Ежедневно он кнопками прикалывает на мой стол большой лист белой бумаги, а после занятий снова прячет его в шкаф. И всё, о чём ни попросишь Лёшу, он делает быстро, охотно и толково. Я нередко думаю: каким он станет, когда вырастет? Должно быть, отличный будет мастер в любом деле, спокойный, уравновешенный, и окружающие будут уважительно прислушиваться к его слову…
Думая о Лёше, я впервые поняла, до чего это увлекательно – отгадывать, какими станут мои мальчишки лет через десять, через двадцать! Что из них получится? И как-то они помянут тогда меня, учительницу начальной школы?
МИШИНА МАМА
На первых порах, знакомясь с родителями своих учеников, я ощущала некоторую неуверенность. Я не забыла ещё встречу с отцом Воробейко. К тому же была и другая причина.
В нашей квартире, кроме меня и Татьяны Ивановны с дочкой и внучкой, живёт ещё одна семья: отец, мать и единственный сын – четырнадцатилетний Миша. Приходя из школы, он начинает рассказывать об уроках, об учителях – почти всегда насмешливо, чуть ли не с издевкой, – и его иронический тон встречает полное одобрение родителей.
– Сегодня Елена Ивановна, бедняжка, совсем стала втупик. Я нашёл у Гоголя одно предложение длиной в три версты и прошу её: дескать, разберите, пожалуйста. Начинает она разбирать – и не знает, что это за предложение. Сначала сказала: «сложносочинённое», потом – «сложноподчинённое», покраснела вся – и ни взад, ни вперёд…
– Недоучка… – кратко резюмирует Мишина мама, Мария Фёдоровна.
Разговор происходит на кухне. Мишина мама жарит котлеты, Татьяна Ивановна печёт оладьи. Бабушка явно чувствует себя неловко.
– Зачем же вы так про учительницу? – вступается она.
– Но она действительно недоучка, – пожимает плечами Мария Фёдоровна. – Не понимаю, как это ей разрешили преподавать в старших классах. А преподавательница географии? Миша знает втрое больше неё!
Через несколько дней Миша сообщает, что получил за диктант тройку. Мария Фёдоровна негодует:
– Это она мстит тебе! Я её насквозь вижу. Теперь она будет придираться к тебе на каждом шагу.
– Дай мне взглянуть на твой диктант, – прошу я Мишу.
Мальчик приносит тетрадь. Грамматических ошибок нет, однако синтаксических – шесть.
– Отметка заслуженная, – говорю я. – Тут у Миши шесть ошибок, и все грубые.
Мишина мама начинает спорить, доказывает мне, что синтаксические ошибки нельзя равнять с орфографическими, утверждает, что диктант для седьмого класса выбран непосильный: если продиктовать такой текст самой Елене Ивановне, она тоже с ним не справится… Спорить с Марией Фёдоровной бессмысленно.
Не раз мы пытались втолковать ей, что, говоря в таком тоне об учителях сына, она воспитывает в нём неуважение к ним. Бесполезно! «А за что их уважать? – возражает она. – Эти учителя почти поголовно безграмотные люди, и Миша это видит не хуже меня… Вы извините, Марина Николаевна, я, конечно, не говорю о присутствующих…».
В школе она не бывает, во всём полагается на мнение сына и неизменно защищает его. И я думаю, найдётся ли такой учитель, который сказал бы ребёнку или подростку: «Твоя мать безграмотная, неумная женщина, не слушай её»? Конечно, нет – такого учителя у нас нет и быть не может. Я могу чувствовать себя тысячу раз правой в споре с отцом или матерью моего ученика, но я никогда не позволю себе, даже в самой мягкой форме, представить свои разногласия с ними на суд детей. Почему же эта женщина, не задумываясь, оскорбляет людей, которые воспитывают и учат её сына?
Вначале бывало, вызывая родителей в школу, я всякий раз думала: «А что, если сейчас явится такая Мария Фёдоровна? Как я буду себя держать, что скажу?» И вот однажды мне показалось, что такой разговор неминуем…
ОТЕЦ И СЫН
Нужно было поговорить с отцом Юры Лабутина. Домашние задания Юра готовил хорошо. Но стоило мне сказать: «Объясни, как ты решил задачу?» – он становился втупик. Иной раз, вызывая его к доске, я предлагала ему задачу того же типа, как та, что он совершенно правильно решил дома, но он только беспомощно смотрел на меня и молчал. Сначала я думала, что он смущается; я помнила, что он стесняется своих очков и больных глаз.
– Но ведь дома ты решил точно такую же задачу, Юра, – говорила я. – Посмотри, ведь это совсем простая задача. Ну, как ты решал дома? Вспомни!
Он молчал. Тогда я попросила его передать отцу записку с просьбой зайти в школу. Отец не ответил и не пришёл. Три раза я звонила ему на завод – всё безрезультатно.
Меня удивляло и сердило, что отец так невнимателен к делам собственного сына, но когда Лабутин наконец пришёл ко мне, я увидела, что сердиться нечего. Этот рослый немолодой человек был очень смущён и искренне просил прощения.
– Пожалуйста, Марина Николаевна, будьте добры, извините меня, – повторял он, сдерживая могучий, прямо оперный бас. – Кругом виноват, знаю. Но поверьте: до того занят – оглянуться некогда. Домой прихожу заполночь, ухожу чуть свет. Юру почти не вижу. Да, да, я понимаю, что «некогда» – это не оправдание, но вот никак не мог раньше…
И быстро, горячо, совсем как Боря Левин говорил о футболе или Кира Глазков – об альбоме марок, Лабутин объяснил мне: он придумал приспособление, которое облегчит и упростит работу электросварщика. Но сам он высшего образования не имеет, только опыт порядочный, а хочется, прежде чем представить свою «рационализацию» на суд инженеров, самому всё до мелочей додумать. Вот он и сидит на заводе круглые сутки…
– Всё-таки мне очень надо было повидаться с вами, – сказала я Лабутину. – Видите ли, домашние работы по математике у Юры сделаны безукоризненно, а вот в классе он не может решить и более лёгкую задачку. Как по-вашему, чем это объяснить?
Странно было видеть, как он покраснел.
– Дело в том, – признался он, – что Юра по вечерам всегда дожидается моего прихода, как бы поздно я ни пришёл, и просит помочь. «У меня, говорит, задача не выходит». А я прихожу усталый, спать хочу. Спросишь: «А в классе вам объясняли?» – «Объясняли, отвечает, да я забыл». Ну, возьмёшь и решишь…
– А ему остаётся только переписать?!
Я понять не могла: человек только что рассказывал мне, как он бьётся над разрешением трудной задачи, желая во что бы то ни стало решить её самостоятельно, и этот же человек спешит на помощь сыну при первой же неудаче. Да что там – при неудаче! Юра, как видно, даже не пытается сам разобраться в уроках, он беззаботно ждёт отца, в полной уверенности, что тот не просто поможет, а сделает всё за него.
– Вот спросить вас, – сказала я: – какие качества вы цените в людях? Вы, конечно, назовёте и волю, и настойчивость, и упорство, сами вы так энергично, так страстно добиваетесь своего. А в сыне воспитываете вялость, безволие.
– Вы меня поймите, – возразил он. – Трудно ему отказать: может, он и в самом деле не усваивает на уроках?
Мы долго говорили, даже спорили. Не сразу он согласился со мной и пообещал, что заставит Юру своими силами добиваться верного ответа в решении задач.
Это был разговор двух людей, которые уважают друг друга. Ни на секунду я не почувствовала, что Лабутин обижен на меня или сам старается сказать мне что-либо обидное. Нет, от встречи с отцом Юры у меня не осталось ни капли горечи.
С тех пор, помню, я стала постоянно бывать в семьях своих учеников и вскоре навестила многих. По совести говоря, сама я гораздо больше училась, нежели советовала и наставляла, – для советов и наставлений у меня не было ещё ни опыта, ни знаний. Но я чувствовала: опыт день ото дня прибывал – незаметно, по крупице.
Многое увидела я в семьях своих учеников и теперь куда лучше понимала их.
На уроке, уловив рассеянный взгляд Вани Выручки, я не делала ему вслух замечания, потому что знала: у него серьёзно заболела мать. Увидев, как на мой вопрос: «Кто не приготовил сегодня уроков?» – Лёша Рябинин, вспыхнув, поднимает руку, я только после занятий спрашивала его о причине, потому что знала, как много забот падает на его двенадцатилетние плечи.
А с того дня, вернее – вечера, как мы с Лёвой Виленским побывали в семье Володи Румянцева, началась новая полоса в жизни нашего класса.
«ПАПА ПРИЕХАЛ!»
Володя Румянцев был невысокий широкоплечий мальчуган с ясными карими глазами. Я уже рассказывала, что он дружил с Андреем Морозовым – мальчиком, который ни в чём на него не походил. Володя был добродушен, весел и мягок. Андрей – замкнут, суховат и тщеславен. Володя был преданным другом, он принимал близко к сердцу всё, что происходило с Андреем, и никогда не говорил: «Я», а всегда: «Мы с Андрюшей». Морозов старался отвечать ему тем же, но это плохо ему удавалось: он не умел дружить. Он вместе с Володей приходил в школу и вместе с ним уходил, но никогда не радовался Володиным удачным ответам, и его мало трогало, если Володе случалось получить двойку. Между тем если Андрею ставили четвёрку, на круглом, румяном лице Володи ясно читалось искреннее огорчение.
Володя жил с матерью и бабушкой. Много и охотно он рассказывал об отце, ссылался на его мнение по каждому поводу: «Вот папа говорит…» Это произносилось таким тоном, как будто они с отцом ни на день не разлучались. Между тем Володин отец, кадровый офицер, уже четыре года не был дома, только писал часто. Теперь он должен был приехать, его ждали со дня на день, и все Володины рассказы и планы на будущее начинались словами: «Вот папа приедет…»
Незадолго до зимних каникул Володя захворал. Мы все чувствовали, что в классе его не хватает, хотя он не был ни классным организатором, ни вожатым звена. Просто не хватало его весёлого и доброжелательного присутствия. Жил он недалеко от меня, и я решила по дороге домой навестить его. Ко мне присоединился Лёва.
Дверь открыл сам Володя. У него флюс. Отчаянно распухшую щёку ему повязали тёплым серым платком; концы забавно свесились в разные стороны над макушкой, придавая его лицу сходство с загрустившим зайчонком. Увидев нас, Володя просиял и даже подпрыгнул на одной ноге.
– Ух, как хорошо, что вы пришли! – заговорил он, немного шепелявя из-за своего флюса. – Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь!
Не успели мы раздеться, как в передней раздался длинный, настойчивый звонок. Володя с недоумением посмотрел сперва на нас, потом на дверь:
– А это кто же?
Лёва, стоявший ближе всех к двери, открыл её. На пороге стоял высокий военный с чемоданом в руках. Володя, застыв на месте, смотрел на него изумлённо и растерянно, даже рот приоткрыл: то ли он не узнавал вошедшего, то ли не верил собственным глазам. А тот молча, видимо сдерживая волнение, и тоже с вопросом в глазах смотрел на мальчика.
В дверях соседней комнаты появилась высокая седая женщина.
– Вася… – очень тихо сказала она.
И тут с Володей произошло что-то необычайное. Он кинулся к нам, потом к отцу, потом снова ко мне.
– Марина Николаевна! Бабушка! Это папа! Папа приехал! – кричал он, не помня себя, со слезами в голосе.
Отец повернулся к нему, обнял, поцеловал, но мальчуган продолжал метаться. Радость взрывала его, искала выхода. То он кидался к бабушке, то к телефону: надо позвонить маме на работу – как же без мамы? – то снова к нам: «Садитесь, Лёва, Марина Николаевна! Бабушка, да что же ты сидишь?»
А бабушка действительно сидела, совсем обессилев, и крепко держала обеими руками руку сына, словно боялась, что он вырвется и уйдёт. Румянцев стоял подле неё, всё ещё в шинели, и лицо у него было такое счастливое…
– Мы пойдём… извините… – наверно, уже в десятый раз тихо повторил Лёва.
И тут – кажется, впервые – Румянцев увидел нас.
– Я – учительница Володи, – сказала я, отвечая на его молчаливый вопрос.
– А я пионервожатый, – прибавил Лёва.
Румянцев быстро шагнул к нам и спросил испуганно:
– Вы что же, жаловаться на Володьку?
Мы оба невольно засмеялись.
– Зачем же непременно жаловаться? – успокоительно сказал Лёва. – Нет, мы просто навестить… – И снова повторил: – Вы извините…
– Это вы нас извините, – отозвался Румянцев. – Только обещайте, что непременно придёте в другой раз, – хорошо? И я к вам непременно приду – в школу, к вашим ребятам. Мне Володька много писал, хочу поглядеть, познакомиться. Можно?
– Конечно!
Мы простились и вышли.
Лёва медленно спускался с лестницы. Плечи его опустились, он вдруг показался мне ужасно усталым. На площадке он споткнулся и остановился, поправил очки.
– Сколько раз, сколько раз я представлял себе, как отец вернётся домой! – сказал он нетвёрдым голосом. – Наверно, я чувствовал бы себя, как Володя: не знал бы, куда деваться от счастья. Вы видели, какой он был?
Я промолчала.
– Мой отец погиб в сорок втором году под Смоленском, – еле слышно докончил Лёва.
СБОР ОТРЯДА
Василий Дмитриевич Румянцев действительно пришёл к нам на сбор отряда.
Ребята во все глаза смотрели на его ладную, рослую фигуру, на открытое лицо, разглядывали ордена и медали.
Володя не раз нам рассказывал про отца, а однажды принёс в класс вырезку из «Красной звезды» со статьёй, в которой упоминалось имя капитана Румянцева.
Василий Дмитриевич не сел за мой столик – он прошёл на середину класса, подсел на парту к Лёше Рябинину и, обращаясь ко всем сразу, спросил:
– Ну, друзья, о, чём же вам рассказать?
На минуту все примолкли, собираясь с мыслями. Потом из дальнего угла раздался голос Вани Выручки:
– Расскажите про ордена, который за что!
Ребята одобрительно загудели. Василий Дмитриевич задумчиво оглядел их, прошёлся по классу, снова подсел к Лёше и начал:
– Я знаю, вам кажется: раз орден, значит что-то необыкновенное человек сделал. А я вам ничего такого рассказать не могу. Вот у меня орден за форсирование Днепра. Если бы я не умел хорошо плавать, если бы ещё мальчишкой, подростком не упражнялся в ловкости и выносливости, то наверняка погиб бы при переправе, не выплыл бы… А плыть пришлось под огнём неприятеля, и притом не налегке, а в одежде и с оружием. Право, даже и не знаю, что ещё рассказать про этот орден… А вот другой, тоже Красного Знамени, – этот за то, что вывел роту из окружения… Так разве тут во мне было дело? Нет, друзья: всё дело в людях, которые шли со мною и всё это вынесли. А почему вынесли, как по-вашему? Разве уж такие они богатыри были, необыкновенные силачи? Верно, солдату нужно быть крепким, выносливым, закалённым, но это ещё далеко не всё…
Василий Дмитриевич помолчал, что-то припоминая.
– Я расскажу вам сейчас про нашу медицинскую сестру Наташу Ильину. Она была совсем молодая девушка, только что кончила десятый класс, курсы медсестёр – и сразу попала на фронт, на передовую. Помню, в первые дни я смотрел, как она жмурилась и вздрагивала, заслышав свист пули, и думал: какова ты будешь в бою? Я видел, что и её мучит эта мысль, ей хотелось поскорей испытать себя. Она просилась, чтоб её отпустили с разведчиками, но ей сказали: подожди. Но скоро вышло так, что ей пришлось сразу, без всякой подготовки, окунуться в самую гущу боя. Трое суток без перерыва, без отдыха она оказывала первую помощь раненым, перевязывала их, вытаскивала из-под огня. И никто из нас не слышал от неё жалоб на усталость, хотя все эти трое суток некому было сменить её.
Потом Наташу послали в разведку. Командира разведчиков ранило в расположении немцев. Он потерял сознание. Наташа упала в снег рядом с ним и притворилась мёртвой. Ходившие мимо немцы толкали её, один ударил сапогом по лицу – она не вскрикнула, не приоткрыла глаз. Когда стемнело, она потащила командира к своим. Она ползла с ним по снегу около пяти километров, без еды, почти не отдыхая, обморозила и в кровь ободрала руки, но не остановилась, пока не доползла до своих.
На полдороге раненый командир очнулся и сказал ей: «Оставь меня, всё равно не дотащишь», но она даже не ответила, будто и не слыхала… Так вот, как по-вашему, что помогло этой девушке?
– Наверно, она была тренированная физкультурница, – после небольшого молчания сказал Селиванов.
– Она была крепкая девушка, это правда. Но то, что она сделала, оказывалось не под силу и людям покрепче, – возразил капитан Румянцев.
– Она была волевая! – воскликнул Саша Воробейко.
Румянцев внимательно посмотрел на него:
– Да, ты прав: у неё был твёрдый характер, крепкая воля. А это очень много. Помню, в юности я прочитал письма Феликса Дзержинского. Никогда их не забуду! В 1914 году Феликс Эдмундович сидел в тюрьме. Там было холодно, голодно, тоскливо, одиноко; заключённые умирали от чахотки, от сыпняка, от брюшного тифа. А у Дзержинского было очень слабое здоровье, и все думали, что ему не выжить. Но послушайте, что он писал родным (Румянцев вынул из бокового кармана записную книжку и перелистал её): «Хочу вернуться и вернусь, несмотря ни на что, так как моё физическое состояние зависит здесь почти целиком от моей воли, подлинной моей воли». Казалось бы, как воля может переломить болезнь? Но он сказал себе: я выживу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Думая о Лёше, я впервые поняла, до чего это увлекательно – отгадывать, какими станут мои мальчишки лет через десять, через двадцать! Что из них получится? И как-то они помянут тогда меня, учительницу начальной школы?
МИШИНА МАМА
На первых порах, знакомясь с родителями своих учеников, я ощущала некоторую неуверенность. Я не забыла ещё встречу с отцом Воробейко. К тому же была и другая причина.
В нашей квартире, кроме меня и Татьяны Ивановны с дочкой и внучкой, живёт ещё одна семья: отец, мать и единственный сын – четырнадцатилетний Миша. Приходя из школы, он начинает рассказывать об уроках, об учителях – почти всегда насмешливо, чуть ли не с издевкой, – и его иронический тон встречает полное одобрение родителей.
– Сегодня Елена Ивановна, бедняжка, совсем стала втупик. Я нашёл у Гоголя одно предложение длиной в три версты и прошу её: дескать, разберите, пожалуйста. Начинает она разбирать – и не знает, что это за предложение. Сначала сказала: «сложносочинённое», потом – «сложноподчинённое», покраснела вся – и ни взад, ни вперёд…
– Недоучка… – кратко резюмирует Мишина мама, Мария Фёдоровна.
Разговор происходит на кухне. Мишина мама жарит котлеты, Татьяна Ивановна печёт оладьи. Бабушка явно чувствует себя неловко.
– Зачем же вы так про учительницу? – вступается она.
– Но она действительно недоучка, – пожимает плечами Мария Фёдоровна. – Не понимаю, как это ей разрешили преподавать в старших классах. А преподавательница географии? Миша знает втрое больше неё!
Через несколько дней Миша сообщает, что получил за диктант тройку. Мария Фёдоровна негодует:
– Это она мстит тебе! Я её насквозь вижу. Теперь она будет придираться к тебе на каждом шагу.
– Дай мне взглянуть на твой диктант, – прошу я Мишу.
Мальчик приносит тетрадь. Грамматических ошибок нет, однако синтаксических – шесть.
– Отметка заслуженная, – говорю я. – Тут у Миши шесть ошибок, и все грубые.
Мишина мама начинает спорить, доказывает мне, что синтаксические ошибки нельзя равнять с орфографическими, утверждает, что диктант для седьмого класса выбран непосильный: если продиктовать такой текст самой Елене Ивановне, она тоже с ним не справится… Спорить с Марией Фёдоровной бессмысленно.
Не раз мы пытались втолковать ей, что, говоря в таком тоне об учителях сына, она воспитывает в нём неуважение к ним. Бесполезно! «А за что их уважать? – возражает она. – Эти учителя почти поголовно безграмотные люди, и Миша это видит не хуже меня… Вы извините, Марина Николаевна, я, конечно, не говорю о присутствующих…».
В школе она не бывает, во всём полагается на мнение сына и неизменно защищает его. И я думаю, найдётся ли такой учитель, который сказал бы ребёнку или подростку: «Твоя мать безграмотная, неумная женщина, не слушай её»? Конечно, нет – такого учителя у нас нет и быть не может. Я могу чувствовать себя тысячу раз правой в споре с отцом или матерью моего ученика, но я никогда не позволю себе, даже в самой мягкой форме, представить свои разногласия с ними на суд детей. Почему же эта женщина, не задумываясь, оскорбляет людей, которые воспитывают и учат её сына?
Вначале бывало, вызывая родителей в школу, я всякий раз думала: «А что, если сейчас явится такая Мария Фёдоровна? Как я буду себя держать, что скажу?» И вот однажды мне показалось, что такой разговор неминуем…
ОТЕЦ И СЫН
Нужно было поговорить с отцом Юры Лабутина. Домашние задания Юра готовил хорошо. Но стоило мне сказать: «Объясни, как ты решил задачу?» – он становился втупик. Иной раз, вызывая его к доске, я предлагала ему задачу того же типа, как та, что он совершенно правильно решил дома, но он только беспомощно смотрел на меня и молчал. Сначала я думала, что он смущается; я помнила, что он стесняется своих очков и больных глаз.
– Но ведь дома ты решил точно такую же задачу, Юра, – говорила я. – Посмотри, ведь это совсем простая задача. Ну, как ты решал дома? Вспомни!
Он молчал. Тогда я попросила его передать отцу записку с просьбой зайти в школу. Отец не ответил и не пришёл. Три раза я звонила ему на завод – всё безрезультатно.
Меня удивляло и сердило, что отец так невнимателен к делам собственного сына, но когда Лабутин наконец пришёл ко мне, я увидела, что сердиться нечего. Этот рослый немолодой человек был очень смущён и искренне просил прощения.
– Пожалуйста, Марина Николаевна, будьте добры, извините меня, – повторял он, сдерживая могучий, прямо оперный бас. – Кругом виноват, знаю. Но поверьте: до того занят – оглянуться некогда. Домой прихожу заполночь, ухожу чуть свет. Юру почти не вижу. Да, да, я понимаю, что «некогда» – это не оправдание, но вот никак не мог раньше…
И быстро, горячо, совсем как Боря Левин говорил о футболе или Кира Глазков – об альбоме марок, Лабутин объяснил мне: он придумал приспособление, которое облегчит и упростит работу электросварщика. Но сам он высшего образования не имеет, только опыт порядочный, а хочется, прежде чем представить свою «рационализацию» на суд инженеров, самому всё до мелочей додумать. Вот он и сидит на заводе круглые сутки…
– Всё-таки мне очень надо было повидаться с вами, – сказала я Лабутину. – Видите ли, домашние работы по математике у Юры сделаны безукоризненно, а вот в классе он не может решить и более лёгкую задачку. Как по-вашему, чем это объяснить?
Странно было видеть, как он покраснел.
– Дело в том, – признался он, – что Юра по вечерам всегда дожидается моего прихода, как бы поздно я ни пришёл, и просит помочь. «У меня, говорит, задача не выходит». А я прихожу усталый, спать хочу. Спросишь: «А в классе вам объясняли?» – «Объясняли, отвечает, да я забыл». Ну, возьмёшь и решишь…
– А ему остаётся только переписать?!
Я понять не могла: человек только что рассказывал мне, как он бьётся над разрешением трудной задачи, желая во что бы то ни стало решить её самостоятельно, и этот же человек спешит на помощь сыну при первой же неудаче. Да что там – при неудаче! Юра, как видно, даже не пытается сам разобраться в уроках, он беззаботно ждёт отца, в полной уверенности, что тот не просто поможет, а сделает всё за него.
– Вот спросить вас, – сказала я: – какие качества вы цените в людях? Вы, конечно, назовёте и волю, и настойчивость, и упорство, сами вы так энергично, так страстно добиваетесь своего. А в сыне воспитываете вялость, безволие.
– Вы меня поймите, – возразил он. – Трудно ему отказать: может, он и в самом деле не усваивает на уроках?
Мы долго говорили, даже спорили. Не сразу он согласился со мной и пообещал, что заставит Юру своими силами добиваться верного ответа в решении задач.
Это был разговор двух людей, которые уважают друг друга. Ни на секунду я не почувствовала, что Лабутин обижен на меня или сам старается сказать мне что-либо обидное. Нет, от встречи с отцом Юры у меня не осталось ни капли горечи.
С тех пор, помню, я стала постоянно бывать в семьях своих учеников и вскоре навестила многих. По совести говоря, сама я гораздо больше училась, нежели советовала и наставляла, – для советов и наставлений у меня не было ещё ни опыта, ни знаний. Но я чувствовала: опыт день ото дня прибывал – незаметно, по крупице.
Многое увидела я в семьях своих учеников и теперь куда лучше понимала их.
На уроке, уловив рассеянный взгляд Вани Выручки, я не делала ему вслух замечания, потому что знала: у него серьёзно заболела мать. Увидев, как на мой вопрос: «Кто не приготовил сегодня уроков?» – Лёша Рябинин, вспыхнув, поднимает руку, я только после занятий спрашивала его о причине, потому что знала, как много забот падает на его двенадцатилетние плечи.
А с того дня, вернее – вечера, как мы с Лёвой Виленским побывали в семье Володи Румянцева, началась новая полоса в жизни нашего класса.
«ПАПА ПРИЕХАЛ!»
Володя Румянцев был невысокий широкоплечий мальчуган с ясными карими глазами. Я уже рассказывала, что он дружил с Андреем Морозовым – мальчиком, который ни в чём на него не походил. Володя был добродушен, весел и мягок. Андрей – замкнут, суховат и тщеславен. Володя был преданным другом, он принимал близко к сердцу всё, что происходило с Андреем, и никогда не говорил: «Я», а всегда: «Мы с Андрюшей». Морозов старался отвечать ему тем же, но это плохо ему удавалось: он не умел дружить. Он вместе с Володей приходил в школу и вместе с ним уходил, но никогда не радовался Володиным удачным ответам, и его мало трогало, если Володе случалось получить двойку. Между тем если Андрею ставили четвёрку, на круглом, румяном лице Володи ясно читалось искреннее огорчение.
Володя жил с матерью и бабушкой. Много и охотно он рассказывал об отце, ссылался на его мнение по каждому поводу: «Вот папа говорит…» Это произносилось таким тоном, как будто они с отцом ни на день не разлучались. Между тем Володин отец, кадровый офицер, уже четыре года не был дома, только писал часто. Теперь он должен был приехать, его ждали со дня на день, и все Володины рассказы и планы на будущее начинались словами: «Вот папа приедет…»
Незадолго до зимних каникул Володя захворал. Мы все чувствовали, что в классе его не хватает, хотя он не был ни классным организатором, ни вожатым звена. Просто не хватало его весёлого и доброжелательного присутствия. Жил он недалеко от меня, и я решила по дороге домой навестить его. Ко мне присоединился Лёва.
Дверь открыл сам Володя. У него флюс. Отчаянно распухшую щёку ему повязали тёплым серым платком; концы забавно свесились в разные стороны над макушкой, придавая его лицу сходство с загрустившим зайчонком. Увидев нас, Володя просиял и даже подпрыгнул на одной ноге.
– Ух, как хорошо, что вы пришли! – заговорил он, немного шепелявя из-за своего флюса. – Раздевайтесь, пожалуйста, раздевайтесь!
Не успели мы раздеться, как в передней раздался длинный, настойчивый звонок. Володя с недоумением посмотрел сперва на нас, потом на дверь:
– А это кто же?
Лёва, стоявший ближе всех к двери, открыл её. На пороге стоял высокий военный с чемоданом в руках. Володя, застыв на месте, смотрел на него изумлённо и растерянно, даже рот приоткрыл: то ли он не узнавал вошедшего, то ли не верил собственным глазам. А тот молча, видимо сдерживая волнение, и тоже с вопросом в глазах смотрел на мальчика.
В дверях соседней комнаты появилась высокая седая женщина.
– Вася… – очень тихо сказала она.
И тут с Володей произошло что-то необычайное. Он кинулся к нам, потом к отцу, потом снова ко мне.
– Марина Николаевна! Бабушка! Это папа! Папа приехал! – кричал он, не помня себя, со слезами в голосе.
Отец повернулся к нему, обнял, поцеловал, но мальчуган продолжал метаться. Радость взрывала его, искала выхода. То он кидался к бабушке, то к телефону: надо позвонить маме на работу – как же без мамы? – то снова к нам: «Садитесь, Лёва, Марина Николаевна! Бабушка, да что же ты сидишь?»
А бабушка действительно сидела, совсем обессилев, и крепко держала обеими руками руку сына, словно боялась, что он вырвется и уйдёт. Румянцев стоял подле неё, всё ещё в шинели, и лицо у него было такое счастливое…
– Мы пойдём… извините… – наверно, уже в десятый раз тихо повторил Лёва.
И тут – кажется, впервые – Румянцев увидел нас.
– Я – учительница Володи, – сказала я, отвечая на его молчаливый вопрос.
– А я пионервожатый, – прибавил Лёва.
Румянцев быстро шагнул к нам и спросил испуганно:
– Вы что же, жаловаться на Володьку?
Мы оба невольно засмеялись.
– Зачем же непременно жаловаться? – успокоительно сказал Лёва. – Нет, мы просто навестить… – И снова повторил: – Вы извините…
– Это вы нас извините, – отозвался Румянцев. – Только обещайте, что непременно придёте в другой раз, – хорошо? И я к вам непременно приду – в школу, к вашим ребятам. Мне Володька много писал, хочу поглядеть, познакомиться. Можно?
– Конечно!
Мы простились и вышли.
Лёва медленно спускался с лестницы. Плечи его опустились, он вдруг показался мне ужасно усталым. На площадке он споткнулся и остановился, поправил очки.
– Сколько раз, сколько раз я представлял себе, как отец вернётся домой! – сказал он нетвёрдым голосом. – Наверно, я чувствовал бы себя, как Володя: не знал бы, куда деваться от счастья. Вы видели, какой он был?
Я промолчала.
– Мой отец погиб в сорок втором году под Смоленском, – еле слышно докончил Лёва.
СБОР ОТРЯДА
Василий Дмитриевич Румянцев действительно пришёл к нам на сбор отряда.
Ребята во все глаза смотрели на его ладную, рослую фигуру, на открытое лицо, разглядывали ордена и медали.
Володя не раз нам рассказывал про отца, а однажды принёс в класс вырезку из «Красной звезды» со статьёй, в которой упоминалось имя капитана Румянцева.
Василий Дмитриевич не сел за мой столик – он прошёл на середину класса, подсел на парту к Лёше Рябинину и, обращаясь ко всем сразу, спросил:
– Ну, друзья, о, чём же вам рассказать?
На минуту все примолкли, собираясь с мыслями. Потом из дальнего угла раздался голос Вани Выручки:
– Расскажите про ордена, который за что!
Ребята одобрительно загудели. Василий Дмитриевич задумчиво оглядел их, прошёлся по классу, снова подсел к Лёше и начал:
– Я знаю, вам кажется: раз орден, значит что-то необыкновенное человек сделал. А я вам ничего такого рассказать не могу. Вот у меня орден за форсирование Днепра. Если бы я не умел хорошо плавать, если бы ещё мальчишкой, подростком не упражнялся в ловкости и выносливости, то наверняка погиб бы при переправе, не выплыл бы… А плыть пришлось под огнём неприятеля, и притом не налегке, а в одежде и с оружием. Право, даже и не знаю, что ещё рассказать про этот орден… А вот другой, тоже Красного Знамени, – этот за то, что вывел роту из окружения… Так разве тут во мне было дело? Нет, друзья: всё дело в людях, которые шли со мною и всё это вынесли. А почему вынесли, как по-вашему? Разве уж такие они богатыри были, необыкновенные силачи? Верно, солдату нужно быть крепким, выносливым, закалённым, но это ещё далеко не всё…
Василий Дмитриевич помолчал, что-то припоминая.
– Я расскажу вам сейчас про нашу медицинскую сестру Наташу Ильину. Она была совсем молодая девушка, только что кончила десятый класс, курсы медсестёр – и сразу попала на фронт, на передовую. Помню, в первые дни я смотрел, как она жмурилась и вздрагивала, заслышав свист пули, и думал: какова ты будешь в бою? Я видел, что и её мучит эта мысль, ей хотелось поскорей испытать себя. Она просилась, чтоб её отпустили с разведчиками, но ей сказали: подожди. Но скоро вышло так, что ей пришлось сразу, без всякой подготовки, окунуться в самую гущу боя. Трое суток без перерыва, без отдыха она оказывала первую помощь раненым, перевязывала их, вытаскивала из-под огня. И никто из нас не слышал от неё жалоб на усталость, хотя все эти трое суток некому было сменить её.
Потом Наташу послали в разведку. Командира разведчиков ранило в расположении немцев. Он потерял сознание. Наташа упала в снег рядом с ним и притворилась мёртвой. Ходившие мимо немцы толкали её, один ударил сапогом по лицу – она не вскрикнула, не приоткрыла глаз. Когда стемнело, она потащила командира к своим. Она ползла с ним по снегу около пяти километров, без еды, почти не отдыхая, обморозила и в кровь ободрала руки, но не остановилась, пока не доползла до своих.
На полдороге раненый командир очнулся и сказал ей: «Оставь меня, всё равно не дотащишь», но она даже не ответила, будто и не слыхала… Так вот, как по-вашему, что помогло этой девушке?
– Наверно, она была тренированная физкультурница, – после небольшого молчания сказал Селиванов.
– Она была крепкая девушка, это правда. Но то, что она сделала, оказывалось не под силу и людям покрепче, – возразил капитан Румянцев.
– Она была волевая! – воскликнул Саша Воробейко.
Румянцев внимательно посмотрел на него:
– Да, ты прав: у неё был твёрдый характер, крепкая воля. А это очень много. Помню, в юности я прочитал письма Феликса Дзержинского. Никогда их не забуду! В 1914 году Феликс Эдмундович сидел в тюрьме. Там было холодно, голодно, тоскливо, одиноко; заключённые умирали от чахотки, от сыпняка, от брюшного тифа. А у Дзержинского было очень слабое здоровье, и все думали, что ему не выжить. Но послушайте, что он писал родным (Румянцев вынул из бокового кармана записную книжку и перелистал её): «Хочу вернуться и вернусь, несмотря ни на что, так как моё физическое состояние зависит здесь почти целиком от моей воли, подлинной моей воли». Казалось бы, как воля может переломить болезнь? Но он сказал себе: я выживу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27