Такой ответ подействовал на синьора Джованни словно ушат воды, и от его былой горячности не осталось и следа. Он испытующе посмотрел на жену, но та невозмутимо выдержала его взгляд.
— Через пять минут, мадонна, — сурово проговорил он, — я попрошу вас принять меня в своем кабинете.
Она согласно кивнула; синьор Джованни сдержанно поклонился ей и мадонне Паоле, во все глаза наблюдавшей за происходящим, и, повернувшись на каблуках, быстро пошел прочь. Когда он скрылся в замке, мадонна Лукреция глубоко вздохнула.
— Бедный Боккадоро! — воскликнула она. — Боюсь, что здесь, в Пезаро, тебе больше не на что надеяться. Твои дела придется на время отложить, однако я все же постараюсь уговорить своего брата простить тебя за то, что ты расстроил его планы, — тут она указала на мадонну Паолу. — Если мое ходатайство увенчается успехом, я немедленно дам тебе знать из Рима. Но пусть это останется нашим секретом.
Из этих слов я понял, что вряд ли вновь увижу мадонну Лукрецию в наших северных краях после того, как она покинет их. Так оно и случилось; но ее светлый образ не потускнел в моей памяти, несмотря ни на долгие годы, минувшие с тех пор, ни на горы грязи, которой было запачкано ее гордое имя. А если кто-либо, прислушиваясь к завидующим славе рода Борджа клеветникам, продолжает считать ее отравительницей, развратницей и бог весть кем еще, пусть не сочтет за труд заглянуть в архивы Феррары, чьей герцогиней она стала в двадцать один год и где правила потом целых восемнадцать лет [В 1501 г. Лукреция Борджа вышла замуж за Альфонсо д'Эсте, старшего сына герцога Феррарского. Двор герцогини Лукреции стал одним из самых интеллектуальных в Италии. Здесь находили приют многие видные художники, музыканты, поэты, скульпторы и мыслители] . Он обнаружит, что в хрониках о ней упоминается исключительно как о набожной, богобоязненной христианке, верной и достойной жене, благоразумной матери и справедливой правительнице, которую народ любил и уважал за милосердие, благочестие и мудрость.
Синьор Джованни отправился в Рим двумя днями позже, но буквально перед самым его отъездом в Пезаро прибыл блистательный и изящный синьор Филиппо ди Сантафьор, брат мадонны Паолы. Он узнал, что в Ватикане его заподозрили в потворстве дерзкому побегу сестры, и весьма мудро решил на время сменить нездоровую атмосферу Рима на более благоприятный для него климат Пезаро.
Удивительное создание был этот синьор Филиппо, женоподобный, столь похожий на сестру своими тонкими чертами лица; право же, на него стоило взглянуть: весь в переливающемся бархате, дорогих мехах, золоте и драгоценностях, он приехал на палевой лошади, от которой за версту разило мускусом, словно ее выкупали в нем; но больше всего меня поразило, как один из конюхов синьора Филиппо поспешил счистить пыль с великолепного наряда своего господина, едва тот спрыгнул на землю. Изысканные одежды, нарочитая щеголеватость и прочие достоинства этого несравненного франта произвели изрядное впечатление на синьора Джованни, который, надо сказать, и сам не чуждался жеманности, и он поспешил укрепить возникшую между ними с самого начала симпатию тем, что предоставил в полное распоряжение синьора Филиппо и его сестры прекрасный дворец, известный под названием Палаццо Сфорца.
Однако неотложные дела звали синьора Джованни в Рим, куда он и отбыл на следующее утро с небольшой свитой, в которую, к счастью, не включил меня. Еще через два дня за ним последовала мадонна Лукреция, и тот факт, что они путешествовали порознь, а также ее осунувшееся от бессонницы и обильно пролитых слез лицо свидетельствовали о том, сколь мало она разделяла честолюбивые устремления своей семьи.
После их отъезда жизнь в Пезаро, казалось, замерла. Придворные синьора Джованни разъехались по своим поместьям в окрестностях города, и замок опустел. Мадонна Паола оставалась в Палаццо Сфорца и за последующие два месяца я виделся с ней всего однажды, и то мельком.
Я же проводил время, предаваясь чтению, размышлениям и бесцельному хождению по галереям замка, а когда эти занятия мне надоели, начал подумывать о том, не отправиться ли мне к своей старушке матери и не заняться ли честным крестьянским трудом на том крохотном клочке земли, что все еще принадлежал нам.
Еще безрадостнее прошел великий пост, но на Святой неделе внезапное появление синьора Джованни внесло изрядное оживление в наше унылое существование. Он прибыл в одиночестве, грязный и изможденный, и его лошадь пала под ним в тот момент, когда он въехал в городские ворота. Позже он рассказал, как за одни сутки преодолел расстояние, разделяющее Рим и Пезаро, спасаясь от рук убийц, о которых его предупредила мадонна Лукреция. На другой день он отправился в свой замок в Градаре, надеясь укрыться там от опасностей, о которых мы могли только догадываться, и жизнь в Пезаро вновь стала напоминать стоячее болото.
Почему я не уехал оттуда в те безрадостные месяцы, что казались тогда бесконечными? Возможно, причиной тому был чей-то голос — и не был ли он плодом моего скучающего воображения? — неустанно нашептывавший, что мне еще предстоит послужить мадонне Паоле.
Следующий год, 1497-й от Рождества Христова, можно без преувеличения назвать роковым для семейств Сфорца и Борджа. В июне пришли известия о смерти герцога Гандийского [Герцог Гандийский — Джованни Борджа (1476-1497), брат Чезаре. В 1494 г. отец (папа Александр VI) назначил его командующим папскими войсками, которые вели тогда борьбу с родом Орсини, что вызвало зависть и неудовольствие Чезаре, которому молва приписала убийство брата. Титул герцога Гандийского Джованни получил в 1488 г. Убийству герцога Джованни автор посвятил рассказ «Ночь ненависти» (см.: Сабатини Р. Капризы Клио. СПб.; М., Прибой, 1994)] , сопровождаемые слухами — насколько упорными, настолько же и необоснованными — о том, что в ней повинен не кто иной, как его старший брат, Чезаре Борджа. В том же месяце в Пезаро из Рима зачастили курьеры, и из обрывочных сведений, которые удавалось выудить из них, стало ясно, что папа Александр [Папа Александр VI — под этим именем в 1492-1503 гг. Святой престол занимал испанец дон Родриго де Борха Доме; итальянцы переделали звучание его фамилии на свой лад — Борджа] в категоричной форме требовал от синьора Джованни Сфорца дать согласие на развод с Лукрецией Борджа. Синьор Джованни вновь уехал из Пезаро, на сей раз в Милан, посоветоваться со своим могущественным кузеном Лудовико по прозвищу «Мавр» [Герцог Лудовико Мария Сфорца, прозванный Мавром (1452-1508), правил в Милане в 1494-1500 гг] , и вернулся оттуда еще более угрюмый и мрачный, чем прежде. Подобно отшельнику, он вновь уединился в Градаре, и в декабре мы услышали, что развод состоялся. Эта новость, а также преданные гласности причины (о них, из соображений благопристойности, лучше все-таки умолчать), повлекшие за собой столь решительный шаг, отозвались взрывом презрительного хохота, который прокатился по всей Италии, долго еще потом потешавшейся над несчастным синьором Джованни.

Глава VIII
МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН
[ИСЧИСЛИЛ, ВЗВЕСИЛ, РАЗДЕЛИЛ (библ.)]
При всем желании не утомлять читателя излишними подробностями я не могу не рассказать, хотя бы вкратце, о событиях последующих трех лет.
В начале 1498 года синьор Джованни вновь появился во дворце, и теперь это был капризный, жестокий и самовлюбленный тиран, мало напоминавший угрюмого отшельника, каким он фактически являлся весь предыдущий год. Мадонна Паола и Филиппо ди Сантафьор все еще оставались в Пезаро, решив, видимо, обосноваться здесь надолго. Мадонна Паола удалилась в монастырь святой Екатерины для совершенствования в науках, к занятию которыми она как будто имела некоторую склонность, а ее легкомысленный братец стал настоящим украшением, arbiter elegantiarum [Arbiter elegantiawm — арбитр элегантности (лат.); так римский император Нерон называл своего придворного Гая Петрония Арбитра, предполагаемого автора знаменитого в древности романа «Сатирикон», от которого до наших дней дошли лишь незначительные отрывки] , нашего двора.
События, происходившие в Риме, нас непосредственно не затрагивали, но, по общему мнению, там затевалось нечто важное, и вскоре эта догадка подтвердилась известием, что Чезаре Борджа, давая волю обуревавшим его амбициям, сменил ризу кардинала на рыцарские доспехи.
Что касается меня, то моя жизнь текла так, словно не было той страшной январской ночи, что застала нас с мадонной Паолой на дороге из Кальи в Пезаро, да и сами воспоминания о ней постепенно изглаживались из моей памяти. Я вновь был Боккадоро, Златоустым Шутом, чьи высказывания повторялись его коллегами по всей Италии, и более не помышлял бунтовать против выпавшей на мою долю судьбы, как это случилось в краткий период моего изгнания из Пезаро. Денег у меня было в избытке — синьора Джованни никак нельзя было упрекнуть в скупости, и большую часть заработка я по-прежнему отправлял своей матушке, хотя я думаю, что она скорее согласилась бы умереть с голоду, чем покупать хлеб на дукаты, которые Ладдзаро Бьянкомонте зарабатывал своим постыдным ремеслом.
Синьор Джованни вскоре зачастил с визитами в монастырь святой Екатерины, куда его неизменно сопровождал Филиппо ди Сантафьор. Летом 1500 года мадонне Паоле исполнилось восемнадцать лет, и трудно было найти в Италии девушку, которая красотой могла бы соперничать с ней. Уступая уговорам своего брата, она согласилась вернуться в Палаццо Сфорца, и с тех пор синьора Джованни можно было увидеть там чаще, чем у себя в замке.
Что за веселье царило в то лето в Пезаро! Казалось, не будет конца бренчанию лютен и декламированию стихов, в сочинении которых упражнялись десятка два поэтов, паразитирующих на щедрости Джованни, неожиданно ощутившего влечение к изящной словесности; балы, маскарады и комедии сменяли друг друга, и все мы веселились так, словно в Италии не было Чезаре Борджа, герцога Валентино, рвущегося со своими непобедимыми наемниками на север. Ходили слухи, что таким образом синьор Джованни пытался добиться благосклонности своей родственницы, мадонны Паолы, но она, даже находясь в самом центре веселья, чаще пребывала грустной и подавленной, чем оживленной.
Теперь мы виделись и разговаривали почти ежедневно, а иногда, оставшись со мной наедине, она изливала свою душу, рассказывая такие вещи, которые, я уверен, поверяла только мне. Со стороны могло показаться странным, почему синьора Сантафьор, Священный Цветок Айвы, как я мысленно называл ее, выбрала себе в наперсники шута. Возможно, одной из причин было то, что в моих репликах зачастую оказывалось больше здравого смысла, чем в разглагольствованиях людей ее круга, мнивших себя мудрецами, но от этого не становившихся ни на йоту мудрее. Выпавшее на нашу долю приключение, казалось, связало нас навсегда, и под шутовским колпаком и притворной улыбкой Боккадоро она умела разглядеть Ладдзаро Бьянкомонте, истинная сущность которого однажды приоткрылась ей на краткий миг. Наедине она всегда называла меня моим христианским именем — не рискуя, впрочем, делать это в присутствии посторонних, — и никогда не пыталась подогревать мои былые амбиции вернуть свой прежний титул. Однако, мне думается, она была отчасти даже рада тому, что мое положение в Пезаро не изменилось, ведь в противном случае я уехал бы отсюда, и она лишилась бы общества единственного понимающего ее человека, пускай им был всего лишь простой шут.
Именно в те дни я ощутил в своей душе любовь, чистую и горячую, как пламя свечи, и слишком безнадежную, чтобы запятнать ее плотскими помыслами. Да и мог ли я любить ее иначе, чем собака любит свою хозяйку? Это было бы безумием, и поэтому я старался не давать волю своим чувствам и удовлетворился тем, что пользовался ее доверием и регулярно виделся с ней. Право же, и в незавидном существовании шута имелись свои светлые стороны, и я неустанно возносил хвалу Господу за то, что Он позволил мне испытать, сколь возвышенной может быть любовь к женщине, — ведь будь я равным ей по положению в обществе и надейся когда-нибудь завоевать ее сердце, навряд ли я познал бы счастье бескорыстной жертвенной любви.
Однажды — я хорошо помню, что это было вечером, в августе, когда ветви виноградников сгибались под тяжестью созревших плодов, а цветущие розы наполняли теплый воздух сладким благоуханием, — она вытащила меня из толпы веселящихся придворных и повела за собой в дворцовый сад. Она шла молча, с низко опущенной головой, словно объятая глубокой печалью. Я же почтительно следовал за ней в нескольких шагах, наслаждаясь красками предвечерней поры и время от времени украдкой посматривая на нее.
Наконец она заговорила, и когда я услышал ее слова, мне почудилось, что сердце на секунду замерло у меня в груди.
— Ладдзаро, — сказала она, — меня хотят выдать замуж.
Я молча стоял перед ней, не в силах что-либо ответить. Я всегда считал, что мое отношение к ней сродни монашескому почитанию какого-либо особенного святого на небесах, но, как оказалось, платонизм моей любви не уберег меня от приступа ревности.
— Ладдзаро, — повторила она, — вы меня слышите? Меня хотят выдать замуж.
— Я слышал разговоры об этом, — почти заставил я себя ответить, — и еще о том, что вам прочат в мужья синьора Джованни.
— Это правда, — согласилась она. — Именно синьора Джованни.
Вновь воцарилось молчание, и вновь ей пришлось нарушить его.
— Ладдзаро, разве вам нечего сказать? — спросила она.
— А что здесь можно сказать, мадонна? Я рад, если он вам пришелся по сердцу.
— Ладдзаро, Ладдзаро! Вы ведь знаете, что это не так.
— Откуда я знаю это, мадонна?
— Потому, что вы умны, и еще потому, что вы знаете меня. Или вы думаете, что я способна увлечься этим ничтожным тираном? Я благодарна ему за убежище, которое он предоставил нам, но свою любовь я отдам совсем другому человеку: благородному и доблестному рыцарю, возвышенному и внимательному кавалеру.
— Превосходные критерии для выбора мужа, о, madonna mia [Моя госпожа (ит.)] . Но где найти такого в нашем падшем мире?
— Неужели их совсем нет?
— На страницах произведений Боярдо и прочих поэтов, которыми вы зачитываетесь, мадонна, они все еще встречаются .
— В вас сейчас говорит цинизм, — упрекнула она меня. — Пусть я витаю в облаках, но могу ли я с высоты своих идеалов пасть до уровня синьора Джованни, бесхребетного труса, позволившего Борджа по своему усмотрению помыкать им, жестокого и несправедливого тирана, кем он проявил себя по отношению к вам, слабохарактерного, невежественного, сладострастного дурака, начисто лишенного остроумия и честолюбия. Вот за кого мне предложено выйти замуж. Не пытайтесь убедить меня, Ладдзаро, что невозможно найти человека получше.
— И не собираюсь, мадонна. Мое дело — шутить, но никто не заставит меня лгать. Мне кажется, мадонна, что вы нарисовали верный и точный портрет синьора Джованни Сфорца, заслуживающий того, чтобы оставить его в назидание потомкам.
— Ладдзаро, перестаньте! — с укоризной в голосе воскликнула она. — Мне нужна помощь. Поэтому я пришла к вам с рассказом о том, что со мной хотят сделать.
— Сделать с вами? — удивился я. — Неужели они осмелятся обвенчать вас помимо вашей воли?
— Да, если я стану сопротивляться.
— Тогда не сопротивляйтесь, — усмехнулся я.
— Ладдзаро! — обиженно вскричала она, словно усмотрела в моих словах неприличествующее случаю легкомыслие.
— Поймите меня правильно, мадонна, — поспешил объяснить я. — Я советую вам не сопротивляться только потому, что иначе вас действительно могут заставить вступить в брак, причем немедленно. Постарайтесь потянуть время; дайте синьору Джованни понять, что вы не отвергаете его ухаживания, и, может статься, все еще обойдется.
— Но это ведь обман... — возразила она.
— Совершенно верно, — согласился я, — именно обман всегда считался самым надежным средством в борьбе с тиранией.
— Ну хорошо, а потом? — спросила она. — Такое положение дел не может длиться бесконечно долго. Рано или поздно придется расставить все точки над «i».
— Вполне возможно, что такой день никогда и не настанет, — возразил я. — Разве что синьор Джованни окажется чересчур нетерпелив.
Она озадаченно взглянула на меня и сдвинула свои тонкие брови.
— Я не понимаю вас, друг мой, — пожаловалась она.
— Я поясню, — сказал я. — Давным-давно жил в Вавилоне царь по имени Валтасар, который настолько погряз в распутстве, что не отказался от своих привычек даже тогда, когда Дарий, царь мидян, с огромной армией встал под самыми стенами его столицы. Однажды ночью он беспечно пировал в кругу своих придворных, не думая об опасности, и вдруг в воздухе явилась рука, которая написала предупреждение: «Мене, мене, текел, упарсин» [Валтасар (Белшаццар, евр. «Бел, защити царя») — старший сын и соправитель последнего властителя Нововавилонского царства, правил с 556/550 по 539 г.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24