«Хорош бы я был»,— подумал Заза и согласился:
— Да, уже пора жениться, женюсь, наверно,— а потом добавил: — Скоро!
— Вот, например, Лизико, какая она прелесть, на твоем месте...
— Лизико?
— Да, Лизико. Знаешь, как ты ей нравишься, с самого детства.
— Нравлюсь?
Я так люблю Лизико. Больше всех на свете! Она такая добрая, хорошая.
Лизико? — Заза не мог скрыть удивления.
— Прости меня,— сказала ему Магда, когда они стояли в дверях,— ты не должен был приходить ко мне... Я ведь такая... как лед...
И потом, когда Заза шел к самолету через замерзшее летное поле, он про себя повторял одно и то жег «Как лед... лед... лед...»
Затем самолет медленно и плавно взмыл в воздух, и он услышал голос стюардессы: «Наш самолет ТУ-104 летит на высоте восьми тысяч метров. Скорость самолета семьсот километров в час. Температура воздуха в кабине нормальная. Температура за бортом...»
Он не дослушал, сколько градусов было за бортом, потому что внезапно ему с невероятной силой захотелось вернуться к Магде,
ПЯТНАДЦАТЬ МИНУТ из жизни ГЕОРГИЯ ГОБРОНИДЗЕ
Георгий Гобронидзе брился в ванной перед зеркалом. Эленэ, Торнике и Лизико еще спали.
Георгий был уверен, что его никто не слышит, и поэтому тихонько, про себя, напевал. Если бы кому-нибудь из домашних довелось услышать это мурлыканье, он, по всей вероятности, был бы крайне удивлен.
Сейчас Георгий был один. Одиночество для него означало свободу. А свободным он бывал только по утрам, в ванной комнате. Здесь его никто не видел.
Георгий Гобронидзе строил гримасы перед зеркалом, и, представьте себе, он даже показывал язык своему отражению! Больше всего любил Георгий Гобронидзе эти пятнадцать минут своей свободы. Может быть, потому он и поднимался так рано. Он уже успел побриться и теперь, двумя пальцами оттягивая кожу, машинально водил по лицу бритвой. Прикосновение холодной стали к гладкой, упругой, как резина, коже доставляло ему удовольствие. Он был доволен, что лицо у него такое молодое. Ведь уже больше тридцати лет накладывает он на лицо грим!
Георгию Гобронидзе было пятьдесят восемь лет. Еще два года, и ему, наверно, справят юбилей. Сам Георгий был всегда готов к этому торжеству и давал почувствовать эту готовность всем коллегам, сотрудникам, просто знакомым. «Если ты сам себя не будешь ценить, другие
тем более тебя не оценят,— думал Георгий.— Какой бы высокой ни была награда, не удивляйся. Знай, что ты ее достоин! Скромных не уважают. Скромность — черта гения, а гении больше не рождаются!»
И тем не менее, оставаясь наедине с собой, он удивлялся, что скоро ему стукнет шестьдесят. Он, как юноша, был полон энергии и желаний. Он не чувствовал усталости и не жаловался на болезни. Он даже не знал, где у него сердце. Мог взбежать по лестнице, как мальчишка, мог плавать, танцевать, не спать ночами. Но об этом знал только он один! Другие видели его утомленным, пожилым, обремененным множеством забот, как и полагается в таком возрасте.
Сейчас он был раздет до пояса и с нескрываемым удовольствием разглядывал свое тело, мускулистые руки, широкую грудь, покрытую чуть седеющими Еолосами, белую крепкую шею, на которой надежно и уверенно сидит круглая маленькая голова. Волосы — густые, упрямые, гребенка трещит, когда он причесывается.
«Ха-ха-ха-ха,— смеется про себя Георгий,— ведь я совсем молод! Моложе, чем Торнике!» От мурлыканья он постепенно перешел к пению, все более и более громкому, он словно видел, как звук выходил из его горла, надувался и сверкал, как мыльный пузырь.
Георгий не курил! Георгий не пил!
«Ах,— пело внутри,— ах, какой я еще молодец!» Он положил бритву на полку, отвернул кран, подставил код струю обе пригоршни и облил лицо водой. Потом мокрой ладонью обтер шею и плечи.
«Ох, ох, ох,— блаженно крякал Георгий,— юбилей... юбилей...»
Затем он перешел на фальцет и тоненько пропищал:
— Юби-ле-е-е-й!
Здорово он их всех провел! Где слыхано справлять юбилей такому молодому человеку? Хотя, кто знает, что я молод? Это и ни к чему! Он и эту фразу пропел:
— Ни к чему-у-у!
Таким веселым он бывал каждое утро. Таким он был бы, наверно, всегда...
Мог бы сыграть Гамлета. Если дело пойдет на принцип — он сыграет! Но немного неловко перед другими. Ведь они считают его пожилым. Пожилым...
Нет, роль короля лучше роли Гамлета. Если бы ему предоставили выбор, он все равно выбрал бы
короля. Так солиднее. Он не любил Гамлета. Вероятно, так же, как в пьесе король не любил своего племянника.
Георгий считал Гамлета выскочкой и ветреником, таких и теперь уйма по улицам шатается. Они его раздражали своей смелостью и любопытством.
«Нет, Торнике совсем другой,— думал Георгий,— Торнике весь в меня, хоть я и моложе его, на самом деле моложе. А что вы называете молодостью? Ревность? Ха- ха-ха-ха! Любовь? Ха-ха-ха-ха! Мечты? Нет, Торнике весь в меня...»
Потом он вспомнил свою жену Эленэ. Она еще в постели— спит лицом вверх, вся вытянувшись. Постарела! Как быстро постарела Эленэ!
При этой мысли Георгию стало грустно, и в то же время он почувствовал какую-то тайную радость: вот Эленэ постарела, а он...
Конечно, Эленэ пока еще не чувствовала старости. Женщины, которые особенно не утруждали себя воспитанием детей, так легко не мирятся со старостью. Несмотря на то что они вечно сидят перед зеркалом, все же ничего не замечают: ни морщин, ни седины. Словно старость была выдумана только для других. Те комплименты, которыми их частенько осыпают, воспринимаются ими в прямом и полном смысле, они верят тому, чему хотят верить.
А время не ждет. Торнике уже тридцать лет. Кем был Георгий в тридцать лет? Никем. Несчастным актеришкой. Георгий содрогнулся, как, впрочем, всегда содрогался при мысли, что мог на всю жизнь остаться простым актером.
Простым актером...
Медленно, упорно, уверенно продвигался он вперед:
Заслуженный артист республики!
Народный артист республики!
Лауреат Государственной премии!
Директор театра! Это звучало наиболее солидно!
Директор!
Где-то, в одном из уголков его сознания, под грохот барабанов и звуки фанфар кто-то восторженно выкрикивал:
— Народный артист! Директор театра!
Одна только мысль о том, что он мог остаться простым актером, наполняла его ужасом. Он знал, что создан для административной деятельности, а не для искусства.
Но об этом знал только он один!
В свои тридцать лет Торнике уже заместитель директора института. О чем говорить, он пойдет еще дальше. А представить себе, если бы Торнике остался простым врачом, простым районным врачом! Нет, Торнике никогда не стал бы работать в поликлинике.
«Весь в меня!—думал Георгий.— Он пойдет в гору, непременно министром станет! У него все впереди».
А Эленэ постарела. Да что там Эленэ, у Торнике уже побелели виски. Торнике изо всех сил старается не быть похожим на своих сверстников, ничем не походить на них. Это ему так удается, что на вид ему дашь не меньше сорока. А сорок лет — это самый подходящий возраст для солидной должности.
Торнике мешает то, что он не женат. Семья нужна обязательно. Холостяк вызывает недоверие. А чтобы получить хорошее назначение, нужно быть идеальным, без недостатков.
Эленэ мне сказала, будто Торнике нравится Нинико. Странно, почему именно Нинико? Девушек теперь — пруд пруди! Но все же ничего... Может быть, это и к лучшему. Но только Нинико должна помириться со своим отцом... Мне не нужна бездомная невестка! Может быть, я заставлю ее и из театра уйти. Возможно... Посмотрим... Она с радостью покинет сцену. Ну что ж, Нинико так Нинико! Нинико, Циала, Мзия, Нана — все равно, лишь бы у Торнике была жена! Откладывать больше нельзя. Сегодня же спрошу, чего он тянет.
Эленэ... Эленэ... И Эленэ была актрисой, певицей. Недурно, между прочим, пела, Георгий почему-то улыбнулся и пропел:
— Элен-э-э-э!
Эленэ поверила тому, что она идеальная хозяйка. Уверовала она и в то, что должна посвятить детям всю свою жизнь. Верила, хотя Георгию это обошлось недешево. Эленэ стала устраивать домашние концерты.
Георгий, конечно, мог ей это запретить: Эленэ легко подчинялась его воле, но он ей не запрещал — на этих вечерах собирались такие люди, от которых многое зависело.
Лизико тоже, пожалуй, будет походить на мать, станет такой же сговорчивой и уступчивой. Иначе нельзя! Она уже очень изменилась. Кому это виднее, чем отцу! Мы — порядочные люди, нас знают в городе. Вот про Нинико говорят, что она странная девушка. Это ничего. С возрастом пройдет. Странная... Гм... Странная.
Эленэ тоже была странная. Помнишь, Эленэ, когда у тебя был какой-то поклонник? Помнишь? Да, поклонник. Ты сама называла его своим поклонником. Такой юноша с растрепанными волосами. Кажется, он стихи писал. Ха- ха-ха-ха, стихи! А я делал вид, что ничего не видел, что я ослеп. Помнишь? Ты получала письма, читала их по ночам и плакала. А меня вроде это не интересовало, и букетов я старался не замечать, а сколько их было, букетов, помнишь? Я же не мог тебя спросить: чьи, мол, эти письма, это не принято в порядочном обществе. Я как будто и не ревновал вовсе. И вот теперь — ты только и знаешь, что преданно смотришь мне в глаза. Правильно я поступал? Правильно, и для тебя оно так лучше!
Георгий обтер лицо полотенцем, вышел в спальню и стал одеваться. В комнате был полумрак, плотные занавеси на окнах были задернуты.
«Канчавели именно сейчас понадобилось заболеть,— думал Георгий — инфаркт! Значит, спектакль должен заканчивать Заза! Так постановил худсовет: надо доверять молодым... молодым. Хотя пусть продолжает, что там осталось, спектакль почти готов!»
Георгий подошел к гардеробу, завязал галстук и оглядел себя в зеркале. Затем ладонью провел по животу, прикосновение накрахмаленной, отутюженной сорочки было прохладным и приятным. Живота у него совсем не было. Он повернулся, взял повешенный на спинку стула пиджак и, не отходя от зеркала, надел его. Застегивая пуговицы, он все так же не сводил глаз со своего отражения. Он был в хорошем настроении, но это следовало искусно скрывать в течение целого дня. Никто не должен догадываться, что народный артист республики, лауреат Государственной премии, директор театра Георгий Гобронидзе в душе напевает:
— Я молод! Мол-о-о-д! Мо-о-о-л-о-о-д!
Эленэ открыла глаза. Слегка повернув голову, посмотрела в сторону гардероба. Так она просыпалась всегда, каждое утро, и видела всякий раз одну и ту же картину: ее супруг перед зеркалом поправлял галстук.
Эленэ не могла так сразу расстаться с тем теплым мирком, откуда она только что вынырнула. Глаза у нее слипались, сон тянул ее снова в свои объятия. Только в .такой момент — в момент пробуждения — она сознавала, что в доме все равно все пойдет своим чередом, если даже она будет лежать в постели до самого вечера. Пожалуй, мешать она могла бы всем, а вот пользы от нее — никакой. Поэтому лучше всего — опять заснуть. Да, но если она заснет, то перестанет испытывать то блаженство, которое она ощущает, сознавая, что может спать сколько угодно. А это было наслаждением почище самого долгого сна. Поэтому лучше не поддаваться соблазну! Когда эта минута подходила и Эленэ уже окончательно просыпалась, она совершенно преображалась. Эта Эленэ, в отличие от прежней, была убеждена, что без нее в доме все пойдет вверх дном. И чем дольше она будет лежать в постели, тем больше несчастий обрушится на семью.
Като (так звали домработницу) наверняка забыла взять молока, а если взяла, то оно у нее выкипело. Като небось сейчас на кухне раскладывает пасьянс и, если выпадет трефовый король, плачет от радости.
Эленэ огорчилась, что муж поднялся раньше ее. Так она огорчалась каждое утро. Это огорчение давно стало приятной привычкой, потому что оно являлось частью ее мнимой суетливости и заботливости.
Точно так же ее волновала грязная рубаха Торнике, которую приходилось стирать Като, обед, который в конце концов готовила Като. Эти огорчения были для не заменой всей ее деятельности.
«Ой-ой-ой,— думала со страхом Эленэ,— и завтрак надо приготовить!»
Страх пробежал по всему ее телу легкой, приятной дрожью — и тотчас бесследно исчез.
Потом Эленэ внимательно посмотрела на мужа:
«Надел ли он свежую рубаху?»
И об этом она сразу забыла, потому что взгляд ее был пленен молодецким видом мужа. Сердце ее наполнилось радостью. Она подумала, что, вероятно, и она выглядит так же.
— Георгий! — тихо позвала она и проснулась окончательно.
— Да! — откликнулся Георгий, не оборачиваясь.
Он не любил смотреть на заспанное лицо жены.
— Ты уже встал? — спросила Эленэ, не найдясь, что сказать.
— Да...
— Знаешь что?
Эленэ замолчала. Георгий терпеливо ждал, пока она скажет, что ей нужно.
— Если хочешь, я встану,— сказала наконец.
— Лежи.
— А завтрак?
— Като приготовит.
— Ах, что ты, что ты! — возглас был таким категорическим, что можно было подумать, будто каждое утро завтрак готовила она сама.
— Лежи,— повторил Георгий и еще туже затянул галстук. Для этого ему пришлось приблизиться к зеркалу на один шаг.
Эленэ все-таки встала. Она прямо на ночную сорочку надела халат и сунула ноги в теплые домашние туфли. Георгий увидел в зеркале, как она направилась к нему, ее длинная ночная рубашка волочилась по полу.
Словно раздумав, она присела на стул, поправила растрепанные волосы и спросила:
— Снег?
— Да...
— Знаешь что?
Георгий отошел от зеркала. Подошел к тумбочке, стоявшей у кровати, взял ключи и бумажник и положил в карман.
Вдруг у Эленэ заблестели глаза. Вероятно, ей наконец пришла в голову мысль, которая могла заинтересовать Георгия.
— Знаешь что?
— Да? — теперь уже с нетерпением спросил Георгий.
— Завтра,— начала Эленэ и замолчала, ожидая, когда муж к ней повернется. Но поскольку муж медлил, она сказала: — Повернись же наконец сюда!
Георгий взглянул на жену. Эленэ молча улыбалась ему, словно на ее лице было написано все, что она хотела сказать, а ему, Георгию, оставалось только это прочесть.
— Что такое? — спросил Георгий и опять отвел взгляд.
— Завтра день рождения Лизико!
— Знаю!
— Что-нибудь приготовить?
— Я уже сказал Като!
— Боже мой, да разве Като может?
— Я ей все уже сказал,
— Георгий!
— Да?
— Надо будет пригласить Зазу.
— Что-о?
— Хочу, чтобы ты пригласил Зазу.
— Что за новости!
— Вчера меня Лизико попросила...
Эленэ замолчала. Георгий подошел к ней совсем близко. Эленэ обрадовалась, что ей удалось заинтересовать Георгия. Теперь она нарочно молчала.
— Что ты сказала?
Георгий о чем-то думал. Эленэ не отрывала от него глаз.
— Ни в коем случае! — проговорил Георгий.
— Что?
— Чтобы я больше не слышал об этом, понятно?
— Понятно,— ответила испуганная Эленэ,— понятно.
СПИРИДОН У АДАМА.
АДАМ ВСТРЕЧАЕТ НА СТАНЦИИ НЕВЕСТУ
УЧИ.
БЕЖАН.
ЛАВРЕНТИЙ.
ВАХО
Шел дождь. У Адама замерзли руки. Он еще немного постоял и посмотрел, как сбрасывали бревна с грузовика, а затем повернулся и ушел. Там, где начинался мост, стояла наскоро сколоченная деревянная сторожка. У будки было одно окно, через которое высовывалась труба. Из трубы уютно струился дым, словно приглашая Адама войти.
Адам как раз собирался немного обогреться, а потом снова вернуться на стройку. Он вошел в сторожку. Здесь никого не было. В раскаленной докрасна печурке потрескивал огонь. В будке стояла железная кровать и один колченогий стул. У кровати стоял перевернутый ящик из-под бутылок. Строителям он заменял стол — на нем были разбросаны головки чеснока и куски хлеба. На
кровати валялся бараний тулуп с раскинутыми рукавами. Можно было подумать, что на постели лежит пьяный.
В будке было тепло. Несмотря на щели в стенах и земляной пол, огню все же удалось согреть ее. Адам придвинул стул поближе к печке и сел. Он расстегнул пальто, а вскоре снял его совсем, блаженно прислонился спиной к стене, протянул ноги к самому огню, и его мокрые сапоги начали шипеть, от них пошел пар.
— Едва отогрелся,— проговорил он вслух. От тепла его потянуло ко сну. Это случалось с ним всегда — стоило только согреться; он постоянно недосыпал. Чтобы не задремать, он достал сигарету, щипцами выхватил из огня головешку и прикурил от нее. Он долго смотрел на тлеющие уголья.
«Похоже на сердце,— думал Адам,— ей-богу, похоже на сердце. На маленькое сердце, рассерженное и надутое».
Головешка и впрямь словно пульсировала: то потухала, то разгоралась.
Адам подул на нее — она ярко вспыхнула и заалела.
Он бросил головешку обратно в печку.
Пора уходить. Бревна, наверно, уже разгрузили. Теперь надо проследить, чтобы их уложили. Он всегда так волнуется, как будто без него не сделают.
«Уважаемый Адам,— говорил ему Симон,— авторитет надо беречь!»
«А что такое авторитет? Что вы называете авторитетом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24