— Вахо, пригляди за вином! — прикрикнул на него Андро.
— «За орла ее я принял, оу рануни»,— подхватил Бежан.
Тогда Андро сделал Вахо знак рукой: не вставай и продолжай петь.
Адам пел самозабвенно. И вдруг почувствовал, что поет он один. Ему стало ужасно стыдно. Что же Мамия меня не одернул, подумал он, и тут же услышал голос Мамии:
— В древних Сиракузах, оказывается, был такой обычай,— говорил Мамия,— в древних Сиракузах... Я знаю, вы будете смеяться, но...
«Готов!» — подумал Адам.
— Дайте мне точку опоры! — провозгласил Мамия.
— Мамия,— потянул его за рукав Адам.
— Оставь!
Но Мамию никто не слушал. За столом уже образовалось несколько групп, одни разговаривали между собой, другие пели и никого не слушали, а на тамаду и вовсе внимания не обращали. Андро это мало тревожило. Обняв Торнике за плечи, он что-то горячо доказывал ему. Торнике пытался как-нибудь отстранить руку Андро. Ему уже все порядком надоело и хотелось в гостиницу, спать.
— Я знаю, все вы смеетесь надо мной,— сказал Мамия и вдруг закричал:—Архимеда убил варвар, варвар!
Торнике помахал Мамии рукой, хотя и не слышал, о чем тот говорил.
— Ты тоже,— Мамия указал на Торнике,— ты тоже смеешься надо мной!
Торнике не разобрал, что сказал ему Мамия, стараясь, чтобы Андро не заметил, он делал "Мамии знаки, что пора уходить.
Поднялся директор школы:
— Мамия, я люблю тебя как родного брата, ты же знаешь это!
— Нет! — ответил Мамия.— Нет!
— Я хочу спеть цыганский романс,— твердил Бежан.
Начальник почты, положив голову на стол, сладко спал, на его лице играла блаженная улыбка. Во сне он стучал пальцем по тарелке. Можно было подумать, что он сидит за телеграфным аппаратом.
«Вот все опьянели,— думал Адам,— а я абсолютно трезвый!»
На самом деле он-то был пьянее всех. Его настолько развезло от вина, что ему вдруг захотелось провозгласить тост, и это желание подняло его на ноги. Он наполнил большой бокал и оглядел всех сидящих за столом.
— Ого! — воскликнул Торнике и ободряюще кивнул ему, решив, что Адам будет пить за здоровье тамады.
Сейчас Адам любил всех на свете и хотел сказать что-нибудь такое, что бы всех обрадовало. Дрогнувшим голосом он начал:
— Я хочу, чтобы все мы долго жили. Пусть вечно существует небо, хлеб, песня... Главное, чтобы человек был счастлив...
— Ого! — воскликнул снова Торнике.— Медведь заговорил.
Вахо расхохотался:
— Медведь! Медведь! Ох, умираю! Ха-ха-ха-ха!
Адам продолжал:
— Как хорошо, когда ты не один, когда идет дождь. Пусть себе идет, не беда! Хорошо, когда ты слышишь чей-то голос, хотя бы голос дождя...
И тут он сам почувствовал, что пьян, собственный голос показался ему чужим и странным. Так он никогда не разговаривал.
— Медведь защебетал! — не унимался Торнике. Он как будто шутил, на самом же деле злился на Адама за его бесконечно длинный тост, так некстати начатый.
Кроме Вахо засмеялись и другие. Хмыкнул и Андро, но так, чтобы Адам не заметил.
Мамия разговаривал сам с собой; Бежан все порывался петь; директор школы, насупив брови, смотрел на Мамию; начальник почты спал; Вахо так и ел глазами Торнике и, что бы тот ни сказал, начинал хохотать.
— Ты кончил? — спросил исполкомовский секретарь у Адама.
— Вот и сейчас я счастлив,— продолжал Адам,— сам не знаю отчего...
— Он счастлив! — смеялся Торнике.
— Ха-ха-ха-ха! Умереть можно! — смеялся Вахо.
— Что тут смешного, не понимаю? — очень тихо, почти про себя проговорила Тина.
Но эти негромкие слова услышали все. За столом наступила тишина. Проснулся начальник почты, словно его разбудила эта внезапная тишина.
Адам посмотрел на Тину, она сидела потупившись. Все старались не смотреть на нее и, словно сразу проголодавшись, начали ковыряться в своих тарелках.
— Тина! — закричал Адам.— Тина! Я люблю тебя, Тина!
Он сорвался с места и выскочил из комнаты.
Некоторое время спустя, уже на улице, его догнал Торнике. Он тоже выбежал без пальто.
— Что ты со мной сделал, что?! — закричал он издали.
Адам не остановился и даже не обернулся.
— Адам!
— Чего тебе? — повернулся Адам.
— Что ты со мной сделал?
-— При чем здесь ты?
— Разве так ведут себя в приличном обществе?
— Отстань!
— А я думал, что ты мне друг.
— Отстань, говорю. Отстань!
— Что ты из себя воображаешь,— разгорячился Торнике,— но и на таких, как ты, найдется управа!
Не успел он это произнести, как Адам угодил ему кулаком прямо в лицо. Торнике отлетел и растянулся в луже. Адам повернулся и ушел.
Через некоторое время к Торнике, лежавшему в луже, подскочил Вахо:
— Уважаемый Торнике!
Торнике открыл глаза. Вахо склонился над ним и попытался его поднять, но сам поскользнулся и упал.
— Я очень рад был с вами познакомиться,— говорил Вахо, оттирая рукой налипшую на лицо грязь,— очень рад...
Торнике наконец поднялся.
— Уважаемый Торнике,— попросил Вахо,— дайте мне руку, я не могу встать!
— Босяк,— процедил сквозь зубы Торнике.
Вахо проводил удивленным взглядом удалявшегося Торнике, а потом громко запел:
— «Птичка-горлинка летела, оу рануни...»
эпилог
У входа в палату Зазу остановила медсестра.
— Долго оставаться у больной нельзя.
— Хорошо.
Заза отворил дверь и вошел.
В маленькой комнате царил полумрак. Свет проникал только через застекленную дверь. В комнате стояла одна кровать, возле кровати — стул и низенькая белая тумбочка.
Нинико лежала с закрытыми глазами. Зазе показалось, что она спит. Он тихо сел на стул, цветы положил на тумбочку.
Нинико открыла глаза.
— Здравствуй, Нинико,— сказал Заза негромко.
Нинико молчала.
— Я принес тебе цветы...
— Знаю,— сказала Нинико.
— Ты же не видела?—улыбнулся Заза. Он старался разговаривать с ней как можно непринужденнее.
— Все приносят цветы...
— Нинико...
— Не надо, Заза, не надо... Разве ты виноват? Вероятно, так было нужно. Какая я была дурочка,
— Почему ты плачешь?
— Я не плачу...
— Все будет хорошо, вот увидишь! Мы еще много спектаклей поставим с тобой! Все главные роли будут твои! Вот увидишь, как все будет хорошо!
— Знаю...
Некоторое время они молчали.
— Я никогда не буду больше плакать,— сказала Нинико,— Заза!
— Я слушаю тебя...
— В Тбилиси есть крематорий?
— Не знаю, кажется, нет. А почему ты спросила?
— Мне все время снится Торнике, как будто он кричит: надо отвезти ее в крематорий.
— Тебе уже хорошо, мне сказал врач... Оставь эти глупости.
— Пусть Торнике не приходит сюда. Заза, предупреди всех... Я очень тебя прошу.
— Не придет, обещаю тебе.
Нинико закрыла глаза и больше ничего не говорила.
Заза снова подумал, что она уснула. В это время в дверь заглянула медсестра и знаком велела Зазе выйти, Заза встал и вышел на цыпочках.
— Как она сегодня? — спросил Заза.
— Лучше. Она чудом спаслась,— медсестра с явным удовольствием болтала с Зазой,— еще хорошо, что подоспели вовремя, газ очень опасен. Как все же она оставила кран открытым?
— Бывает,— сказал Заза,— все бывает...
— Ну, конечно,— медсестра смотрела Зазе прямо в глаза.— Вы ее хорошо знаете?
— Мы с ней друзья.
— Может, она любила кого-нибудь? — спросила медсестра, таинственно оглядываясь по сторонам, словно боялась, как бы кто-нибудь не услышал ее вопроса.
— Любила,— Заза понял, что так легко от любопытной девицы не отделаешься. Пожалуй, разумнее хотя бы частично удовлетворить ее любопытство.
— Любила? О, боже! — медсестра прижала руки к груди.— Ну и что?
— Вы о чем?
— А он ее тоже любил?
— Нет.
— Он любил другую, да?
— Да,— с трудом выговорил Заза, Он чувствовал, что говорит медсестре правду.
— А этот мужчина — ее отец,— сказала медсестра.
Заза повернулся и увидел мужчину в белом халате,
он сидел, скрестив руки на груди, затылком упираясь в стенку.
— Он все время сидит и плачет,— сказала медсестра,— а к дочке войти не может!
Заза попрощался и вышел.
На улице было темно.
У телефонной будки Заза остановился, постоял немного и пошел дальше. Не пройдя и двадцати шагов, он вернулся и открыл дверцу будки.
— Танцы! Танцы!! Будем танцевать! — девушка вскочила на стул и взмахнула руками: — Все танцуют!
Включили магнитофон.
Долговязый парень начал танцевать. Вокруг него сразу образовался круг, видно, парень танцевал лучше всех. На него смотрели с восторгом. Одни — потому, что им на самом деле нравилось, как он танцует, другие — чтобы кто-нибудь не подумал, что им не нравится.
— Танцы! Танцы! — кричала девушка, стоя на стуле.
Она была босиком, в белом платье в синюю полоску, с вышитым на груди якорем. Девушка соскочила со стула, прорвала круг и тоже стала танцевать. Ничего не видящими глазами она смотрела перед собой, губы ее дрожали, словно она что-то твердила про себя.
В углу сидели двое с пустыми бокалами в руках. Можно было подумать, что им лень подняться и поставить бокалы на стол. Они не знали друг друга и рядом очутились случайно. Один — поэт, другой — футболист. Футболист был в шикарном костюме. Из-под распахнутого пиджака выглядывала пестрая сорочка. Встретили его криками восторга и сразу же забросали вопросами, на которые он отвечал кивком головы. У него такая привычка — прежде чем ответить на вопрос, он сначала непременно кивнет, а потом ответит. А сейчас он успевал только кивать, впрочем, его ответы никого не интересовали. Наверно, потому, что присутствующие знали футбольных новостей больше, чем этот прославленный футболист.
Потом все оставили его в покое и вовсе позабыли о нем. Он сам подходил к гостям с улыбкой, кивал головой и начинал:
— Вот Гарринча, например... На два сантиметра...
— Что? — спрашивали его ради приличия.
— На два сантиметра ниже меня.
— Да что вы, не может быть! — И снова продолжали прерванный разговор.
Тогда футболист подходил к другому. Он был добрый малый и хотел всем доставить удовольствие. В ответ на него глядели с нескрываемым удивлением, чокались с ним, словно он только для этого подходил. Так он постепенно обошел всех гостей, со всеми перечокался и опустился на стул, удивленный и растерянный.
Поэта никто не знал. Впрочем, сам он был уверен, что его знают все. Он сразу же разобрался в обстановке и уселся в углу.
Если его знают, подумают — какой он скромный, если не знают — тоже лучше сидеть одному.
Вот они и сидели с пустыми бокалами в руках и смотрели на танцующую пару.
Футболист умел танцевать. В своей компании он всегда танцевал. Здесь же он стеснялся обнаружить свое умение. У него было такое выражение лица, словно танцы он видел впервые.
«Странно,— думал поэт,— неужели я так постарел?»
Потом поэт заметил телевизор, стоявший прямо на полу. Экран светился, но звук не был включен. На экране он увидел знакомое лицо, выступал довольно известный поэт, похоже было, что он читал стихи, он размахивал руками и оттого, что голоса слышно не было, казался смешным... «Ага! — обрадовался поэт.— Давай, читай, читай!»
Он рукой указал футболисту на телевизор. Тот его не понял, но на всякий случай улыбнулся.
В это время в дверях показалась какая-то женщина:
— Магда! Магда, тебя к телефону!
Босая девушка выбежала в переднюю и взяла трубку.
— Слушаю,— после танца она тяжело дышала,— слушаю — да, да, Магда. Кто говорит? Заза? А-а-а, помню, помню... я? Хорошо... алло! Алло! Ничего не слышно! Алло! Да, позвоните... как-нибудь... Всего!
Магда положила трубку и постояла некоторое время, не отнимая от телефона руки. Она о чем-то думала. Затем вошла в комнату и надела валявшиеся в углу туфли на высоких каблуках. К ней подошел долговязый парень.
— Магда,— спросил он,— кто это был?
Магда ничего не ответила. Когда она поравнялась с поэтом и футболистом, парень догнал ее и схватил за руку повыше локтя:
— Магда!
— Что?
— Я больше так не могу!
— Идиот! — сказала Магда.
Она подошла к поэту и спросила его:
— Вы знаете Зазу Кипиани?
Тот улыбнулся:
— Зазу Кипиани?.. Слыхал...
Потом Магда подошла к футболисту:
— Может быть, вы его знаете?
— Нет,— ответил футболист.
Тогда она обернулась к длинному:
— И ты тоже не знаешь?
— Магда, я ведь люблю тебя! — заныл тот.— Так нельзя!
Пять лет его мысли были заполнены Магдой, а теперь все кончилось. Сердце подсказывало ему, что рано или поздно это должно было случиться. Целых пять лет он любил ее и, наверно, будет любить вечно.
Вешая трубку, он понимал, что, хотя все и кончено, ничто никогда не сможет занять место этой любви. Любовь эта вдруг превратилась в воспоминание, и этим воспоминанием можно было жить.
Снег оставался только на крышах, и то местами, лежал неровными темными пятнами. На улицах снега уже не было. И небо, до сих пор скрытое снежной пеленой, теперь вдруг прояснилось, усеянное множеством звезд. И воздух изменился, утеряв привкус мороза.
Под лунным светом матово поблескивали окна домов, словно вместо стекол в них были вставлены жестянки.
На Мтацминде телевизионная мачта стояла среди самых звезд. Ветер гнал обрывки облаков, и от столкновения с ними она как будто слегка покачивалась.
С водосточной трубы двухэтажного дома свисали сосульки. Заза заметил, как с них каплет вода. Так вот он откуда, этот звук, который он слышал давно, слышал, когда входил в телефонную будку и тогда, когда разговаривал с Магдой.
Он подошел и подставил под сосульку ладонь. Кап-< ли звонко срывались одна за другой и наполняли пригоршню студеной водой.
— Вот,— сказал Заза громко, протягивая вперед руку, словно показывая кому-то настоящее чудо.— Вот кончилась зима...
Герой повести десятиклассник Гия Иремадзе, переживающий свою первую юношескую влюбленность, говорит: «...И я вдруг почувствовал, что у меня есть душа... Сияла она, как колокольня, и меня прямо распирало от колокольного звона».
Один из героев следующей повести — «Полдень» (это повесть о тридцатилетних, о тех, кто достиг полдня жизни) шофер Гоги находит в дневниках своего погибшего на фронте отца слова, свидетельствующие о том, что десятиклассник Гия Иремадзе не одинок в своих ощущениях, что среди других героев есть не только его единомышленники, но и продолжатели. В дневнике отца Гоги заключена важная мысль: человеческая душа нуждается в исследовании, то есть в деятельном отношении к себе, ибо в ней таятся силы, которые самому человеку могут быть неведомы. Мы много говорим об исследовании и освоении новых земель, даже за пределами нашей планеты — в произведениях настоятельно звучит мысль об исследовании и освоении неизведанных сил человеческой души. Отец Гоги писал: «На самой маленькой карте можно увидеть, как велика земля. Правда, бывают люди, для которых земля измеряется только тем, что находится в поле их зрения. Но бывают и другие, им присуще удивительное чувство необъятности мира. Именно это чувство и рождает большие дела. Разве Колумб не был убежден, что земля намного шире того, что о ней знали в те времена? Разве современный астроном не живет надеждой открыть новую звезду? Он верит, что эта звезда существует...
А разве человеческое существо не таит в себе неизвестных еще материков? Скольким суждено умереть, так и не проявив себя полностью. Как удивляются люди, обнаружив в себе совершенно новые черты. Сколько трусов умирали героями, и сколько сильных и смелых опускали меч свой перед внезапным подвигом до тех пор незаметного человечка».
Жадно вглядывается в себя герой следующей вещи, романа «Вот кончилась зима», тридцатилетний режиссер Заза. Он хочет найти, открыть в себе не просто талант, который привел бы его к удаче и славе, а какие-то более существенные богатства сердца. На сломе осени и зимы, когда перестраивается вся природа, Зазу, который сам тоже на сломе — подходит к порогу духовной и творческой зрелости,— охватывает особое чувство: «Чувство ожидания чего-то неведомого вселяло в него какую-то радость, будто он должен наконец узнать то, что давно таилось у него в сердце, оберегаемое, как драгоценная собственность, от чужих глаз и ушей».
Герои все время возвращаются к мысли о непознанных глубинах души. И это свидетельствует о том, что прежде всего сам писатель счастливо наделен высоким и плодотворным сознанием того, что духовный мир каждого человека бесконечно, бездонно глубок, что в исследовании этого мира никогда нельзя останавливаться, никогда нельзя сказать «вопрос исчерпан», а, наоборот, надо вглядываться и вглядываться, искать и искать... И может быть, в трусе обнаружатся тогда возможности героизма, в герое — близость к тем незаметным людям, в которых зреет завтрашний подвиг, в неудачнике — то созидательное начало, которое он позволил в себе задавить, а в тех, кому сопутствует неправая удача,— тоска по чистоте и правде. Для него каждый человек неожиданность, каждый неисчерпаем, каждый — материк неоткрытый,
Нынешняя грузинская проза пытается найти свое эстетическое выражение для жизни духа, она пытается материализовать, выразить в художественной плоти эти трудно уловимые, трудно фиксируемые, трудно воплощаемые духовные состояния в их изменчивости, беспрестанном становлении и взаимном превращении.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24