"Тихо, не надо ничего говорить". Я видела, что ему
трудно говорить, я хотела, как лучше...
Вздох, который я издала, был вершиной притворства. Тут уже и патлатый
не выдержал и нервно воскликнул:
- А дальше что же?
Я снизила темп и решила задохнуться от волнения.
- Он так неудобно упал, - медленно, с чувством продолжала я. -
Головой под стол, прямо на ножку стола...
Толстяка чуть удар не хватил, второй бандит заскрежетал зубами.
Маленькому удалось справиться с собой и продолжить разговор:
- И что? Что он говорил? Каковы были последние слова моего друга под
столом?
- Так он же не сознавал, что лежит под столом, - обиженно заявила я и
подумала, что на их месте я бы меня убила. Как важна для них моя
информация, если они проявляют такое ангельское терпение!
Первым взял себя в руки патлатый.
- Несчастный! - подхватил он. - Ничего не сознавал! Лепетал в бреду
бессвязные слова, и только вы, мадемуазель, слышали их! А его друг, его
лучший друг не слышал!
И мне доказалось, что он пнул друга покойного, так как тот,
вздрогнув, возобновил свои душераздирающие просьбы сообщить последние
слова его горячо любимого друга, давая понять, что иначе ему и жизнь не
мила.
Я не ударила лицом в грязь. Уверена, что устроенное мною
представление было не хуже того, что давали они. Я хваталась за голову,
закрывала глаза, заламывала руки и делала множество тому подобных
телодвижений. Наконец тянуть больше стало невозможно, и мне пришлось
сообщить им кое-что конкретное.
- Кажется, он называл какие-то цифры, - произнесла я тихим,
прерывающимся от скорби голосом.
- Какие? Какие цифры? - задохнувшись от волнения, просипел патлатый.
- Не помню. Разные. Беспорядочные. Он несколько раз повторял их.
- Если повторял несколько раз, должны же вы были их запомнить, -
разозлился лупоглазый. Я позволила себе немедленно возмутиться и с
достоинством возразила, что для меня смерть человека важнее каких-то там
цифр.
Патлатый опять поспешил разрядить обстановку. Еще, наверное, с
полчаса продолжался этот дурацкий спектакль, и если бы у нас были зрители,
они неоднократно разражались бы бурными аплодисментами. Тем не менее
никаких ощутимых результатов это не дало, и патлатый решил начать с
другого конца.
- Видите ли, мадемуазель, - произнес он после минуты общего молчания,
испросив предварительно взглядом согласия остальных, - эти беспорядочные
цифры чрезвычайно важны для нас. Покойный должен был сообщить нам очень
важные сведения, которые мы ждали. Он сообщил их вам, как раз вот те
цифры. Очень прошу, вспомните их. Не скрою, от этих цифр зависит наша
жизнь. Мы очень просим помочь нам!
Его невинное младенческое личико выражало такую мольбу, что и
каменное сердце не выдержало бы. Мое же сразу откликнулось.
- Ах, боже мой! - произнесла я с искренним сожалением. - Если бы я
это тогда знала! Но я и в самом деле не могу вспомнить.
- Вы обязаны вспомнить, - патлатый выразительно произнес эти слова и,
помолчав, добавил: - Будем говорить откровенно. Мы люди со средствами и
сможем щедро отблагодарить вас.
- Понимаю, - прервала я. - Постараюсь вспомнить. Но что будет, если
не получится? Ведь беспорядочные цифры очень трудно запомнить.
Голубенькие глазки патлатого превратились вдруг в две ледышки. Все
четверо в мертвом молчании смотрели на меня. В салоне вдруг повеяло
холодом. Не будь я такой легкомысленной от природы, я должна была бы
содрогнуться от холода и ужаса.
- Только вы слышали эти цифры, - медленно, с расстановкой произнес
патлатый. - И только вы можете их вспомнить. Мне очень жаль, но мы будем
вынуждены до тех пор навязывать вам свое общество, пока к вам не вернется
память.
- Что? - наивно удивилась я, хотя и ожидала чего-то в этом роде. -
Что это значит?
- Это значит, что вы представляете для нас бесценное сокровище.
Вместе с вашей памятью. И вы должны будете остаться с нами. Мы окружим
вас... заботой, как настоящее бесценное сокровище.
Похоже, мы начинаем слегка приоткрывать свои карты.
- Должна ли я понимать это так, что вы, господа, не поможете мне
вернуться в Копенгаген? - спросила я с величайшим удивлением, якобы не
веря своим ушам.
- Не только. Будем вынуждены всеми силами препятствовать вашему
возвращению в Копенгаген. А мы располагаем довольно большими
возможностями...
Я неодобрительно помолчала, а потом заметила с легким укором:
- Боюсь, что это не лучший метод. Я могу испугаться, а от страха я
совсем теряю память. Благодаря предыдущим аргументам я уже начала кое-что
припоминать и почти вспомнила первую цифру, а теперь у меня опять все
вылетело из головы!
Лупоглазый джентльмен не выдержал. Он сорвался с места, что-то
пробормотал и выскочил из комнаты. У остальных, видимо, нервы были крепче.
- Мне кажется, я смогла бы скорее вспомнить, если бы опять оказалась
в том месте, где слышала эти слова, - продолжала я. - В копенгагенском
игорном доме. Бы, конечно, понимаете, оптические и акустические
ассоциации...
Я не очень рассчитывала на успех своего предложения, но попытка не
пытка... А я хоть и любила путешествовать, но понимала, что в данном
случае для меня значительно проще и удобнее вернуться в Копенгаген тем же
путем, каким меня оттуда вывезли: и паспорт мой не в порядке, и визы нет,
и денег жалко, а хлопот сколько!
- Нет, - коротко ответил патлатый, буравя меня своими голубыми
ледышками. - Мне кажется, что вы скорее вспомните, не располагая
возможностью вернуться в Копенгаген. И мне кажется, что для вас будет
лучше вспомнить как можно скорее.
Наша последующая беседа представляла собой мешанину угроз, просьб,
заигрывания, попыток шантажа и подкупа. Оба стороны предпочитали открытой
войне мирное сосуществование. Я заявила (кривя душой), что кое-что помню,
а кое-что нет, и для того, чтобы вспомнить все, мне требуется время и
спокойная обстановка. Они сделали вид, что поверили мне, и в салоне опять
воцарилась атмосфера доверия и взаимопонимания.
Не имея возможности что-либо предпринять, я решила пока спокойно
выжидать. Не скажу, чтобы я была очень испугана. Пожалуй, меня гораздо
больше испугало бы нападение пьяных хулиганов. Случившееся со мной
казалось таким нереальным, что удивление почти вытеснило страх. Никогда в
жизни у меня не было такого захватывающего приключения. Где уж тут думать
об опасности! Я решила пока не делать попыток связаться с полицией, будучи
уверена, что справлюсь сама. С интересом ожидала я дальнейшего развития
событий, твердо решив одно: слушаться предостерегающего внутреннего голоса
и не сообщать им слова покойного.
Тем временем мы летели и летели, и вот справа под нами показалась
суша. Наверняка это была Бразилия, а я по-прежнему оставалась в шерстяной
юбке и пуховой кофте, ведь другой одежды у меня не было. Единственное, что
я могла сделать, - это снять колготки и остаться босиком.
Суша приблизилась в самолету и постепенно вытеснила океан. Мы летели
на большой высоте, так что ничего нельзя было разглядеть, хотя я и очень
старалась - во мне проснулась любознательная туристка. Я не имела ни
малейшего представления, над какой частью Бразилии мы пролетаем, исключив
лишь устье Амазонки: по моим представлениям оно должно было бы выглядеть
более зеленым и мокрым, не говоря уже о том, что такой большой реки нельзя
было не заметить. Потом мы вдруг дошли на посадку, хотя нигде не было
видно никакого аэродрома. Впрочем, для меня это было нормальным явлением,
потому что никогда в жизни, каким бы самолетом я ни летела, я ни разу не
могла увидеть аэродром перед посадкой, даже хорошо знакомое Окенче, и
каждый заход на посадку был для меня всегда неожиданным. Мне даже казалось
что взлетно-посадочные полосы существуют лишь в воображении пилотов, а
садимся мы или на картофельное поле, или на железнодорожные пути, или на
крыши зданий или на другие, столь же неподходящие объекты.
На сей раз мы сели в таком месте, где посадочные полосы были, но зато
не было никаких построек. Постройки я увидела потом, очень далеко, почти
на горизонте. Я ожидала, что вот-вот начнутся какие-то осложнения, ну хотя
бы с таможенниками или сотрудниками паспортного контроля, и мстительно
радовалась, представляя себе, как засуетятся мои похитители, но ничего
подобного не произошло.
Возле нашего самолета уже стоял вертолет, его винт потихоньку
крутился. Меня вместе с моим имуществом в головокружительном темпе
погрузили в новый вид транспорта, я едва успела подумать: "Ой, изжарюсь" -
как опять мы оказались в воздухе. Да, приходится признать, что
организационная сторона дела у них была на высоте.
Я сидела у окна и пыталась хоть что-нибудь увидеть. Теперь мы летели
немного ниже, и я могла разглядеть пейзаж, но он мне ничего не говорил.
Единственная польза от визуального наблюдения заключалась в том, что я
определила - не по пейзажу, разумеется, а по солнцу, что мы возвращаемся к
океану.
В вертолете мы разговаривали мало и главной темы не касались.
Патлатый заинтересовался моим знанием иностранных языков. Я откровенно
призналась, что лучше всего говорю по-польски, причем чуть ли не с
рождения, продемонстрировала мою оригинальную английскую речь и заявила,
что итальянский - очень легкий язык, да и вообще вся группа романскик
языков для меня плевое дело. В доказательство я процитировала фрагмент
латинского стихотворения, которое мы учили в школе и которое непонятно
почему я запомнила на всю жизнь. Мне хотелось запутать их и лишить
возможности переговариваться в моем присутствии на языке, которого я бы не
понимала. То, что они могли свободно пользоваться датским, им не пришло в
голову. Я честно призналась, что не знаю этого языка, будучи уверена, что
мне не поверят. И они не поверили. И в самом деле, как можно поверить, что
я не знаю языка после такого длительного пребывания в стране?
Постепенно они перебрали почти все языки и вспомнили о немецком. Я
радостно заявила, что великолепно владею этим языком. Меня попросили
доказать это и что-нибудь сказать на немецком. Я глубоко задумалась.
- Jch habe, - наконец вспомнила я. Потом еще подумала и с триумфом
добавил: - Donnerwetter!
Это поставило большое удовольствие моим спутникам, и они еще долго
посмеивались. Вот в такой приятной и веселой обстановке мы и летели.
Насчет языков у меня были свои соображения. Французский, как
известно, я знала, по-итальянски худо-бедно могла объясниться, латынь
немного помнила, так что все романские языки могли представлять для моих
похитителей определенную опасность. Славянские, надо полагать, отпали в
полуфинале. Мое длительное пребывание в Дании позволяло предполагать
некоторое знакомство со скандинавскими языками, на английском я хоть и не
очень хорошо, но говорила, так что у них оставался только немецкий.
Китайский, японский и различные арабские наречия я сочла возможным
отбросить, учитывая ограниченный регион их распространения. Попытка
доказать знание немецкого языка позволяла предполагать, что я хочу
заставить их отказаться от возможности разговаривать в моем присутствии на
этом незнакомом мне языке. Не правда ли, логично? Они должны были прийти к
такому выводу и, как показало будущее, пришли.
В действительности же с немецким языком дело обстояло так: говорить
на нем я не умела, но понимала почти все. Объяснялось это тем, что Алиция,
несмотря на свои блестящие способности к языкам, долгое время после выхода
замуж за Торкильда объяснялась с ним по-немецки - датский ей никак не
давался. Проводя в их доме долгие часы и принимая участие в разговоре, я
научилась сносно понимать немецкий, разговорная речь которого как-то
логично легла на теоретический, еще школьный, фундамент. Так что мне
доставило бы большое удовольствие, если бы с помощью немецкого в моем
присутствия захотели что-то скрыть от меня.
Местность, обозреваемая с борта вертолета, представляла собой
скалистые горы разной высоты, поросшие лесом или совершенно голые. Для
меня было очень важно определить свое местонахождение, не прибегая к
расспросам - наверняка мне не скажут правду, да и незачем им знать, что
меня так интересует этот момент.
Через какое-то время далеко на горизонте появилось море, то есть
океан, и вскоре я увидела нечто странное. Холмы внизу представляли собой
скалы с крутыми склонами, и вот поперек одного такого склона что-то
медленно ползло. Долго я пыталась самостоятельно понять, что это такое, и
наконец сдалась.
- Что это? - с живым любопытством спросила я, ткнув пальцем в
интересующий меня объект.
- Поезд, - коротко ответил патлатый.
"Спятил", - подумала я, а вслух обиженно произнесла:
- Какой же это может быть поезд? Канатная дорога?
- Нормальный поезд, на рельсах. Железная дорога, - снисходительно,
как маленькой, объяснял мне толстяк. - Движется по мосту, прикрепленному к
скале.
Это было интересно. Я внимательно рассматривала необычный поезд. Тем
временем мы подлетели ближе, и прямо под нами я вдруг увидела что-то
напоминающее опорную галерею, на которой действительно были проложены
рельсы. Продолжение этой необычной железной дороги можно было разглядеть
только в освещенных солнцем местах, в тени же она была неразличима.
Фантастика! Я так была захвачена этим необыкновенным зрелищем, что все
прочие детали пейзажа остались мной не замеченными.
Тут мы неожиданно стали приземляться. Оказалось, что мы находимся
прямо над океаном. Я успела увидеть какой-то большой залив и город на его
берегу, а также множество лодок и катеров. Мы еще немного снизились и тут
я, хотя такое со мной никогда не случалось, заметила посадочную площадку.
Единственная терраса среди нагромождения скал не вызывала сомнения, что
именно на нее мы сядем. Я перестала хлопать глазами, чтобы больше ничего
не пропустить, и мне удалось разглядеть возле террасы нечто, напоминающее
постройки. Это были конструкции кубической формы, прилепленные к скалам.
Больше я ничего не успела увидеть, так как мы совершили посадку, причем
вовсе не на той террасе, которую я заметила сверху, а совсем на другой,
которую я, конечно же, как всегда, прозевала.
В последний момент, уже собираясь ступить на землю, я успела
отдернуть босую ногу. Даже если бы каменная плита была ледяной, я бы стала
утверждать, что она раскалена, потому что все вокруг казалось мне
раскаленным. Я парилась в пуховой кофте и шерстяной юбке, как гусь в
духовке, из-под парика текли капли дота, размазывая остатки макияжа. Зажав
в одной руке сумку, в другой дьявольски тяжелую сетку, я старалась не
смотреть на остальные предметы моей зимней одежды и чувствовала, как
внутри меня поднимается волна злости против моих преследователей. В такой
одежде привезли меня в Бразилию, о, негодяи!
- Пардон, мадемуазель, - спохватился толстяк, и через минуту, кипя и
булькая от негодования, как чайник с кипятком, я прошествовала по
соломенным матам в застекленное помещение, представляющее собой часть
кубической конструкции.
Маты были молниеносно доставлены людьми, которые появились на террасе
в момент нашего приземления.
В помещении было прохладно, видимо, установки для кондиционирования
воздуха работали, как в варшавском Дворце культуры и науки. Меня сразу же
отвели в предоставленные мне апартаменты. Я еще подумала, что подобной
роскоши я не видела даже в фильмах из жизни высшего общества, но главным
сейчас было не это: как можно скорее раздеться и вымыться.
- Пошли вон! - рявкнула я по-польски и перевела на французский: - Я
хотела бы остаться одна. Сколько сейчас времени?
- Без десяти пять, - ответил толстяк, явно удивленный таким вопросом.
- Где без десяти пять? Здесь?
- Здесь, конечно...
Он с тревогой посмотрел на меня, обеспокоенный моим состоянием, и
поспешил удалиться. Мне же нужно было знать время, ибо, отдохнув, я
намеревалась произвести соответствующие подсчеты, чтобы без посторонней
помощи определить свое местонахождение.
В моих апартаментах было все. Я напилась тоника со льдом,
приготовленного для разбавления виски, и обосновалась в салоне,
долженствующем служить ванной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34