Никогда до тех пор я не видела моря, гор, пальм, даже не подозревала, что может быть столько солнца, столько огромных, ярких цветов и такой чудесный дворец, звенящий от песен и смеха!
– В сорок четвёртом, как только освободили Ялту, в Артек съехались многие старые сотрудники, – рассказывал Шура. – Стали восстанавливать. Да что там можно было сделать голыми руками! А мы стояли неподалёку. Пришли они к нашему генералу, попросили скромно: «Выделите грузовую машину, никак сами не справляемся, войдите в положение». Большего они не ждали и не просили, хоть бы грузовик получить: они всё таскали на себе.
Генерал послушал-послушал и сказал, что сам поедет и посмотрит, как и что. Повели его по парку, показывают: в этом сожжённом дворце дети обедали, тут была пристань, здесь зажигали костёр… Потом принесли довоенный артековский альбом – сберёг кто-то. С каждой страницы смотрят весёлые ребята, улыбки во весь рот, Щёки круглые… Он походил, посмотрел. «Что же вы, – говорит, – одну машину просите? Делать, так уж делать по-настоящему». Ну вот, прибыли мы восстанавливать Артек. Ремонтировали дачи, кухни, столовые. Отдельная приморская армия прислала электротехников, они восстановили электростанцию. Видела бы ты, как люди работали! С жаром, с радостью, как на празднике. А потом мы уходили на запад, а лагерь в это время готовился принимать ребят – первых ребят, понимаешь? Вот на что я бы хотел посмотреть: как ребята из Белоруссии, с Украины, из Ленинграда, из Сталинграда приехали тогда в Артек. Наверно, было хорошо…
– Я читала, как…
– Читала!.. Я хотел увидеть это своими глазами!
Кажется, я начала понимать перемену в Шуре. Прежде он очень редко, даже с ближайшими друзьями, мог говорить так горячо, так открыто. А теперь черепашьего панцыря, о котором когда-то так метко сказала Анна Ивановна, больше не было.
«А ведь он очень добрый», подумала я. Он не стал добрее, нет, он всегда был таким, но теперь он не стеснялся этого.
ЗНАКОМСТВО
Хоть мои ребята и много старше Гали, но встретили они Шуру такими же любопытными, нетерпеливыми взглядами.
– Вы, наверно, откуда-нибудь представитель? – спросил храбрый Саша Воробейко.
– Нет, я просто пришёл с вами познакомиться, посмотреть, какие вы.
Шурин ответ дал право на новые вопросы.
– Нет, правда, вы к нам зачем? Почему с нами знакомиться? Откуда вы?
Когда они услышали, что Шура приехал из Сталино, вопросов стало ещё больше. Был ли он в селе Покровском? Видел ли ребят-подпольщиков, которые боролись с фашистами? И тайную пещеру, где был их подпольный штаб? Неужели такая большая пещера, что там можно было прятать девушек от фашистской каторги?
Шура говорил с мальчиками, как с равными, как накануне со мной. Он рассказал о покровских пионерах. об украинских школьниках, об Артеке.
– Как твоя фамилия? – вдруг спросил он Киру. – Глазков? Ну, как же, знаю, марки собираешь… А с тобой мы тёзки, тебя зовут Александр Воробейко. Верно?.. Ты, конечно, не кто иной, как Борис Левин. Правильно? – обращался он по очереди к остолбеневшим мальчуганам.
Сказать по правде, это удивило и меня. Я никак не думала, что Шура запомнит всё, о чём я ему рассказывала. Но сказалась счастливая память и с детских лет знакомая мне Шурина любовь к неожиданным выдумкам
– Это вам Марина Николаевна про всех рассказала! – воскликнул Борис.
– Ты думаешь? А хочешь, я скажу, сколько каждому из вас лет?
– Это просто: нам почти всем по одиннадцати или двенадцати, раз мы в четвёртом классе, – возразил Толя,
– Да, ты прав. А хочешь, я отгадаю, сколько лет твоей маме?
– Хочу!
– Ну вот, держи бумагу, держи карандаш. Нет, не показывай мне, садись в сторонку. Вот так. Теперь напиши номер обуви, которую носит твоя мама. Написал? Помножь на два. Прибавь пять. Прибавил? Теперь умножь полученную сумму на пятьдесят. Помножил? А теперь прибавь к произведению 1696. А теперь вычти год маминого рождения. Сделал? Сколько у тебя получилось?
– 3634.
Шура сделал вид, будто сосредоточенно размышляет, и через минуту сказал:
– Твоей маме тридцать четыре года – верно?
– Да, – только и мог сказать ошеломлённый Толя.
Все кинулись к Толиному листку. Номер обуви Толиной мамы был 36. Толя удвоил его – вышло 72, прибавил 5 – получилось 77, умножил на 50 – получил 850, прибавил 1696 – вышло 5546. Год рождения Толиной мамы 1912, после вычитания получилось 3634; первые две цифры означали номер обуви, вторые две – возраст.
Что тут началось! Лёше захотелось, чтобы Шура отгадал возраст двух его братишек. Саша Гай пришёл в отчаяние оттого, что не знал номера дедушкиной обуви…
– И всегда будет правильно получаться? – спросил Борис.
– В этом году непременно, – подтвердил Шура. – А вот, скажем, в 1950 году придётся после умножения прибавлять не 1696, а 1700, а в 1951-м уже 1701.
Шурины слова немедля проверили – и все до одного убедились, что он может отгадать всё на свете. В самом деле, тут же оказалось, что он умеет решить любой кроссворд, ответить на загадки-шутки, которые предлагала ребятам «Пионерская правда», и найти выход из любых нарисованных там лабиринтов. Ребята быстро почувствовали себя с ним, как со старым знакомым.
Шура ещё не раз побывал у меня в классе, сидел на уроках, перемены проводил с ребятами и подробно обо всём расспрашивал.
…Он уехал на десятый день. У него всё сложилось так, как мы и думали: Шура возвращался домой корреспондентом «Комсомольской правды».
– Буду ездить, смотреть, писать, – сказал он, вернувшись в последний раз из редакции. – Интересно, правда?
Он увозил с собой внушительную посылку: ученики нашей школы собрали книги для пионеров и школьников села Покровского, и Шура обещал переправить их по назначению.
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Недели через две после Шуриного отъезда, развернув «Комсомольскую правду», я увидела в конце большого очерка его фамилию.
«Вот молодец, уже написал! Когда же он успел?» подумала я. Стала читать – и вдруг поняла, что речь идёт о моём классе, о моих ребятах. Я испугалась, даже огорчилась. Зачем он это сделал? Но, читая, я увидела, что он писал не обо мне, а о работе учителя, о том, как трудно и как интересно находить ключ к характерам ребят. Всё, о чём мы говорили, что так занимало меня, нашла я в этом очерке и почувствовала, что он заставит задуматься не одного молодого учителя.
Но почему же он мне ничего не сказал? Вот характер!
Фамилии учеников и некоторые подробности были изменены, номер школы не назван. Мои ребята не обратили внимания на очерк, только Гай сказал мимоходом:
– В «Комсомольской правде» статья напечатана, так там тоже про учительницу Марину Николаевну.
Недели через две, встретив меня в коридоре, Анатолий Дмитриевич попросил зайти к нему на минутку и, достав из ящика своего стола большую пачку писем, подал мне со словами:
– Вот, получите. Это вам.
– Мне? Откуда?
– Переслали из «Комсомольской правды». Там в редакцию стали приходить письма на ваше имя после того очерка, помните? Откуда только не пишут! Взгляните: из Архангельска, Киева, Свердловска, Риги. А вот из Москвы несколько. Обширная почта, а?
И правда, я стала получать письма от совершенно незнакомых людей, из городов, где мне никогда в жизни не приходилось бывать, подчас из таких далёких, глухих уголков, что я не могла отыскать их на карте. Писали люди самых разных возрастов и профессий, и я неожиданно увидела, что для всех них работа школы и воспитание ребят – близкое, родное дело.
Меня подробно, с живым и сердечным участием расспрашивали о дальнейшей судьбе ребят, которые упоминались в очерке, давали советы, просили написать. И хотя отвечать на эти письма было делом нелёгким, от них стало как-то очень тепло на душе, и чувство большой благодарности не оставляло меня: так важно, так радостно узнавать, что работа твоя близка и интересна многим и многим людям!
Среди писем, полученных мною в то время, было одно с дальнего Севера. Это письмо повлекло за собой много других писем и событий, и потому я перепишу его целиком:
«Здравствуйте, Марина Николаевна!
Вам покажется странным получить письмо от незнакомого человека. Прошу вас: не огорчайтесь и простите меня за беспокойство.
Вам пишет моряк с Северною флота. Сегодня на корабль принесли газету «Комсомольская правда», и в ней я прочёл статью про ваш класс. В этой статье подробно рассказывается, как вы воспитываете своих учеников и как интересна работа учителя.
И вот мне невольно захотелось написать вам и поделиться мнением.
Вы знаете, Марина Николаевна, я тоже был таким же, как один ваш ученик. Я всё так же делал наоборот, я старался огорчить, обидеть, оскорбить учителя. Я даже не понимаю сейчас, зачем я это делал! Во мне просто жил какой-то упрямый дух.
Мне вспоминается случай из моей школьной жизни. Я учился в пятом классе. Украинский язык преподавала нам молодая учительница, очевидно только что окончившая педагогический институт, – Тамара Ивановна. И я, вместо того чтобы слушать её уроки, ходил по классу, задирал девочек и мальчиков, кричал, смеялся и считал себя героем. Я всё это очень хорошо помню, хотя мне уже двадцать три года и детство позади.
И вот, надо вам сказать, что в моей жизни сыграл большую роль классный руководитель Иван Петрович Усик. Я ему очень многим обязан. Он научил меня уважать людей, показал мне, что я не герой, а грубиян и хулиган, он сделал так, что мне стало стыдно. И мне кажется, что вы воспитываете своих ребят так же, как меня воспитывал Иван Петрович. Желаю вам успеха, Марина Николаевна! Если вам не трудно будет, напишите мне, как сейчас учатся ваши ученики. Пожалуйста, не откажите в этом: мне очень это интересно. Передайте им привет и скажите, чтоб они были отличниками в ученье. Мне очень хочется знать, как они живут и учатся. Мне кажется, что они мои младшие братья.
Желаю вам успеха.
Нехода Анатолий Александрович».
За минуту до конца урока я сказала ребятам, что получила письмо с Долгой Губы, и передала им привет от незнакомого североморца. Мальчики столпились вокруг моего стола; несмотря на сердитые уговоры дежурного, никто не выходил из класса – всем хотелось поскорее узнать, что за моряк, воевал ли он, давно ли на Севере. Так и застала нас Елена Сергеевна, преподавательница рисования, в непроветренном и неубранном классе,. Я извинилась перед нею, ребята расселись по местам, и я отправилась в учительскую проверять тетради.
Когда уроки кончились, у дверей учительской собралась добрая половина моего класса.
– Марина Николаевна, – услышала я, не успев переступить порог, – мы решили написать тому моряку на Север – можно?
– Конечно, можно. Адрес у меня есть.
– Только, знаете, мы просили Лёву, чтобы он написал, а мы все подпишемся. А он говорит: «И не подумаю, пишите сами…» Вы ему скажите!
– Что же я ему скажу? Он совершенно прав. Разве вы первоклассники, сами не можете написать? Садитесь и пишите.
– Мари-и-на Николаевна! – жалобно протянул Боря Левин.
– Да что вы, ребята? Почему Лёва должен писать за вас?
– Так вот Лабутин написал на прошлой перемене, а все говорят – плохо…
– Дайте-ка, я прочту.
На листке, который нерешительно протянул мне Лабутин, стояло вот что:
«Дорогой тов. Нехода! Мы, ученики IV класса „В“, шлём вам привет из красной столицы. Мы благодарим вас за привет и просим написать побольше о вашей жизни, а мы обязуемся учиться отлично».
– А тебе самому это нравится? – спросила я.
– Нет, – честно признался Лабутин.
– А почему не нравится?
Наступило молчание.
– Из него ничего не поймёшь, – подумав, сказал Горюнов. – Как будто это и не от нас.
– Совершенно верно. Анатолий Александрович прочтёт и ничего о вас не узнает и не поймёт, что вы хотите знать о нём. Напишите простое и понятное письмо о том, как вы живёте, что делаете.
Ребята снова отправились в класс и принялись всей гурьбой сочинять письмо.
Оно было написано – большое, подробное – обо всех школьных делах; о том, как класс завоевал первенство по волейболу, как наши мастера готовятся к шахматному турниру…
«Видели вы метро? – спрашивали ребята. – Если не видели, то сообщите. Мы вам всё опишем и нарисуем, у нас некоторые хорошо умеют рисовать. Мы вас просим: расскажите, какая природа на Севере. Видели ли вы северное сияние? Воевали или нет? Опишите самое интересное, что с вами было на войне. И напишите, как быть тем ребятам, которые тоже хотят стать моряками. Один наш ученик, Воробейко Александр, хочет стать моряком, только не на Севере, а на Чёрном море».
В заключение ребята слали Анатолию Александровичу Неходе «привет и наилучшие пожелания в вашей морской службе».
Писал Гай, раскрасневшийся и вспотевший от желания выполнить свою миссию как можно лучше, остальные подсказывали ему, причём Саша молча, решительным движением руки отметал то, что казалось ему неподходящим.
Я в это время сидела на задней парте, проверяя тетради. Изредка ребята обращались ко мне за консультацией: «Марина Николаевна, как писать „сообщите“: два „о“ или одно?»; «Марина Николаевна, а ему интересно будет про нашу выставку?» Потом Саша дал мне прочитать густо исписанные три странички, я исправила ошибки (без них не обошлось), и письмо вручили Чеснокову, обладателю самого каллиграфического почерка во всём классе. Ребята хотели, чтобы он тут же принялся переписывать, но я запротестовала: пора было расходиться по домам.
Наутро Чесноков принёс безукоризненно переписанное письмо, и после уроков мы опять чуть не всем классом дошли до угла переулка, где письмо и было торжественно опущено в почтовый ящик.
Ребята стали ждать ответа, хотя ясно было, что письма из тех краёв доходят не скоро.
Утром, встречая меня, обязательно спрашивали, не пришёл ли ответ.
– Да что вы, ребята! Посудите сами, разве это возможно?
Но ребята не хотели принимать в расчёт ни расстояние, отделявшее нас от Долгой Губы, ни то простое обстоятельство, что у моряка Неходы могут быть и другие дела, кроме переписки с незнакомыми московскими мальчиками. А если в какое-нибудь утро меня никто не спрашивал вслух, то вопрос так ясно читался во взглядах, когда я входила в класс, что я сразу же сама говорила:
– Письма пока нет.
ПИСЬМО
Но оно пришло наконец – пухлое, увесистое письмо с тремя большими разноцветными марками на конверте, и я в тот же день прочитала его вслух. Должна сказать, что я не могла пожаловаться на невнимательность слушателей: в классе стояла образцовая тишина, только посапывал от великой сосредоточенности Володя Румянцев, и каждый раз, переворачивая страницу, я видела перед собой его совершенно круглые глаза.
Незнакомый человек, моряк с далёкого Северного флота, писал так:
«Дорогие, милые мои ребята!
От всего сердца благодарю вас за то, что вы написали мне, я был очень рад вашему письму. Поэтому, не теряя ни минуты, спешу дать ответ, чтобы не остаться перед вами в долгу.
Когда читал ваше письмо, то невольно вспомнил детство, и захотелось опять стать мальчиком, учиться в школе и играть в футбол.
Время сейчас 23 часа 20 минут, на улице тепло – всего пять градусов мороза. Ночь светлая. На небе полярное сияние. Если бы вы только видели, какая это красота! Воздух чистый и сладкий, как после дождя. Дышишь и не надышишься, смотришь и не насмотришься – так хорошо!
Мне кажется, нет прекраснее Севера. И, по-моему, Александр Воробейко (не знаю, Шура он или Саша) неправ, что не хочет служить на Северном флоте. Если он хочет быть истинным моряком, то он обязательно должен пойти служить на Север. Потому что Север воспитывает волевые качества настоящего моряка, который не боится ни шторма, ни туманов, ни снежных метелей. А моряк, вы сами знаете, должен быть вынослив, смел и отважен. Ведь недаром говорят о моряках: «Сказать, что моряк храбр, смел, вынослив, – это всё равно что сказать: у человека две ноги и две руки». Поэтому Саша должен итти на Северный флот.
Я, например, так привык к Северу, что и помыслить не могу, как это я стану служить в другом месте. Помню, в начале 1945 года я приехал в Германию для выполнения одного задания. Пробыв там немного, я думал, что не дождусь дня, когда снова вернусь к скалистым берегам родного Баренцева моря. И когда я покинул порт Свинемюнде и шёл вокруг Скандинавского полуострова к себе на Север, я словно скинул с себя груз в сто кило.
Вот что значит любовь к Северу! Нет, если Саша решил стать моряком, то я снова говорю ему: только на Север! Но прежде чем стать моряком, нужно хорошо учиться. Море не любит безграмотных, нерадивых, несмелых людей – это вы и сами, наверно, знаете.
Я сегодня заступил на вахту – дежурным рулевым, так что ночью уж наверняка не удастся поспать. И я всё время думаю про вас, ребята. Вы просите описать боевые эпизоды. Вот, слушайте.
Дело было в летнюю кампанию 1944 года. Гитлеровцы особенно огрызались здесь, на Севере. Мой корабль вместе с другими должен был итти к проливу Бориса Вилькицкого, около мыса Челюскина, и ждать там транспорты, которые шли из Владивостока в Архангельск (найдите на карте пролив Б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– В сорок четвёртом, как только освободили Ялту, в Артек съехались многие старые сотрудники, – рассказывал Шура. – Стали восстанавливать. Да что там можно было сделать голыми руками! А мы стояли неподалёку. Пришли они к нашему генералу, попросили скромно: «Выделите грузовую машину, никак сами не справляемся, войдите в положение». Большего они не ждали и не просили, хоть бы грузовик получить: они всё таскали на себе.
Генерал послушал-послушал и сказал, что сам поедет и посмотрит, как и что. Повели его по парку, показывают: в этом сожжённом дворце дети обедали, тут была пристань, здесь зажигали костёр… Потом принесли довоенный артековский альбом – сберёг кто-то. С каждой страницы смотрят весёлые ребята, улыбки во весь рот, Щёки круглые… Он походил, посмотрел. «Что же вы, – говорит, – одну машину просите? Делать, так уж делать по-настоящему». Ну вот, прибыли мы восстанавливать Артек. Ремонтировали дачи, кухни, столовые. Отдельная приморская армия прислала электротехников, они восстановили электростанцию. Видела бы ты, как люди работали! С жаром, с радостью, как на празднике. А потом мы уходили на запад, а лагерь в это время готовился принимать ребят – первых ребят, понимаешь? Вот на что я бы хотел посмотреть: как ребята из Белоруссии, с Украины, из Ленинграда, из Сталинграда приехали тогда в Артек. Наверно, было хорошо…
– Я читала, как…
– Читала!.. Я хотел увидеть это своими глазами!
Кажется, я начала понимать перемену в Шуре. Прежде он очень редко, даже с ближайшими друзьями, мог говорить так горячо, так открыто. А теперь черепашьего панцыря, о котором когда-то так метко сказала Анна Ивановна, больше не было.
«А ведь он очень добрый», подумала я. Он не стал добрее, нет, он всегда был таким, но теперь он не стеснялся этого.
ЗНАКОМСТВО
Хоть мои ребята и много старше Гали, но встретили они Шуру такими же любопытными, нетерпеливыми взглядами.
– Вы, наверно, откуда-нибудь представитель? – спросил храбрый Саша Воробейко.
– Нет, я просто пришёл с вами познакомиться, посмотреть, какие вы.
Шурин ответ дал право на новые вопросы.
– Нет, правда, вы к нам зачем? Почему с нами знакомиться? Откуда вы?
Когда они услышали, что Шура приехал из Сталино, вопросов стало ещё больше. Был ли он в селе Покровском? Видел ли ребят-подпольщиков, которые боролись с фашистами? И тайную пещеру, где был их подпольный штаб? Неужели такая большая пещера, что там можно было прятать девушек от фашистской каторги?
Шура говорил с мальчиками, как с равными, как накануне со мной. Он рассказал о покровских пионерах. об украинских школьниках, об Артеке.
– Как твоя фамилия? – вдруг спросил он Киру. – Глазков? Ну, как же, знаю, марки собираешь… А с тобой мы тёзки, тебя зовут Александр Воробейко. Верно?.. Ты, конечно, не кто иной, как Борис Левин. Правильно? – обращался он по очереди к остолбеневшим мальчуганам.
Сказать по правде, это удивило и меня. Я никак не думала, что Шура запомнит всё, о чём я ему рассказывала. Но сказалась счастливая память и с детских лет знакомая мне Шурина любовь к неожиданным выдумкам
– Это вам Марина Николаевна про всех рассказала! – воскликнул Борис.
– Ты думаешь? А хочешь, я скажу, сколько каждому из вас лет?
– Это просто: нам почти всем по одиннадцати или двенадцати, раз мы в четвёртом классе, – возразил Толя,
– Да, ты прав. А хочешь, я отгадаю, сколько лет твоей маме?
– Хочу!
– Ну вот, держи бумагу, держи карандаш. Нет, не показывай мне, садись в сторонку. Вот так. Теперь напиши номер обуви, которую носит твоя мама. Написал? Помножь на два. Прибавь пять. Прибавил? Теперь умножь полученную сумму на пятьдесят. Помножил? А теперь прибавь к произведению 1696. А теперь вычти год маминого рождения. Сделал? Сколько у тебя получилось?
– 3634.
Шура сделал вид, будто сосредоточенно размышляет, и через минуту сказал:
– Твоей маме тридцать четыре года – верно?
– Да, – только и мог сказать ошеломлённый Толя.
Все кинулись к Толиному листку. Номер обуви Толиной мамы был 36. Толя удвоил его – вышло 72, прибавил 5 – получилось 77, умножил на 50 – получил 850, прибавил 1696 – вышло 5546. Год рождения Толиной мамы 1912, после вычитания получилось 3634; первые две цифры означали номер обуви, вторые две – возраст.
Что тут началось! Лёше захотелось, чтобы Шура отгадал возраст двух его братишек. Саша Гай пришёл в отчаяние оттого, что не знал номера дедушкиной обуви…
– И всегда будет правильно получаться? – спросил Борис.
– В этом году непременно, – подтвердил Шура. – А вот, скажем, в 1950 году придётся после умножения прибавлять не 1696, а 1700, а в 1951-м уже 1701.
Шурины слова немедля проверили – и все до одного убедились, что он может отгадать всё на свете. В самом деле, тут же оказалось, что он умеет решить любой кроссворд, ответить на загадки-шутки, которые предлагала ребятам «Пионерская правда», и найти выход из любых нарисованных там лабиринтов. Ребята быстро почувствовали себя с ним, как со старым знакомым.
Шура ещё не раз побывал у меня в классе, сидел на уроках, перемены проводил с ребятами и подробно обо всём расспрашивал.
…Он уехал на десятый день. У него всё сложилось так, как мы и думали: Шура возвращался домой корреспондентом «Комсомольской правды».
– Буду ездить, смотреть, писать, – сказал он, вернувшись в последний раз из редакции. – Интересно, правда?
Он увозил с собой внушительную посылку: ученики нашей школы собрали книги для пионеров и школьников села Покровского, и Шура обещал переправить их по назначению.
НОВЫЕ ДРУЗЬЯ
Недели через две после Шуриного отъезда, развернув «Комсомольскую правду», я увидела в конце большого очерка его фамилию.
«Вот молодец, уже написал! Когда же он успел?» подумала я. Стала читать – и вдруг поняла, что речь идёт о моём классе, о моих ребятах. Я испугалась, даже огорчилась. Зачем он это сделал? Но, читая, я увидела, что он писал не обо мне, а о работе учителя, о том, как трудно и как интересно находить ключ к характерам ребят. Всё, о чём мы говорили, что так занимало меня, нашла я в этом очерке и почувствовала, что он заставит задуматься не одного молодого учителя.
Но почему же он мне ничего не сказал? Вот характер!
Фамилии учеников и некоторые подробности были изменены, номер школы не назван. Мои ребята не обратили внимания на очерк, только Гай сказал мимоходом:
– В «Комсомольской правде» статья напечатана, так там тоже про учительницу Марину Николаевну.
Недели через две, встретив меня в коридоре, Анатолий Дмитриевич попросил зайти к нему на минутку и, достав из ящика своего стола большую пачку писем, подал мне со словами:
– Вот, получите. Это вам.
– Мне? Откуда?
– Переслали из «Комсомольской правды». Там в редакцию стали приходить письма на ваше имя после того очерка, помните? Откуда только не пишут! Взгляните: из Архангельска, Киева, Свердловска, Риги. А вот из Москвы несколько. Обширная почта, а?
И правда, я стала получать письма от совершенно незнакомых людей, из городов, где мне никогда в жизни не приходилось бывать, подчас из таких далёких, глухих уголков, что я не могла отыскать их на карте. Писали люди самых разных возрастов и профессий, и я неожиданно увидела, что для всех них работа школы и воспитание ребят – близкое, родное дело.
Меня подробно, с живым и сердечным участием расспрашивали о дальнейшей судьбе ребят, которые упоминались в очерке, давали советы, просили написать. И хотя отвечать на эти письма было делом нелёгким, от них стало как-то очень тепло на душе, и чувство большой благодарности не оставляло меня: так важно, так радостно узнавать, что работа твоя близка и интересна многим и многим людям!
Среди писем, полученных мною в то время, было одно с дальнего Севера. Это письмо повлекло за собой много других писем и событий, и потому я перепишу его целиком:
«Здравствуйте, Марина Николаевна!
Вам покажется странным получить письмо от незнакомого человека. Прошу вас: не огорчайтесь и простите меня за беспокойство.
Вам пишет моряк с Северною флота. Сегодня на корабль принесли газету «Комсомольская правда», и в ней я прочёл статью про ваш класс. В этой статье подробно рассказывается, как вы воспитываете своих учеников и как интересна работа учителя.
И вот мне невольно захотелось написать вам и поделиться мнением.
Вы знаете, Марина Николаевна, я тоже был таким же, как один ваш ученик. Я всё так же делал наоборот, я старался огорчить, обидеть, оскорбить учителя. Я даже не понимаю сейчас, зачем я это делал! Во мне просто жил какой-то упрямый дух.
Мне вспоминается случай из моей школьной жизни. Я учился в пятом классе. Украинский язык преподавала нам молодая учительница, очевидно только что окончившая педагогический институт, – Тамара Ивановна. И я, вместо того чтобы слушать её уроки, ходил по классу, задирал девочек и мальчиков, кричал, смеялся и считал себя героем. Я всё это очень хорошо помню, хотя мне уже двадцать три года и детство позади.
И вот, надо вам сказать, что в моей жизни сыграл большую роль классный руководитель Иван Петрович Усик. Я ему очень многим обязан. Он научил меня уважать людей, показал мне, что я не герой, а грубиян и хулиган, он сделал так, что мне стало стыдно. И мне кажется, что вы воспитываете своих ребят так же, как меня воспитывал Иван Петрович. Желаю вам успеха, Марина Николаевна! Если вам не трудно будет, напишите мне, как сейчас учатся ваши ученики. Пожалуйста, не откажите в этом: мне очень это интересно. Передайте им привет и скажите, чтоб они были отличниками в ученье. Мне очень хочется знать, как они живут и учатся. Мне кажется, что они мои младшие братья.
Желаю вам успеха.
Нехода Анатолий Александрович».
За минуту до конца урока я сказала ребятам, что получила письмо с Долгой Губы, и передала им привет от незнакомого североморца. Мальчики столпились вокруг моего стола; несмотря на сердитые уговоры дежурного, никто не выходил из класса – всем хотелось поскорее узнать, что за моряк, воевал ли он, давно ли на Севере. Так и застала нас Елена Сергеевна, преподавательница рисования, в непроветренном и неубранном классе,. Я извинилась перед нею, ребята расселись по местам, и я отправилась в учительскую проверять тетради.
Когда уроки кончились, у дверей учительской собралась добрая половина моего класса.
– Марина Николаевна, – услышала я, не успев переступить порог, – мы решили написать тому моряку на Север – можно?
– Конечно, можно. Адрес у меня есть.
– Только, знаете, мы просили Лёву, чтобы он написал, а мы все подпишемся. А он говорит: «И не подумаю, пишите сами…» Вы ему скажите!
– Что же я ему скажу? Он совершенно прав. Разве вы первоклассники, сами не можете написать? Садитесь и пишите.
– Мари-и-на Николаевна! – жалобно протянул Боря Левин.
– Да что вы, ребята? Почему Лёва должен писать за вас?
– Так вот Лабутин написал на прошлой перемене, а все говорят – плохо…
– Дайте-ка, я прочту.
На листке, который нерешительно протянул мне Лабутин, стояло вот что:
«Дорогой тов. Нехода! Мы, ученики IV класса „В“, шлём вам привет из красной столицы. Мы благодарим вас за привет и просим написать побольше о вашей жизни, а мы обязуемся учиться отлично».
– А тебе самому это нравится? – спросила я.
– Нет, – честно признался Лабутин.
– А почему не нравится?
Наступило молчание.
– Из него ничего не поймёшь, – подумав, сказал Горюнов. – Как будто это и не от нас.
– Совершенно верно. Анатолий Александрович прочтёт и ничего о вас не узнает и не поймёт, что вы хотите знать о нём. Напишите простое и понятное письмо о том, как вы живёте, что делаете.
Ребята снова отправились в класс и принялись всей гурьбой сочинять письмо.
Оно было написано – большое, подробное – обо всех школьных делах; о том, как класс завоевал первенство по волейболу, как наши мастера готовятся к шахматному турниру…
«Видели вы метро? – спрашивали ребята. – Если не видели, то сообщите. Мы вам всё опишем и нарисуем, у нас некоторые хорошо умеют рисовать. Мы вас просим: расскажите, какая природа на Севере. Видели ли вы северное сияние? Воевали или нет? Опишите самое интересное, что с вами было на войне. И напишите, как быть тем ребятам, которые тоже хотят стать моряками. Один наш ученик, Воробейко Александр, хочет стать моряком, только не на Севере, а на Чёрном море».
В заключение ребята слали Анатолию Александровичу Неходе «привет и наилучшие пожелания в вашей морской службе».
Писал Гай, раскрасневшийся и вспотевший от желания выполнить свою миссию как можно лучше, остальные подсказывали ему, причём Саша молча, решительным движением руки отметал то, что казалось ему неподходящим.
Я в это время сидела на задней парте, проверяя тетради. Изредка ребята обращались ко мне за консультацией: «Марина Николаевна, как писать „сообщите“: два „о“ или одно?»; «Марина Николаевна, а ему интересно будет про нашу выставку?» Потом Саша дал мне прочитать густо исписанные три странички, я исправила ошибки (без них не обошлось), и письмо вручили Чеснокову, обладателю самого каллиграфического почерка во всём классе. Ребята хотели, чтобы он тут же принялся переписывать, но я запротестовала: пора было расходиться по домам.
Наутро Чесноков принёс безукоризненно переписанное письмо, и после уроков мы опять чуть не всем классом дошли до угла переулка, где письмо и было торжественно опущено в почтовый ящик.
Ребята стали ждать ответа, хотя ясно было, что письма из тех краёв доходят не скоро.
Утром, встречая меня, обязательно спрашивали, не пришёл ли ответ.
– Да что вы, ребята! Посудите сами, разве это возможно?
Но ребята не хотели принимать в расчёт ни расстояние, отделявшее нас от Долгой Губы, ни то простое обстоятельство, что у моряка Неходы могут быть и другие дела, кроме переписки с незнакомыми московскими мальчиками. А если в какое-нибудь утро меня никто не спрашивал вслух, то вопрос так ясно читался во взглядах, когда я входила в класс, что я сразу же сама говорила:
– Письма пока нет.
ПИСЬМО
Но оно пришло наконец – пухлое, увесистое письмо с тремя большими разноцветными марками на конверте, и я в тот же день прочитала его вслух. Должна сказать, что я не могла пожаловаться на невнимательность слушателей: в классе стояла образцовая тишина, только посапывал от великой сосредоточенности Володя Румянцев, и каждый раз, переворачивая страницу, я видела перед собой его совершенно круглые глаза.
Незнакомый человек, моряк с далёкого Северного флота, писал так:
«Дорогие, милые мои ребята!
От всего сердца благодарю вас за то, что вы написали мне, я был очень рад вашему письму. Поэтому, не теряя ни минуты, спешу дать ответ, чтобы не остаться перед вами в долгу.
Когда читал ваше письмо, то невольно вспомнил детство, и захотелось опять стать мальчиком, учиться в школе и играть в футбол.
Время сейчас 23 часа 20 минут, на улице тепло – всего пять градусов мороза. Ночь светлая. На небе полярное сияние. Если бы вы только видели, какая это красота! Воздух чистый и сладкий, как после дождя. Дышишь и не надышишься, смотришь и не насмотришься – так хорошо!
Мне кажется, нет прекраснее Севера. И, по-моему, Александр Воробейко (не знаю, Шура он или Саша) неправ, что не хочет служить на Северном флоте. Если он хочет быть истинным моряком, то он обязательно должен пойти служить на Север. Потому что Север воспитывает волевые качества настоящего моряка, который не боится ни шторма, ни туманов, ни снежных метелей. А моряк, вы сами знаете, должен быть вынослив, смел и отважен. Ведь недаром говорят о моряках: «Сказать, что моряк храбр, смел, вынослив, – это всё равно что сказать: у человека две ноги и две руки». Поэтому Саша должен итти на Северный флот.
Я, например, так привык к Северу, что и помыслить не могу, как это я стану служить в другом месте. Помню, в начале 1945 года я приехал в Германию для выполнения одного задания. Пробыв там немного, я думал, что не дождусь дня, когда снова вернусь к скалистым берегам родного Баренцева моря. И когда я покинул порт Свинемюнде и шёл вокруг Скандинавского полуострова к себе на Север, я словно скинул с себя груз в сто кило.
Вот что значит любовь к Северу! Нет, если Саша решил стать моряком, то я снова говорю ему: только на Север! Но прежде чем стать моряком, нужно хорошо учиться. Море не любит безграмотных, нерадивых, несмелых людей – это вы и сами, наверно, знаете.
Я сегодня заступил на вахту – дежурным рулевым, так что ночью уж наверняка не удастся поспать. И я всё время думаю про вас, ребята. Вы просите описать боевые эпизоды. Вот, слушайте.
Дело было в летнюю кампанию 1944 года. Гитлеровцы особенно огрызались здесь, на Севере. Мой корабль вместе с другими должен был итти к проливу Бориса Вилькицкого, около мыса Челюскина, и ждать там транспорты, которые шли из Владивостока в Архангельск (найдите на карте пролив Б.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27