На асфальте улиц разрушений не видно - каждая воронка очень быстро заделывается, покореженные рельсы исправляются. Спустя несколько дней после падения снаряда или бомбы на улицу узнать о том можно только в каких-нибудь, наверное существующих, записях отдела городского благоустройства да из рассказа тех, кто потерял от разрыва этого снаряда своего близкого или знакомого… Знаю, например: враг недавно прошелся артиллерийским налетом по всему Невскому, но только пельменная в доме No 74, в которой разорвался снаряд (убив несколько десятков людей), зияет дырой. А от всего, что произошло, когда другой снаряд попал у Московского вокзала в переполненный пассажирами трамвай, - следов никаких не осталось.

[*] Ленинград. Марсово поле в грядках и траншеях.
Июль 194? года.
Вглядись в парки, сады, церковные, и дворовые, и прочие скверики: не клумбы с цветами, не просто сочная трава, - огороды, огороды повсюду. Каждый лочок земли в Ленинграде использован для огородов, учрежденческих и индивидуальных. Вот все в огородах Марсово поле - ровные шеренги грядок, к ним тянутся шланги от той закрытой для движения улицы, что проходит со стороны Павловских казарм. Закрыта она потому, что все дома (кроме одного целого) от Халтурина до Мойки только издали кажутся домами: стоят стены, за стенами провалы руин, стены выпучились, растрескались, осели, грозят падением. Тянутся шланги, течет к огородам вода. Ее разбирают лейками. Вот старик, с типичной заботливой медлительностью садовника поливающий свою рассаду; вот стайка детей в одинаковых широких соломенных шляпах - трудятся и они, носят воду в ведрах к грядкам у памятника Суворову. С ними две прилично одетые женщины. На грядках- палочки с фанерными дощечками; на них надписи карандашом: «Участок доктора Козиной». И весь «квартал» огородов, примыкающий к улице Халтурина, - в надписях, указывающих фамилии медперсонала. И ясно мне: это огороды того госпиталя, что помещается в Мраморном дворце. А уборная на Марсовом поле, против Мойки, действует; зашел в нее, - умывальник: открой кран - бежит чистая невская вода, можно, если взять с собой мыло, помыться. И люди из каких-то ближайших домов или те, кто привык мыться здесь, проходя по своему далекому служебному маршруту, - заходят. Уборная - чиста, кафель бел и голубоват. А против женской ее половины, на свежих кустах - сушатся кружевные дамские сорочки. В какой двор ни зайди, всегда увидишь жильцов, умывающихся под водоразборными кранами.
Огороды - везде: и на буграх, возле щелей-укрытий, и даже на подоконниках раскрытых или, чаще, разбитых окон - там, вместо цветов, ныне вызревают какие-нибудь капуста или огурцы…
Разделаны под огороды даже береговые склоны Обводного канала - в том районе Боровой улицы, где все избито снарядами, где вода Обводного в мирное время дышала миазмами, была невероятно грязна. Теперь эта вода в канале чиста: заводы не работают!
На ступенях колоннады Казанского собора - мерный пузатый самовар, а вкруг него - группа женщин-домохозяек, распивающих «чай» - заваренную «засушку» (какую-то засушенную траву). Все курят самокруты, у всех вместо спичек - лупы, в солнечные дни чуть не все население пользуется для добычи огня линзами всех сортов и любых назначений.
Есть в городе и цветы. Полевые цветы - резеда, ромашки - букетами в руках приезжающих из ближайших, с финской стороны пригородов, единственных доступных теперь ленинградцам. Цветы я вижу везде, во всех домах, во всех квартирах, па улицах - у гуляющих или спешащих по делам девушек. Всем хочется красоты, цветы будят представление о мире и покое, о счастливой жизни.
Трамваи переполнены, на подножках висят, как висели всегда. Как же так? Населения в городе осталось мало, но ведь и трамваев мало, ходят они значительно реже, чем прежде, а маршрутов всего лишь несколько: 12-й, 3-й, 7-й, 30-й, 10-й, 20-й, 9-й… Задержки - часты, прежде всего из-за обстрелов. И нет троллейбусов, автобусов, такси…
Ленинградцы рады минимально сносным условиям жизни после беспощадно жестокой зимы! Они существуют, они не умерли прошедшей зимой, они дышат теплым, летним воздухом и пользуются не только ярким дневным светом, но и белесоватым уже исчезающей белой ночи; они могут теперь не только умыться, но и сходить в баню, блюсти насущную гигиену!
Сейчас, в июле, уже сравнительно редки случаи смерти от голода. В глазах ленинградцев, в их - от всего пережитого - ставших красивыми, выражающими затаенную скорбь глазах - мудрость, приобретенная за год войны. И до того людям обрыдло все от, но и то же - голод, голод и голод, - что у тех, кто не слишком голодает, сейчас само слово «дистрофик» стало чуть ли не бранной кличкой.
Люди в Ленинграде стали учтивее, благожелательнее, внешне спокойнее, участливее, услужливее друг к другу. Когда пережито столь многое, то мелочи уже не раздражают людей, как прежде. Нервных сцен почти не замечаешь.
По мелочным поводам брани нет, и только если уж по какой-либо серьезной причине возмущение охватит всех сразу и прорвет шлюзы общего молчания, то и ругаться начинают все сразу, нажитая неврастения вылезает наружу!
В городе не видно каких бы то ни было очередей. На улицах много моряков, краснофлотцев, мало «гражданской» интеллигенции. Я вглядываюсь в прохожих. Женщины одеты в летние платья, каждая старается быть нарядной, каждая хочет, чтоб тело ее дышало, многие, видимо настойчиво, добиваются крепкого' загара, - трудно загореть в это лето, но все же загорелых лиц много. Изменился сам тип лица ленинградца: люди все почти сплошь худы, - тучных, жирных, как правило, нет, но оттого, что дальнейшее исхудание приостановлено после зимы, что минимально удовлетворительным питанием снята с лица печать смерти, эти лица толпы будто помолодели, будто стали красивее: в них чаще всего нет уже прежней болезненности… И прохожие движутся, не экономя, как прежде, ни дыхания, ни движений: идут быстрой походкой, ездят на велосипедах (велосипед стал самым излюбленным и распространенным видом спорта и городского транспорта). В этом нормальном темпе движения толпы чувствуется жизнь!
За эти дни в Ленинграде я видел (на Фонтанке) только одного покойника, его, завернутого в материю, несли на носилках. Да, впрочем, еще одного везли в гробу на ручной тележке…
Но в толпе везде и всегда, на любой улице, среди идущих естественной походкой жизнеспособных людей попадаются отдельные фигуры - из той, страшной зимы. Вот старушка (может быть, и молодая по возрасту), едва передвигающая опухшие ноги; лицо - измождено, взор туп, дыхание трудно, зубы от дистрофии обнажены. Она ступает неуверенно, заметно пошатываясь, дунь - упадет. Она пережила эту зиму, но она не жилец на белом свете, истощение разрушило ее, жить ей недолго, даже если ее кормить так, как требуется. Ее сердце разрушается. Она все равно умрет, и она, наверное, знает об этом сама…
Таких людей, если внимательно присмотреться, в городе не так уж мало. То питание, которое достаточно для поддержания жизни других, более крепких физически, - для этих уже не спасение… Да и питаются ли они, как другие? Нормы питания для разных категорий населения, по необходимости, как и прежде, различны. Голодают и медленно теряют последние силы теперь только те, кому выдается карточка третьей, «иждивенческой» категории.
В садах, в парках, по обочинам каналов, повсюду они собирают съедобные травы, варят из травы супы, едят в виде «каши» и во всяких видах. Лебеда стала для них наиболее употребимой пищей. Я видел на стене дома один из размноженных на пишущей машинке листков:
«ПАМЯТКА
СБОРЩИКАМ! ДИКОРАСТУЩИХ СЪЕДОБНЫХ РАСТЕНИЙ.
Крапива. Собирается молодая, лучше еще красноватая. У выросших экземпляров собираются только листья.
Лебеда. Собираются молодые побеги с листьями.
Сныть съедобная. Собираются только молодые листья.
Лопушник (лопух). Собираются только корни однолетних экземпляров.
Купырь. Собираются только молодые листья и верхушки молодых стеблей. При сборе остерегаться смешать с ядовитым болиголовом, который похож на него, но имеет на стеблях красные пятнышки, а сам пахнет мышами.
Одуванчик. Собираются молодые небольшие листья (употребляемые как салат) и корни (употребляются как заменитель цикория).
7. Пастушья сумка. Собираются листья и стебли молодых растений.
8. Сурепка. Собираются только молодые листья. Цветы, плоды и стебли брать нельзя.
9. Щ а в е л и. Собираются листья и молодые стебли.
Примечания:
а) Каждое растение собирается отдельно.
б) Все собранные растения перед их обработкой подлежат в обязательном порядке тщательной промывке.
Зав. Куйбышевским райземотделом (подпись) Главный агроном (подпись)"
Те, кто получает карточки первой категории, в общем сыты, но и из них, пожалуй, никто сбором съедобных трав не пренебрегает: витамины, избавление от цинги!
Хуже всех подросткам от двенадцати до шестнадцати лет. Ибо они тоже пользуются иждивенческими карточками, а им нужно расти!
Их, конечно, эвакуируют в первую очередь! Многих эвакуируют насильно, иные из них упираются, цепляются за всякую возможность остаться!.. Первая и лучшая возможность - идти работать на оборонные заводы, там ребятам выдают рабочие карточки и там их сознание наполняется гордостью: они тоже защитники Ленинграда. И они в самом деле очень нужны и приносят фронту большую пользу!
Попутно отмечу: командиры, живущие в городе, получают питание в тех столовых, к которым прикреплены, по обычным суровым воинским нормам. Первая линия - 800 граммов хлеба, вторая - 600 граммов. Масла, в пище - 36 граммов, отдельно - 40 граммов, итого 76 граммов. Сахар по первой категории - 35 граммов, по второй - 25 граммов. Получают и другие продукты. Моряки имеют повышенную норму, сахару, например, - 50 граммов.
Столовых много. Квалифицированные рабочие сыты тоже. Стационаров зимнего типа теперь нет или очень мало. Есть дома отдыха, дома улучшенного питания и т. п.
А в общем ленинградцы - живут. И даже отдыхают. И развлекаются. И на скамейках любого скверика или бульвара всегда видны женщины, читающие книгу, даже если около них нет играющих детей. Играют чаще всего в войну, или в «дистрофиков», или в какие-либо «продовольственные» игры.
На неизменный вопрос о самочувствии следуют чаще всего ответы: «Спасибо, теперь-то хорошо, сыты… Вот как зимой будет!» Обстрелов никто не боится, но зимы все страшатся.
Люди умолкают, сказав это слово «зима», - кажется, все хотят отмахнуться от самих мыслей о том, что их ждет впереди, когда им придется вновь зимовать в Ленинграде. Даже если к этому времени он будет освобожден от блокады (о сроках все уже предпочитают не строить никаких предположений), то ведь и холод и тьма останутся, ибо быстро привести город в порядок, дать воду, дрова, свет в короткий срок невозможно…

У Николая Тихонова
9 июля. 10 часов вечера. Канал Грибоедова
Хочется подробно записать о моем посещении Н. С. Тихонова, у которого я сегодня ночевал.
Итак - Зверинская, 2, квартира 21- все та же, где бывал я еще в 1922 году. Водопровод не работает, электричества нет. Освобожденные от былого хлама обе комнаты - чисты. Вещи, даже фарфоровые безделушки на этажерках, аккуратно расставлены, - обстановка мирного быта. Как хорошо работать среди своих книг: заваленный книгами и бумагами письменный стол, шкафы с книгами!
Вечером - стол к чаю сервирован, как в довоенные времена, и - самовар. Но еды мало: сыр, чуточку масла, хлеб, мелко наколотый сахар. Угощают, - но и хлеб, и сыр, и сахар у меня с собой, свои.
Встретили меня радостно и Мария Константиновна, и Ира, Таня, и - кажется, почти взрослая дочка Иры. За чайным столом беседуем допоздна втроем - Николай Семенович, Мария Константиновна и я. Потом Мария Константиновна легла на кровать, заснула, и, оставшись с Николаем Семеновичем вдвоем, мы проговорили до трех часов белой ночи, льющейся в открытые окна. Я лег одетый на диван в первой комнате и под легким одеялом заснул до утра. Утром Николай Семенович, в пижаме, в туфлях, вновь ведет разговор, пока за мной не заехал, чтобы увезти меня на передовую, старший политрук Черкасов.
Тихонов - совсем обычный, пожалуй чуточку похудевший. Он эти дни не работает, потому что рука забинтована - на пальце флегмона. Разговоры откровенные, простые. О делах на фронте, о писателях, о личных делах.
Тихонов рассказал мне обо всех этапах своей работы в Политуправлении Ленинградского фронта, о разных формах ее и обо всех начальствах своих. Последнее время Тихонов избавлен от лишних хождений по городу: после рассредоточения горкома партии и выезда из Смольного всех штабных отделов фронта (разместились в разных районах Ленинграда) группа писателей, работающих в Политуправлении, вместе с отделом агитации и пропаганды переведена в Дом Красной Армии, а писателям разрешено работать на дому. Теперь по своим квартирам живут и Тихонов, и Прокофьев, и Саянов, и другие, составляющие «оперативную группу писателей при Политуправлении Ленфронта». Случайно попавший вначале в группу И. Луковский нервничал при каждой бомбежке и каждом обстреле. Его отчислили, он эвакуировался. Теперь группа пополнилась, в ней кроме Тихонова, Саянова - Б. Лихарев, Е. Федоров, Д. Левоневский. Елена Рывина, эвакуированная в Сибирь, но вернувшаяся с делегацией трудящихся, привезших подарки Ленинграду, недавно также включена в группу. Она живет в Доме Красной Армии, получила отдельную комнату со всеми удобствами.
Тихонов рассказал мне об обстоятельствах смерти Евгения Петрова (разбился при авиакатастрофе), о гибели Джека Алтаузена и М. Розенфельда (вместе со всей фронтовой редакцией, на Южном фронте); о писателях-москвичах, о живущем в Ташкенте Вл. Луговском («он освобожден от военной службы вчистую, у него мозговые явления»).
Рассказал о недавно прошедшем в Ленинграде общем собрании членов Союза советских писателей - фронтовиков. Объясняет, что меня, как и других, находившихся в тот момент в 8-й и 54-й армиях, не вызывали потому, что Политуправление сочло затруднительным нас транспортировать.
Подробно говорил Тихонов о своей работе: ее сейчас очень много, но хозяин и заказчик, генерал, - один, через него вся продукция распределяется по редакциям, и это стало удобством. Говорил и о своем питании - оно состоит, во-первых, из тех завтраков, обедов и ужинов, которые можно брать в ДКА зараз на дом или получать сухим пайком; вовторых, из подарков - нескольких, полученных персонально: от Московского Союза писателей, от «Правды» и других организаций; в третьих, из «академических» пайков, выдаваемых теперь не то пятнадцати, не то двадцати ленинградским писателям и добытых для них во время пребывания Тихонова в Москве. Таким образом, Тихонов и его семья вполне обеспечены продовольствием.
Рассказал Тихонов и о том, что работа писателей в армейских газетах, при их нынешних размерах, - нецелесообразна и непродуктивна и весьма не удовлетворяет самих писателей. В Ленинграде возобновляется выпуск журналов, издательства выпускают брошюры и книги, нужны рассказы, очерки, большие статьи, поэмы. Потому Авраменко, Дымшиц, Друзин и некоторые другие перешли на более интересную для них и полезную работу.
О будущем Ленинграда Тихонов говорил мало, ибо напряженность положения не дает почвы для суждений, кроме одного суждения о том, что Ленинград сдан не будет.
Тихонов признает, что он и члены группы Политуправления находятся в наилучшем положении среди ленинградских писателей-фронтовиков и потому могут теперь работать вполне продуктивно.
И все-таки настроение Тихонова показалось мне оптимистическим, бодрым только по внешности…

Встречи
10 июля. Канал Грибоедова
С утра - я в издательстве «Советский писатель», в Радиоцентре, в Доме имени Маяковского Потом пять часов, занимаясь корреспонденциями, провел в ленинградском отделении ТАСС.
По моему убеждению, основанному на множестве примеров и доказательств, это отделение работает из рук вон плохо.
Вчера, поздним вечером, зашел по соседству к Николаю Брауну. Он трезв в мыслях, одинок, весь в песнях. Сказал мне, что ему очень бы хотелось повидаться с женой и ребенком, съездить на Урал, где они плохо живут, и помочь, устроить дела их, но что в такой момент он считает просто неудобным даже поднимать разговор об этом, надо, мол, быть здесь. Поэтому не высказал он своего желания и А. Фадееву - тот, безусловно, не отказался бы устроить ему эту поездку.
Браун доволен: вся Балтика поет его песни.
Недавно на одном из кораблей был устроен его вечер. Браун не произносит никаких громких фраз ни о защите города, ни о своем долге, не строит никаких предположений, но чувствуется, что он готов разделить судьбу города до конца, что хочет работать самозабвенно, что привык ко всему и ничто уже его не страшит.
В квартире Брауна ничто не тронуто, все - как было до войны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72