Однако Фарид внимательно слушал, длинные восточные морщины, бывшие с некоторых пор его настоящими чертами лица, немного размякли, желтые рысьи глаза смотрели спокойно.
– Значит, и к тебе пришла Каменная Девка, – произнес он наконец, наливая себе и Крылову густой, до кирпичной красноты заваренный чай. – Не искал бы ты ее, если хочешь остаться в живых.
– Извини, но, когда возникают отношения с реальным человеком, как-то уже не верится в сказки, – с вызовом проговорил Крылов и сразу кое-что вспомнил. Странная призрачность всего Таниного состава, блеклость ее всегда вызывала сомнения в ее реальности, которые Крылов сам от себя прятал. На самом деле Татьяна всегда казалась фигурой, просвечивающей с обратной стороны страницы, на которой изображен реальный мир, – и оттого наполненной светом, без которого Крылов теперь не мог существовать.
– Какие же это сказки… – усмехнулся Фарид, не вдруг отвечая на запальчивую реплику Крылова и словно к чему-то прислушиваясь. – Что же вы тогда по-простому не могли? Сняли бы квартирку…
– По-простому было бы… недостоверно, что ли… – Крылов в смущении царапал ложкой в сахарнице, обросшей изнутри шершавыми сладкими комьями. – Понимаешь…
Да понимаю я все! – перебил Фарид, надрывая кубический плотный пакет и направляя в сахарницу шелковую сыпучую струю. – Кстати, насчет ее супруга. Женщины, в которых вселяется Каменная Девка, говорят, берутся вовсе не из воздуха. У них и свои биографии имеются, даже дети иногда. Такая загубит человека, заведет его в горы, а потом, как ни в чем не бывало, возвращается на службу и в семью. Ну, расцарапает личико ветками, потом врет, что ничего не помнит. Насчет мужа я думаю, что не надо искать сложные варианты, когда на самом деле все просто. Это Анфилогов.
– Да ты что! – Крылов ненатурально рассмеялся и едва не свалился на пол, забыв, что у табуретки нет спинки. – Тут и с возрастом не выходит… – проговорил и сразу вспомнил впечатление, какое Таня производила в сумерки и иногда во сне, когда она не теплела, не разгоралась румянцем, как это бывает со всеми молодыми существами, а как-то странно остывала и рот ее делался тонким, с мягкими мешочками в углах. Женщина совершенно без возраста, с несколькими условными морщинками, словно проведенными карандашом по вощеной, не берущей грифеля бумаге, – ей запросто могло оказаться пятьдесят с лишним. – И кстати, я как-то раз мельком видел жену Василия Петровича, – поспешно добавил Крылов. – Пожилая, полная, рыжая, в розовой юбке…
– А я видел блондинку лет сорока, костюмчик в талию, на попе бант, – едко сообщил Фарид. – Тебе Петрович прямо сказал, что эта полная приходится ему женой?
– Нет, ты же знаешь, он ничего такого никогда не говорит, никого никому не представляет… – растерянно пробормотал Крылов, чувствуя, как глоток горячего чая немедленно выступает испариной на лбу.
– То-то, – произнес Фарид наставительно. – У Петровича может быть хоть четыре жены, и не потому, что он мусульманин. Ему что Аллах, что Христос, все равно. Он сам по себе. И принцип у Петровича такой: никто и ничто не может быть для него единственным. Ни жена, ни друг, ни паспорт, ни дом. Есть у него знакомец, тихий старикан с дамской стрижкой. Торговец поддельными документами. Что хочешь может выправить. Не видал такого?
Видал… – Крылов предпочел умолчать, что на старикана вышел сам, чтобы выяснить насчет фальшивых паспортов для побега с Таней в Зазеркалье. Как недавно это было по календарю, и как давно: дальний нестриженый угол Алтуфьевского парка, благодушный дедок в грубом, как ряса, коричневом плащике, с матерчатой кошелкой на коленях, в которой, помимо детских книжек для внука, содержалось, возможно, нечто не совсем легальное…
Значит, Анфилогов. Не зря о профессоре ходили смутные слухи, будто он двоеженец, не то троеженец – и не из любви к прекрасному полу, а, как догадывался Крылов, ровно наоборот. Во всяком случае, это было как раз похоже на конспиратора Анфилогова: уходить от определенности, клонировать себя, свою судьбу, буквально каждый час собственного времени за счет других людей, их жизни и судьбы.
– И кстати, о доме. – Фарид, ссутулившись, глядел в светающее окошко, где остатки бледной луны напоминали таблетку аспирина. – Петрович наш, ты знаешь, богатый. Мне приходилось слышать, будто он купил особую квартиру, про которую решил, что туда никто не зайдет до самой его смерти. Будто он там выращивает, вот как помидор выращивают в теплице, собственное привидение. И будто, когда он умрет, этот его дубликат станет стеречь нажитые Петровичем сокровища…
Крылов, давно боровшийся с зыбкой полудремой, вздрогнул, будто в него попали камнем. Теперь он в точности знал, какие именно двери открывает «сувенирная» Танина связка – ключи и сейчас были при нем, на нем, как нарост на дереве, как лапчатый железный паразит.
– Вот, а в привидения веришь! – воскликнул Фарид, по-своему истолковавший движение Крылова, вдруг испугавшегося спросонок, что потерял дареную связку, и лихорадочно щупавшего складку брючного кармана, грубо набитую железом. – Ладно, утро уже, петухи пропели, призраки растворились. Пора и нам спать. Сейчас разложу тебе кресло. Только вот один последний вопрос, – Фарид неожиданно близко заглянул в глаза Крылову, дохнув на него нагретым спиртом. – Спрашиваю только для того, чтобы понимать, насколько плохи твои дела. Скажи, рубиновые копи, про которые болтают, будто Петрович их нашел на северах, – они существуют?
Крылов беспомощно улыбнулся. Он хорошо помнил правило хиты, по которому о больших находках не положено говорить и не положено спрашивать. Но Фарид продолжал смотреть, нависая над засыпанной сахаром клеенкой. Тогда Крылов несколько раз кивнул, качаясь вместе с табуреткой над какой-то сонной бездной и странно заходясь сердцем. Он бы многое отдал сейчас за предельную простоту жизни. Но отдавать ему, выходит, было совершенно нечего.
– Значит, так, – угрюмо произнес потемневший Фарид, – теперь выполняй, что я скажу. Никого больше не ищи. Никого не выслеживай. Сиди тихо, жди Василия Петровича, только с ним говори и разбирайся. Ну, а если что случится – быстро беги к дяде Фариду, никуда не сворачивая.
***
Разумеется, Крылов Фарида не послушал.
Он честно пытался освободиться от женщины, незаконно, безо всякого права, им завладевшей. Мысленно он находил в Татьяне массу недостатков. Но как только прекращалась эта адская работа (чем-то напоминавшая усилия зашить прямо на себе безнадежно изорванную одежду), как образ немедленно восстанавливался. Похоже, этому образу нельзя было нанести ни малейшего вреда.
Урон терпел один Крылов. С одной стороны, ему было бесконечно лестно предательство Татьяны: только Крылов понимал, что такое отдать любовнику ключи от убежища мужа, пусть даже не сообщая адреса. С другой стороны, ощущение, будто в собственной его квартире кто-то бывает в его отсутствие, многократно усилилось. Почему-то при уборке набиралось слишком много мусора: столько не могло получаться в полупустом помещении и от одного человека. Заметая в совок порождаемую этим пространством призрачную пыль, в которой не было ничего земляного, Крылов обнаруживал в ней лепестки целлофана, какие-то комочки сморщенной гнили, мелкие железки, объяснить происхождение которых было невозможно. На всякий случай он проинспектировал запасные ключи, всегда хранившиеся внутри квартиры, никогда из нее не выносившиеся. В гулком ящике легкой оранжевой тумбы болтались две запасные, вощеными шнурками обкрученные связки: вместе с комплектом, который носил с собой Крылов, получалось три. Но ему почему-то мерещилось, что изначально их было четыре.
Поглощенный всеми этими переживаниями, он на какое-то время совершенно забыл про Тамару, точно ее никогда не было на свете.
Он уже почти не смотрел телевизор, по которому вместо новостей теперь крутили старые фильмы. Изредка оставаясь у матери, он машинально прошаривал каналы и натыкался то на кваканье голливудской комедии, то на павлиний вопль очередной певички, одетой в сеточки и блестки. Заслышав бравурный марш «Покойника года» и увидав во весь экран мерцающую, обрамленную засахаренными локонами физиономию Дымова, Крылов уже хотел нажать на кнопку пульта. Но тут Дымов отплыл, открылась рукоплещущая студия с зеркальным полом, на который как раз вступала, смело ставя туфли на свое танцующее отражение, великолепная Тамара.
Видимо, начинался тот самый эфир, по поводу которого так долго велись переговоры. Чувствуя тягостное раздражение и странную покинутость оттого, что все происходящее его больше не касается, Крылов приготовился смотреть. Тамару со всем почетом препроводили в кресло главного гостя – тяжеленное сооружение темного дерева, без подлокотников и с готической спинкой, чей не различимый для глаза угол наклона, как было известно Крылову, не позволял сидящему распрямиться. Тамара, однако, сумела сесть красиво, скрестив светлые ноги и держась прямой спиной в неуловимом миллиметре от пригибающей доски. На ней было незнакомое Крылову пламенистое платье, в высоко заколотых волосах что-то рассыпчато взблескивало – сквозь пыльное стекло экрана подробностей было не разглядеть.
Камера прошлась по студии, и Крылову крайне не понравился состав приглашенных. В первых рядах не было ни одного значительного, холеного лица, то есть ни одного серьезного оппонента, способного гарантировать своим присутствием вменяемый уровень шоу. Лица были сплошь народные, простые, все с глубоким оттиском неудовольствия, который не разглаживался от вызываемых Дымовым умиленных улыбок. Преобладали женщины лет сорока, с тонкими наслюненными бровками и лучистыми ресничками, словно нарисовавшие косметикой собственные юные мордочки на той широкой и пористой массе, которая имелась ныне в их распоряжении. Все это вместе напоминало заводское профсоюзное собрание. Декоративные гробы, в очертаниях которых было что-то военно-морское, корабельное, плавали по воздуху, резными кормами вперед, приводимые в движение сложной системой серебристых блоков и шнуров. Голенастые девицы, исполняющие в программе танцевальные номера, щеголяли на этот раз в шелковых буденновках, коротюсеньких жакетках, усаженных крупными красными орденами, и в умопомрачительных сетчатых колготках.
– А теперь встречаем наших экспертов! – праздничным голосом провозгласил ангелоподобный Дымов. – Андрей Андреич Горемыко, кандидат технических наук!
Вызванный господин робко раздвинул бисерную завесу, из-за которой появлялись гости, высунулся до половины, затем вышел весь. Телом, узким в плечах и равномерно расширявшимся от подмышек, он напоминал какого-то крупного грызуна; седая полоска растительности маскировала, как могла, отсутствие подбородка, вместо которого свисал мешок. Вид у господина Горемыко был дрессированный. Осторожно, приставными шажками, эксперт пересек предательское зеркало и сел, вцепившись двумя руками в края квадратного столика, на котором у него лежали какие-то папки.
– И председатель Рифейского женского комитета, депутат городского собрания Аделаида Валентиновна Семянникова! – выкрикнул Дымов, перекрывая бешеный, как взлет тяжелой голубиной стаи, взрыв аплодисментов.
Госпожа Семянникова, несомненно, была в отличной форме. О борта и лацканы превосходно отутюженного френча можно было порезаться, голова, вбитая в плечи, сидела крепко, не оторвешь. Если бы Крылов по какой-то причине создавал для личного пользования образ врага, он не смог бы вообразить ничего лучше этих радостных глаз навыкате, этой щучьей улыбки. Усевшись за столик, симметричный горемыковскому, Аделаида залпом выпила стакан минеральной воды и тут же, обмахиваясь платочком, выпила еще.
– У нас сегодня особенный эфир, – начал Митя вкрадчиво и необычно для него литературно. – К нам пожаловал гость, которого мы ждали с тех пор, как открылась наша программа. Госпожа Тамара Крылова известный в городе человек. Ее знают как блистательную светскую львицу и щедрую благотворительницу. Но у этой ослепительной женщины совсем не женский бизнес. Фирма «Гранит», ритуальные услуги. Причем услуги, скажем так, оригинальные. Тамара, – сердечно обратился он к вытянутой в струнку гостье, видной всем от макушки до кончиков туфель, – расскажите, что нас ждет, когда после смерти мы все попадем к вам.
После смерти вы попадете не ко мне, – возразила Тамара с мягкой улыбкой, держа на отлете пушистый, на синюю гвоздику похожий микрофон. – Там, где мы будем, каждому воздастся по вере. «Гранит» работает здесь, по эту сторону черты. Мы стараемся для живых людей: родных и близких усопшего. Мы рядом, чтобы смягчить утрату и облегчить труд похорон.
– Расскажите, расскажите подробнее! – нетерпеливо воскликнул Митя, жадно вглядываясь в жертву, не выказавшую пока ни малейшего признака замешательства. Многие в студии подались вперед, тут и там женские глаза увлажнились, какой-то тощий активист, морщинистый, словно почерканный карандашом вдоль и поперек сердитого лица, уронил с колен исписанные листочки.
– Я постараюсь объяснить как можно понятнее, – начала Тамара, доброжелательно глядя на собравшихся. – Мы все хотим жить хорошо, на современном уровне. Нас интересует мебель, бытовая техника, одежда. Но прощание с близкими – тоже часть нашей жизни. Каждому из нас однажды приходится это делать. Разве не важно, чтобы ритуал прошел достойно? Разве не смягчается горе, если усопший уходит от нас, окруженный красотой? Но смотрите: все вокруг усовершенствуется, только не похороны. Меняются стили, технологии. А у нас по-прежнему эти вульгарные цветочки из бумаги, гробы с кружевцем. Все это отдает инвалидностью, тюрьмой. Кто обычно подвизается в нашей сложной области? Инвалидные артели и бандиты. Уже это одно бросает на ритуал угрюмую тень. У близких, провожающих усопшего, возникает чувство обреченности, многие потом страдают депрессией…
– А вы праздник, что ли, хотите устроить из похорон? – петушиным голосом выкрикнул с места активист.
– Друзья, вопросы госпоже Крыловой зададите после, – осадил активиста нарумяненный Дымов. Было, однако, заметно, что он доволен разогревом аудитории, толкавшейся локтями и ерзавшей на стульях.
– Отчего же, я отвечу, – откликнулась Тамара, посылая тощему гаду одну из самых мерцающих и драгоценных своих улыбок, какой многие большие персоны мечтали удостоиться. – Не праздник, конечно, но благородное, эмоциональное действо, как в хорошем театре. Для этого мы хотим убрать весь традиционный убогий антураж, предложить нашим клиентам совершенно иные концепции ритуалов…
– А про чувства у людей вы подумали?! – вдруг раздался в студии скандальный крик.
Камера быстро нашарила кричавшую: заплаканную женщину с желтыми волосами цвета банановой кожуры, в черном газовом платке и в черной майке с растянутым на рыхлом бюстгальтере логотипом «Adidas».
Аудитория сочувственно зашумела. Дымов, картинно сдаваясь, развел руками в белых кружевных перчатках. Одна из девиц, придерживая буденновку, побежала к женщине с микрофоном. Другие девушки из кордебалета, явно оставшиеся на сегодня без работы, столпились у декоративных надгробий и о чем-то темпераментно шептались, вхолостую пританцовывая одинаковыми сетчатыми ногами в лакированных туфлях.
– Да я уже спросила, пусть ответит, – сказала тетка в микрофон неожиданным мокрым басом. – Интересно, как она инвалидов поувольняла со своего «Гранита»…
– В самом деле, хотелось бы узнать, – перехватила микрофон уверенная дама в светлом деловом костюме, довольно тесно на ней сидевшем, – какова судьба работников из Общества слепых, которых, как известно, защищает закон?
Ни один из инвалидов не уволен, просто мы перевели артели на выпуск другой продукции, – ответила Тамара с той особенной, отчетливой любезностью, по которой было понятно, что она уже общалась с уверенной дамой и мнение о ней составила невысокое. – Сейчас слепые клеят елочные игрушки и гирлянды, а мы у них все это закупаем для детских домов. Уверяю вас, такая работа, в которой много праздника, больше подходит для инвалидов. Они ведь наивны и чутки, как дети…
– У меня другая информация, – продолжала настаивать дама, крепко держа микрофон, к которому тянулось сразу несколько рук. – У нас есть жалоба от Серебрякова Геннадия Петровича, которого вы освободили от работы…
– Серебрякова мы именно освободили и отправили на лечение в наркологическую клинику, – перебила Тамара, быстро и некрасиво поморщившись, после чего вернула на лицо ледяную любезность. – Если бы мы этого не сделали, то Геннадий Петрович очень скоро оказался бы в числе льготных клиентов «Гранита». Меня удивляет, как вы сумели подбить этого бедного, ничего не соображающего человека на составление жалобы…
Последние слова Тамары потонули в кипучей набегающей музычке, под которую девицы, не успевшие рассредоточиться по местам, автоматически сделали несколько синхронных движений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
– Значит, и к тебе пришла Каменная Девка, – произнес он наконец, наливая себе и Крылову густой, до кирпичной красноты заваренный чай. – Не искал бы ты ее, если хочешь остаться в живых.
– Извини, но, когда возникают отношения с реальным человеком, как-то уже не верится в сказки, – с вызовом проговорил Крылов и сразу кое-что вспомнил. Странная призрачность всего Таниного состава, блеклость ее всегда вызывала сомнения в ее реальности, которые Крылов сам от себя прятал. На самом деле Татьяна всегда казалась фигурой, просвечивающей с обратной стороны страницы, на которой изображен реальный мир, – и оттого наполненной светом, без которого Крылов теперь не мог существовать.
– Какие же это сказки… – усмехнулся Фарид, не вдруг отвечая на запальчивую реплику Крылова и словно к чему-то прислушиваясь. – Что же вы тогда по-простому не могли? Сняли бы квартирку…
– По-простому было бы… недостоверно, что ли… – Крылов в смущении царапал ложкой в сахарнице, обросшей изнутри шершавыми сладкими комьями. – Понимаешь…
Да понимаю я все! – перебил Фарид, надрывая кубический плотный пакет и направляя в сахарницу шелковую сыпучую струю. – Кстати, насчет ее супруга. Женщины, в которых вселяется Каменная Девка, говорят, берутся вовсе не из воздуха. У них и свои биографии имеются, даже дети иногда. Такая загубит человека, заведет его в горы, а потом, как ни в чем не бывало, возвращается на службу и в семью. Ну, расцарапает личико ветками, потом врет, что ничего не помнит. Насчет мужа я думаю, что не надо искать сложные варианты, когда на самом деле все просто. Это Анфилогов.
– Да ты что! – Крылов ненатурально рассмеялся и едва не свалился на пол, забыв, что у табуретки нет спинки. – Тут и с возрастом не выходит… – проговорил и сразу вспомнил впечатление, какое Таня производила в сумерки и иногда во сне, когда она не теплела, не разгоралась румянцем, как это бывает со всеми молодыми существами, а как-то странно остывала и рот ее делался тонким, с мягкими мешочками в углах. Женщина совершенно без возраста, с несколькими условными морщинками, словно проведенными карандашом по вощеной, не берущей грифеля бумаге, – ей запросто могло оказаться пятьдесят с лишним. – И кстати, я как-то раз мельком видел жену Василия Петровича, – поспешно добавил Крылов. – Пожилая, полная, рыжая, в розовой юбке…
– А я видел блондинку лет сорока, костюмчик в талию, на попе бант, – едко сообщил Фарид. – Тебе Петрович прямо сказал, что эта полная приходится ему женой?
– Нет, ты же знаешь, он ничего такого никогда не говорит, никого никому не представляет… – растерянно пробормотал Крылов, чувствуя, как глоток горячего чая немедленно выступает испариной на лбу.
– То-то, – произнес Фарид наставительно. – У Петровича может быть хоть четыре жены, и не потому, что он мусульманин. Ему что Аллах, что Христос, все равно. Он сам по себе. И принцип у Петровича такой: никто и ничто не может быть для него единственным. Ни жена, ни друг, ни паспорт, ни дом. Есть у него знакомец, тихий старикан с дамской стрижкой. Торговец поддельными документами. Что хочешь может выправить. Не видал такого?
Видал… – Крылов предпочел умолчать, что на старикана вышел сам, чтобы выяснить насчет фальшивых паспортов для побега с Таней в Зазеркалье. Как недавно это было по календарю, и как давно: дальний нестриженый угол Алтуфьевского парка, благодушный дедок в грубом, как ряса, коричневом плащике, с матерчатой кошелкой на коленях, в которой, помимо детских книжек для внука, содержалось, возможно, нечто не совсем легальное…
Значит, Анфилогов. Не зря о профессоре ходили смутные слухи, будто он двоеженец, не то троеженец – и не из любви к прекрасному полу, а, как догадывался Крылов, ровно наоборот. Во всяком случае, это было как раз похоже на конспиратора Анфилогова: уходить от определенности, клонировать себя, свою судьбу, буквально каждый час собственного времени за счет других людей, их жизни и судьбы.
– И кстати, о доме. – Фарид, ссутулившись, глядел в светающее окошко, где остатки бледной луны напоминали таблетку аспирина. – Петрович наш, ты знаешь, богатый. Мне приходилось слышать, будто он купил особую квартиру, про которую решил, что туда никто не зайдет до самой его смерти. Будто он там выращивает, вот как помидор выращивают в теплице, собственное привидение. И будто, когда он умрет, этот его дубликат станет стеречь нажитые Петровичем сокровища…
Крылов, давно боровшийся с зыбкой полудремой, вздрогнул, будто в него попали камнем. Теперь он в точности знал, какие именно двери открывает «сувенирная» Танина связка – ключи и сейчас были при нем, на нем, как нарост на дереве, как лапчатый железный паразит.
– Вот, а в привидения веришь! – воскликнул Фарид, по-своему истолковавший движение Крылова, вдруг испугавшегося спросонок, что потерял дареную связку, и лихорадочно щупавшего складку брючного кармана, грубо набитую железом. – Ладно, утро уже, петухи пропели, призраки растворились. Пора и нам спать. Сейчас разложу тебе кресло. Только вот один последний вопрос, – Фарид неожиданно близко заглянул в глаза Крылову, дохнув на него нагретым спиртом. – Спрашиваю только для того, чтобы понимать, насколько плохи твои дела. Скажи, рубиновые копи, про которые болтают, будто Петрович их нашел на северах, – они существуют?
Крылов беспомощно улыбнулся. Он хорошо помнил правило хиты, по которому о больших находках не положено говорить и не положено спрашивать. Но Фарид продолжал смотреть, нависая над засыпанной сахаром клеенкой. Тогда Крылов несколько раз кивнул, качаясь вместе с табуреткой над какой-то сонной бездной и странно заходясь сердцем. Он бы многое отдал сейчас за предельную простоту жизни. Но отдавать ему, выходит, было совершенно нечего.
– Значит, так, – угрюмо произнес потемневший Фарид, – теперь выполняй, что я скажу. Никого больше не ищи. Никого не выслеживай. Сиди тихо, жди Василия Петровича, только с ним говори и разбирайся. Ну, а если что случится – быстро беги к дяде Фариду, никуда не сворачивая.
***
Разумеется, Крылов Фарида не послушал.
Он честно пытался освободиться от женщины, незаконно, безо всякого права, им завладевшей. Мысленно он находил в Татьяне массу недостатков. Но как только прекращалась эта адская работа (чем-то напоминавшая усилия зашить прямо на себе безнадежно изорванную одежду), как образ немедленно восстанавливался. Похоже, этому образу нельзя было нанести ни малейшего вреда.
Урон терпел один Крылов. С одной стороны, ему было бесконечно лестно предательство Татьяны: только Крылов понимал, что такое отдать любовнику ключи от убежища мужа, пусть даже не сообщая адреса. С другой стороны, ощущение, будто в собственной его квартире кто-то бывает в его отсутствие, многократно усилилось. Почему-то при уборке набиралось слишком много мусора: столько не могло получаться в полупустом помещении и от одного человека. Заметая в совок порождаемую этим пространством призрачную пыль, в которой не было ничего земляного, Крылов обнаруживал в ней лепестки целлофана, какие-то комочки сморщенной гнили, мелкие железки, объяснить происхождение которых было невозможно. На всякий случай он проинспектировал запасные ключи, всегда хранившиеся внутри квартиры, никогда из нее не выносившиеся. В гулком ящике легкой оранжевой тумбы болтались две запасные, вощеными шнурками обкрученные связки: вместе с комплектом, который носил с собой Крылов, получалось три. Но ему почему-то мерещилось, что изначально их было четыре.
Поглощенный всеми этими переживаниями, он на какое-то время совершенно забыл про Тамару, точно ее никогда не было на свете.
Он уже почти не смотрел телевизор, по которому вместо новостей теперь крутили старые фильмы. Изредка оставаясь у матери, он машинально прошаривал каналы и натыкался то на кваканье голливудской комедии, то на павлиний вопль очередной певички, одетой в сеточки и блестки. Заслышав бравурный марш «Покойника года» и увидав во весь экран мерцающую, обрамленную засахаренными локонами физиономию Дымова, Крылов уже хотел нажать на кнопку пульта. Но тут Дымов отплыл, открылась рукоплещущая студия с зеркальным полом, на который как раз вступала, смело ставя туфли на свое танцующее отражение, великолепная Тамара.
Видимо, начинался тот самый эфир, по поводу которого так долго велись переговоры. Чувствуя тягостное раздражение и странную покинутость оттого, что все происходящее его больше не касается, Крылов приготовился смотреть. Тамару со всем почетом препроводили в кресло главного гостя – тяжеленное сооружение темного дерева, без подлокотников и с готической спинкой, чей не различимый для глаза угол наклона, как было известно Крылову, не позволял сидящему распрямиться. Тамара, однако, сумела сесть красиво, скрестив светлые ноги и держась прямой спиной в неуловимом миллиметре от пригибающей доски. На ней было незнакомое Крылову пламенистое платье, в высоко заколотых волосах что-то рассыпчато взблескивало – сквозь пыльное стекло экрана подробностей было не разглядеть.
Камера прошлась по студии, и Крылову крайне не понравился состав приглашенных. В первых рядах не было ни одного значительного, холеного лица, то есть ни одного серьезного оппонента, способного гарантировать своим присутствием вменяемый уровень шоу. Лица были сплошь народные, простые, все с глубоким оттиском неудовольствия, который не разглаживался от вызываемых Дымовым умиленных улыбок. Преобладали женщины лет сорока, с тонкими наслюненными бровками и лучистыми ресничками, словно нарисовавшие косметикой собственные юные мордочки на той широкой и пористой массе, которая имелась ныне в их распоряжении. Все это вместе напоминало заводское профсоюзное собрание. Декоративные гробы, в очертаниях которых было что-то военно-морское, корабельное, плавали по воздуху, резными кормами вперед, приводимые в движение сложной системой серебристых блоков и шнуров. Голенастые девицы, исполняющие в программе танцевальные номера, щеголяли на этот раз в шелковых буденновках, коротюсеньких жакетках, усаженных крупными красными орденами, и в умопомрачительных сетчатых колготках.
– А теперь встречаем наших экспертов! – праздничным голосом провозгласил ангелоподобный Дымов. – Андрей Андреич Горемыко, кандидат технических наук!
Вызванный господин робко раздвинул бисерную завесу, из-за которой появлялись гости, высунулся до половины, затем вышел весь. Телом, узким в плечах и равномерно расширявшимся от подмышек, он напоминал какого-то крупного грызуна; седая полоска растительности маскировала, как могла, отсутствие подбородка, вместо которого свисал мешок. Вид у господина Горемыко был дрессированный. Осторожно, приставными шажками, эксперт пересек предательское зеркало и сел, вцепившись двумя руками в края квадратного столика, на котором у него лежали какие-то папки.
– И председатель Рифейского женского комитета, депутат городского собрания Аделаида Валентиновна Семянникова! – выкрикнул Дымов, перекрывая бешеный, как взлет тяжелой голубиной стаи, взрыв аплодисментов.
Госпожа Семянникова, несомненно, была в отличной форме. О борта и лацканы превосходно отутюженного френча можно было порезаться, голова, вбитая в плечи, сидела крепко, не оторвешь. Если бы Крылов по какой-то причине создавал для личного пользования образ врага, он не смог бы вообразить ничего лучше этих радостных глаз навыкате, этой щучьей улыбки. Усевшись за столик, симметричный горемыковскому, Аделаида залпом выпила стакан минеральной воды и тут же, обмахиваясь платочком, выпила еще.
– У нас сегодня особенный эфир, – начал Митя вкрадчиво и необычно для него литературно. – К нам пожаловал гость, которого мы ждали с тех пор, как открылась наша программа. Госпожа Тамара Крылова известный в городе человек. Ее знают как блистательную светскую львицу и щедрую благотворительницу. Но у этой ослепительной женщины совсем не женский бизнес. Фирма «Гранит», ритуальные услуги. Причем услуги, скажем так, оригинальные. Тамара, – сердечно обратился он к вытянутой в струнку гостье, видной всем от макушки до кончиков туфель, – расскажите, что нас ждет, когда после смерти мы все попадем к вам.
После смерти вы попадете не ко мне, – возразила Тамара с мягкой улыбкой, держа на отлете пушистый, на синюю гвоздику похожий микрофон. – Там, где мы будем, каждому воздастся по вере. «Гранит» работает здесь, по эту сторону черты. Мы стараемся для живых людей: родных и близких усопшего. Мы рядом, чтобы смягчить утрату и облегчить труд похорон.
– Расскажите, расскажите подробнее! – нетерпеливо воскликнул Митя, жадно вглядываясь в жертву, не выказавшую пока ни малейшего признака замешательства. Многие в студии подались вперед, тут и там женские глаза увлажнились, какой-то тощий активист, морщинистый, словно почерканный карандашом вдоль и поперек сердитого лица, уронил с колен исписанные листочки.
– Я постараюсь объяснить как можно понятнее, – начала Тамара, доброжелательно глядя на собравшихся. – Мы все хотим жить хорошо, на современном уровне. Нас интересует мебель, бытовая техника, одежда. Но прощание с близкими – тоже часть нашей жизни. Каждому из нас однажды приходится это делать. Разве не важно, чтобы ритуал прошел достойно? Разве не смягчается горе, если усопший уходит от нас, окруженный красотой? Но смотрите: все вокруг усовершенствуется, только не похороны. Меняются стили, технологии. А у нас по-прежнему эти вульгарные цветочки из бумаги, гробы с кружевцем. Все это отдает инвалидностью, тюрьмой. Кто обычно подвизается в нашей сложной области? Инвалидные артели и бандиты. Уже это одно бросает на ритуал угрюмую тень. У близких, провожающих усопшего, возникает чувство обреченности, многие потом страдают депрессией…
– А вы праздник, что ли, хотите устроить из похорон? – петушиным голосом выкрикнул с места активист.
– Друзья, вопросы госпоже Крыловой зададите после, – осадил активиста нарумяненный Дымов. Было, однако, заметно, что он доволен разогревом аудитории, толкавшейся локтями и ерзавшей на стульях.
– Отчего же, я отвечу, – откликнулась Тамара, посылая тощему гаду одну из самых мерцающих и драгоценных своих улыбок, какой многие большие персоны мечтали удостоиться. – Не праздник, конечно, но благородное, эмоциональное действо, как в хорошем театре. Для этого мы хотим убрать весь традиционный убогий антураж, предложить нашим клиентам совершенно иные концепции ритуалов…
– А про чувства у людей вы подумали?! – вдруг раздался в студии скандальный крик.
Камера быстро нашарила кричавшую: заплаканную женщину с желтыми волосами цвета банановой кожуры, в черном газовом платке и в черной майке с растянутым на рыхлом бюстгальтере логотипом «Adidas».
Аудитория сочувственно зашумела. Дымов, картинно сдаваясь, развел руками в белых кружевных перчатках. Одна из девиц, придерживая буденновку, побежала к женщине с микрофоном. Другие девушки из кордебалета, явно оставшиеся на сегодня без работы, столпились у декоративных надгробий и о чем-то темпераментно шептались, вхолостую пританцовывая одинаковыми сетчатыми ногами в лакированных туфлях.
– Да я уже спросила, пусть ответит, – сказала тетка в микрофон неожиданным мокрым басом. – Интересно, как она инвалидов поувольняла со своего «Гранита»…
– В самом деле, хотелось бы узнать, – перехватила микрофон уверенная дама в светлом деловом костюме, довольно тесно на ней сидевшем, – какова судьба работников из Общества слепых, которых, как известно, защищает закон?
Ни один из инвалидов не уволен, просто мы перевели артели на выпуск другой продукции, – ответила Тамара с той особенной, отчетливой любезностью, по которой было понятно, что она уже общалась с уверенной дамой и мнение о ней составила невысокое. – Сейчас слепые клеят елочные игрушки и гирлянды, а мы у них все это закупаем для детских домов. Уверяю вас, такая работа, в которой много праздника, больше подходит для инвалидов. Они ведь наивны и чутки, как дети…
– У меня другая информация, – продолжала настаивать дама, крепко держа микрофон, к которому тянулось сразу несколько рук. – У нас есть жалоба от Серебрякова Геннадия Петровича, которого вы освободили от работы…
– Серебрякова мы именно освободили и отправили на лечение в наркологическую клинику, – перебила Тамара, быстро и некрасиво поморщившись, после чего вернула на лицо ледяную любезность. – Если бы мы этого не сделали, то Геннадий Петрович очень скоро оказался бы в числе льготных клиентов «Гранита». Меня удивляет, как вы сумели подбить этого бедного, ничего не соображающего человека на составление жалобы…
Последние слова Тамары потонули в кипучей набегающей музычке, под которую девицы, не успевшие рассредоточиться по местам, автоматически сделали несколько синхронных движений.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58