина – вмешался в разговор сына с матерью Митя. – Я, конечно, не большой искусствовед, но книг много прочел про испанскую живопись И всегда замечал, что и как, где и когда писал мастер. Мне кажется, здесь вообще много копий из музея «Прадо». Но все с каким-то странным выбором. Посмотри, вот явно копия с «Карлика-хромоножки» Риберы.
– Ты прав, Митя, я тоже обратил внимание, – вон копия портрета карлика Себастьяна Морра кисти Веласкеса, а это – шут, уродец Эль Бобо дель Кориа, работы того же Веласкеса…
– Да вон там – знаменитый Веласкесовский «Эль Примо», токе копия, – умное, благородное лицо, карликовое, уродливое тело.
– Тут какая-то тайна… Это не случайно, я думаю.
Неожиданно навстречу им, из-за портеры одного из залов картинной галереи выкатился, иначе трудно назвать передвижение на коротких толстых ножках, карлик с умным, красивым лицом.
– А, вот вы какие, – закричал он, останавливаясь перед москвичами и радостно хлопая в маленькие ладошки. – Вы очень симпатичные! Я скажу отцу, чтобы вас поселили в «Эскориале», и мы бы с тобой играли, да?.
Карлик говорил по-английски, но все трое и раньше немного владели языком, а собираясь в Америку ещё и основательно подтянулись, так что фразу Хуана Локка, – а читатель уже догадался, что это был именно он, – они поняли. Однако вступать в дискуссию, что-то объяснять молодому хозяину не сочли возможным. Решили, видимо, каждый сам и все одинаково: пусть разбираются между собой, отец и сын.
– Извините, нам нужно, ехать на ранчо. Нас там уже идут. А увидеться с, тобой я всегда рад. Тем более, что, похоже, ты тоже увлекаешься живописью, нам будет о чем поговорить, – эту фразу на приличном английском без запинки произнес Гоша, чем весьма порадовал Локка.
– Так вы ещё и нашим языком владеете? Это просто чудесно. Здесь, в Эскориале, прекрасная, изумительная живопись. Но… Жить здесь ужасно скучно, – проговорил юный карлик, и большие, черные глаза его наполнились слезами. – Я попрошу отца… Но он такой упрямый… И все же, я верю, что мы ещё увидимся…
… На ферме каждый занял свою комнату. Комнаты Нины и Мити были связаны общим холлом. Комната же Гоши оказалась в другом конце коридора, но ведущий в комнату лифт снимал вопросы. Вообще все на ранчо было подготовлено к приему гостей, – лифт, пандусы для Гоши; мольберт, стол для реставрации, – микроскоп, краски, растворители, кисти – для Нины; спортивные тренажеры – для Мити. Для тренажеров была выделена целая комната. Устроитель быта гостей позаботился даже о специальных тренажерах для инвалидов. На этаже были две ванных комнаты и три туалета, один из них – специально приспособленный для инвалида. В гараже – к их услугам машина, над гаражем жил водитель, на первом этаже большого дома жили повариха, горничная, и охранник. Правда, москвичам было не ясно, их ли охранял охранник от врагов извне, или же он охранял Америку от московских гостей. Ну, если не всю Америку, то империю Локка – уж точно.
Спали каждый в своей комнате. В том смысле, что Митя не стал приставать с ласками к Нине, заметив её озабоченное лицо.
Нина спала плохо. С одной стороны, её мучала мысль, правильно ли она сделала, что приехала сама да ещё привезла мужа и сына.
Дело в том, что Локк ей активно не понравился. А с другой стороны, часть ночи она посвятила… реставрации картины неизвестного художника «Мадонна с младенцем». Во сне…
Утром, за завтраком, они почти не разговаривали, заметив сосредоточенность матери. После завтрака Митя и Гоша отправились в сопровождении опытного ковбоя и охранника на конную прогулку в окрестностях ранчо, а Нина поднялась в мастерскую и наконец подошла к большому станку, на котором был закреплен холст.
Первое впечатление – грубая мазня. Краски лишены кракелюр, тех тонких характерных трещинок в красочном слое, которые появляются на холсте со временем. Качество живописи низкое, рука грубая.
Но на картине, при ближайшем рассмотрении, можно было обнаружить два кусочка живописи, резко отличающихся от остальной. Это был крохотный кусочек пейзажа, – ветка дерева на фоне озерной глади.
Нина знала манеру Франсиско Сурбарана и могла бы голову отдать на отсечение, что эти четыре-пять дубовых листьев написаны его кистью. Если бы была возможность поставить рядом картину Сурбарана 1634 года «Геракл, убивающий критского быка», там есть такой фрагмент – ветвь дерева на фоне озера, – и стало бы ясно, – это фрагменты, созданные одним и тем же мастером.
Это относилось и ко второму фрагменту, – лепестку белой лилии на фоне горлышка стеклянного кувшина.
И снова Нина захотела прибегнуть к сравнению: мысленно она восстановила в памяти картину Сурбарана «Христос с терновым венком». Потом как бы укрупнила воспоминание, заставив себя увидеть деталь – цветы в прозрачной стеклянной вазе, – пионы и лилии.
Даже одного взгляда на белый цвет, на мазок белого, – было достаточно, чтобы предположить: перед тобой несравненный Франсиско Сурбаран. А тут – такие большие детали. Неужели ей предоставлена Судьбой честь открытия ещё одного полотна великого испанца?
А в целом картина пока что была ужасающая. Масса механических нарушений красочного слоя, вертикальные трещины; ткани, которые так искусно писал Сурбаран, – и подушка, на которой лежит младенец, и плащ Марии были простой белой или черной массой. Справа в углу еле виден был лик какого-то старца, – а слева за окном – кусочек пейзажа с той самой, словно выглянувшей из тьмы, веткой дуба, и – на подоконнике, – вероятно, стояла стеклянная ваза с лилиями, но сейчас это было сплошное черное пятно, с кусочком светлого – лепесток лилии на фоне стекла, освещенного солнцем…
И Нина начала работать.
Под влиянием реактивов исчез золотой венчик вокруг головы младенца. Лицо его из коричневого стало бело – розовым, стало более прописанным, промоделированным.
Но первое «вскрытие» обнаружило следы другой, более ранней реставрации. У младенца было необычайно безобразно выписано лицо и густо буквально намазаны волосы. То же самое Нина обнаружила на голове самой мадонны. Сильно повреждены были надбровные дуги и губы, как механически, так и поздней грубой записью.
На следующий день Нина проделала второе «вскрытие». Но и оно не освободило подлинник от предшествовавших реставраций. Лишь через неделю Нина пошла на третье «вскрытие».
Этот третьим этап увенчался успехом.
Перед глазами Нины во всей своей красоте открылась жесткая, сочная, объемная живопись Сурбарана.
И потом ещё много ночей подряд она снова и снова вскрывала поздние записи, вспоминала, как сначала очистила правую ножку младенца, записанную ранее грязными коричневыми тонами. Как увидела, что после третьего вскрытия проявляется на глазах более четкая анатомическая структура ножки Иисуса-мальчика.
А когда стала раскрывать покрывало за спиной младенца, ранее казавшееся одним большим темно-коричневым пятном, и раскрыла старую – живопись, поразилась, сколько тонов у белого, красного, синего, как умело и виртуозно умеет Сурбаран передавать складки материи.
Конечно же, это был Франсиско Сурбаран, один из самых талантливых колористов мировой живописи.
И, когда раскрыла самый сложный, черный фрагмент в верху картины и перед ней предстала удивительно прозрачная стеклянная колба – ваза, а в ней три распустившиеся белые лилии, – и прозрачность стекла, и свежесть лилий были переданы так виртуозно, что Нина заплакала.
Это было мировое открытие!
Почти месяц у Нины ушел на лечение картины, – залечивание механических травм, – ссадин, порезов, ранок с обнажившимся левкасом, а иногда и деревянной основой.
В процессе работы реставратора есть такой момент, когда подготовленная на воде и желтке краска закрепляется затем лаком, протирается луком, а по образовавшейся поверхности работа ведется дальше. Старый, испытанный прием, который дает наилучший результат. Самое трудное при этом, подготовить поверхность, сохранить в ней все кракелюры подлинника, придерживаясь их прихотливо – изысканного, но все же закономерного рисунка.
Работа эта чрезвычайно кропотливая. И главное – ускорить её никак нельзя.
Уже и Гошу подлечили в местном католическом госпитале, – и спина стала меньше болеть, и ноги лучше гнуться. Он не стал ходить, но мышцы растянули просто удивительно, он стал лучше спать, ему стало значительно легче работать кистью, – не так затекали плечо и локоть…
А она все работала.
Уже и Митя продлевал свой отпуск, телеграммой, получил разрешение, научился отлично сказать на лошади, и они совершали длинные прогулки в окрестностях даже с Гошей, для которого сделали специальное седло с высокой спинкой.
Уже и Локк стал проявлять нетерпение. Он не то чтобы жалел денег на продление «командировки» семьи москвичей. Но он не хотел смотреть незаконченную работу. И в то же время сгорал от нетерпения взглянуть на результат!
Нина сутками не выходила из мастерской.
У неё затекала спина, шея, болели глаза, как каторжник, не способный разогнуть ладонь после дня махания киркой или лопатой на руднике, она не могла вечерами разогнуть большой и указательный палец правой руки, державшие тончайшую колонковую кисточку.
Особенно уставали глаза. Надо было одновременно при сложно поставленном освещении следить и за фактурой, и за колоритом, за рисунком и формой, причем форма в процессе реставрации организуется не монолитом, не сплошной заливкой, что значительно облегчило бы труд, а создается из крохотных, мозаично накладываемых чешуек краски, а эти последние, поскольку уже были сделаны предварительные фотографии, должны были расположиться не случайно, а именно так, как это уже было документально зафиксировано, ибо кракелюры – по сути, трещинки в красочном слое, идущие через весь слой картины, ни при каких размывках они не уходят. Не должны уходить!
Когда работа была закончена, Нина перевернула картину и тщательно изучила все надписи на оборотной стороне.
Здесь была вся её история. По печатям, подписям, значкам, понятные лишь художникам-реставраторам, музейщикам, искусствоведам, она восстановила историю приключений этой работы Сурбарана.
Уже заканчивая атрибуцию картины, она обратила внимание на то, что не куривший Митя постоянно крутит в руках зажигалку, все время поворачивает её то к одной стене, то к другой. И время от времени из зажигалки раздается тончайший писк. Такой тихий, что ни Гоша, ехавший впереди, вслед за служителем, ни тем более служитель, несший картину, звука этого явно не слышали.
Встретив вопросительный взгляд Нины, Митя ответил:
– Извини. У каждого своя работа. У тебя свой шедевр, у меня будет – свой. Больше вопросов Нина не задавала, даже взглядом.
В кабинете Локка Митя в последний раз достал зажигалку, сделал вид, что собирается, попросив разрешения взглядом у хозяина, закурить свежую, толстую, душистую кубинскую сигару «Хуппман», даже приблизил сигару ко рту, изготовил зажигалку, но словно бы передумал, поставил сигару в кожаный стаканчик с выдавленным изображением лошадиной головы, и, повертев зажигалку в руках, сунул её в карман.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50