Пустыми орехами наполнил мой подол Ибрагимбек, пустыми и гнилыми, подумал Усмон Азиз. А ведь и коня пришлось пришпоривать, и стрелять... И людей убивать. Руки свои он замарал кровью, но своего не добился. Один только путь теперь открыт перед ним — путь бегства. Вообще: хватит с него, он устал! Поклониться могилам отца и матери, повидать сестру — а затем назад, через реку, к жене и детям, на чужбину, которая хоть и постыла, но все ж дала им всем приют. И не следовало бы ему покидать их. Шайтан попутал: потянулся за Ибрагимбеком, этим грабителем, алчным псом... возмечтал о родине. Однако ведь и в ад можно было отправиться прямой дорогой, получив в последний подарок пулю от какого-нибудь краснопалочника, вчерашнего оборванца и лизоблюда. Проклятый Ибрагимбек! Зачем сунулся в воду, не зная броду? Славы захотелось? Богатства? Власти? Получай теперь славу, богатство и власть!
Усмон Азиз стегнул плетью по конскому крупу и подумал, что сам он похож на человека, увязшего в болоте. Затем он еще раз проклял Ибрагимбека, пожелав ему или попасть в плен, или исчезнуть в могильном мраке, и подумал, что сейчас самое главное—не встретиться с красными. Господь милостив, он покинет родную землю, и на сей раз уже навсегда.
Так размышлял Усмон Азиз — однако в самой глубине его сознания нет-нет да и пробивалась малоприятная мысль, что нынче он прозрел лишь потому, что оказался в тупике, тогда как раньше, когда война была в разгаре, вместе с отцом помогал движению, тайно снабжая его деньгами, одеждой, конями. Он надеялся (как, впрочем, надеялись все, у кого было состояние), что наступит день, и вода сровняется с берегами, и все возвратится на круги своя.
Но пустыми оказались его надежды.
Он не победитель теперь, он — побежденный. И много таких, как он, лишились родины, одни — укрывшись на чужбине, а другие, униженные и растоптанные, насильно были отправлены в край долгого холода — в Сибирь — и умерли там, призывая к отмщению! Но кто бы мог подумать, что быть богатым — это вина. Разве не всемилостивый Бог, с первого дня определив судьбу каждого, создал людей богатыми или неимущими, повелителями или подчиненными, сильными или слабыми? И вся эта кровавая толкотня, называемая революцией,— разве способна она сделать глупого — умным, а бедняка — богатым?
Усмон Азиз усмехнулся. У кого пусто в голове, у того будет пусто и в кармане. Кто не умеет изо дня в день трудиться, тот никогда не станет состоятельным. Пусть новая власть, пожалев какого-нибудь бедного дурня, даст ему десять овец, отобранных у хорошего хозяина. Пусть! И завтра же их останется пять, на второй день будет жалко блеять единственная овечка, а еще через день в хлеву станет пусто.
Бедняк бедствует потому, что он глуп. Состояние может нажить лишь тот, кто обладает острым умом, твердым характером и ласковой речью. Достойнейшие качества, которых, слава Богу, не лишены были отец и дед Усмон Азиза. И сам он бесконечно благодарен создателю, наделившему его и умом, и волей, и крепкой рукой.
Он усмехнулся еще раз. Теперь уже над собой смеялся он, над своим ясным умом и гордым нравом! Где был его ум, когда отправлялся он в родные, но враждебные края? О чем он думал, меняя тепло очага на холод странствий? Надо было ему покорно пить яд чужбины, но до конца дней оставаться возле детей и жены. А теперь томит сердце неизвестность, и бы не знает, не может знать, чем кончатся его скитания по родным камням.
Троим дали жизнь отец и мать: самому Усмону, его брату Сулаймону и сестре Оросте. Всех троих научил отец грамоте и основам веры, научил любить и понимать диваны великих поэтов древности — Шейха Саади, Ходжа Хафиза, Мирзо Бедиля и других; и всем троим терпеливо внушал, что образованный человек никогда не будет страдать.
«Однако страдаем, жестоко страдаем,— мысленно обратился к отцу Усмон Азиз.— Сулаймон убит. Я скитаюсь, как бродяга. Не знаю, что с Оростой... Горькой сделали небеса чашу нашей жизни. За какие грехи пришло к нам возмездие? Скажи мне, отец — за что?!»
В двадцать один год он женился. Через сорок дней после свадьбы отец завел с ним долгий разговор о превратностях и чудесах мира и наконец сказал:
— Теперь, сынок, все заботы по хозяйству на тебе... Мне перевалило за пятьдесят. Хочу остаток жизни посвятить молитве и Богу, хочу, как и дед твой, совершить хадж, побывать в священной Мекке. Брата же твоего, Сулаймона, если соизволит Всемогущий, отправим учиться в Бухару. Пусть учится, знающим человеком станет. Сестру твою замуж надобно выдать в ближайшие год-два. Нареченный ее—достойный юноша, из состоятельной, уважаемой семьи. Так что берись за дело, хозяйствуй. С людьми будь вежлив, с издольщиками и пастухами не скупись на ласковые слова, но за уздцы их подтягивай, чтобы многого себе не позволяли. Начиная с этого дня, завяжи крепко-накрепко в семи местах свой пояс и приступай жить! Будет трудно — спроси совета. Я рядом...
Таким образом, в двадцать один год, взвалив на свои плечи все заботы о семье, Усмон Азиз повел дело с необходимой настойчивостью и осмотрительностью. Брат уехал учиться; сестру через два года выдали за
муж; больше года отсутствовал дома отец, совершивший паломничество в Мекку. Чтобы испытать как можно больше трудностей и даже мучений и тем самым приблизиться к Богу, из далекой Мекки в родное село он возвратился пешком. Надо ли говорить, что в результате авторитет отца безмерно возрос! К нему теперь обращались с исключительным почтением и называли Ходжы1 Азиз Матин из Нилу.
И вот эту спокойную, размеренную, полную достоинства и достатка жизнь разметала революция. Одно за другим обрушились несчастья на семью Азиз Матина.
Погиб Сулаймон.
Тринадцать лет он прилежно изучал науку в Бухаре, но всего полмесяца спустя после того, как совершилась революция, оставил медресе и однажды поздней ночью появился в Нилу. В родном доме жил он таинственной жизнью. Спал он преимущественно днем, а по ночам, оседлав коня, куда-то уезжал и, смертельно уставший, возвращался обыкновенно лишь к первой утренней молитве.
Поначалу Усмон Азиз и отец встречали его вопросительными взглядами, но Сулаймон довольно резко давал им понять, что дело, которым он занят, касается исключительно его одного. С каждым днем он становился все более замкнутым и мрачным, и отец как-то признался Усмон Азизу, что боится за его брата. Из ближних и дальних селений иногда приезжали к Сулай- мону люди, и он беседовал с ними в гостиной почти до утра.
Так продолжалось несколько месяцев — до тех пор, пока однажды днем, в час, когда все собрались за тарханом, Сулаймон не сказал, глубоко вздохнув и не отрывая глаз от еще не разломанной лепешки:
— Я иду воевать против неверных. Враги обычаев и веры, они не откажутся от своих замыслов, пока не испытают ударов меча мусульман. Они хотят,— проговорил Сулаймон, и в голосе его проскрежетала ненависть,— разорить страну! Хотят осквернить наших женщин и девушек! Позор нам, если мы окажемся трусами и уклонимся от борьбы... Я долго думал, отец, и решил твердо: у меня нет выбора. Брат,— взглянул он на Усмон Азиза,— может ко мне присоединиться.
— Я готов!— тут же откликнулся Усмон Азиз, не только безгранично любивший Сулаймона, но и уважавший его, пожалуй, не меньше, чем отца.
Азиз Матин опустил голову. Когда после недолгого молчания он поднял ее, братья увидели на его лице слезы. Отец пытался отговорить Сулаймона, напоминая ему о смертельной опасности избранного им пути, а также о своей старости. Но Сулаймон был непреклонен, и тогда отец обратился к Усмон Азизу:
— Если уйдешь и ты, то что делать мне, старику, в этом доме?
Так он сказал, и сердце Усмон Азиза дрогнуло. Сулаймон отправился за своей судьбой, он остался — и с тех пор много раз спрашивал себя: не лучше ли было ему уехать вместе с братом? Кто знает, окажись они рядом в тот страшный миг, быть может, он, Усмон Азиз, спас бы Сулаймона, подставив свою грудь под смертельную пулю. И жив остался бы Сулаймон, возлюбленный брат; и вкусил бы жизнь, женившись и взлелеяв потомство... Правда, в последнее время бывают минуты, когда Усмон Азиз думает, что его брату выпала лучшая участь.
Месяца три от Сулаймона не было известий. На отца и мать больно было смотреть; не находил себе места и Усмон Азиз, тихо плакала сестра. Наконец услышали, что он присоединился к отряду Салом-кал- та1— самого непримиримого курбаши из тех, кто действовал в долине Гардон. Затем как-то ночью Сулаймон в сопровождении друзей по оружию появился в Нилу; еще дважды в течение года точно таким же образом наведывался он в отчий дом — и с тех пор Усмон Азиз больше не видел брата.
Наконец однажды на рассвете двое товарищей Сулаймона вручили Усмон Азизу и отцу окровавленную одежду.
— Мулло Сулаймон святость приобрел,— с поклоном сказал один.— В рай
— Не горюйте,— сказал другой.— Земле предали, все честь по чести.
Они ушли. Но словно пораженные громом, безмолвно стояли во дворе отец Сулаймона и его брат. И тяжкий и страшный вопрос разрывал душу Усмон Азиза: неужто это и есть последний и окончательный итог человеческой жизни? И неужто лишь окровавленная одежда брата может теперь подтвердить, что было время — и он жил на этой ненасытной земле? Томила необратимость случившегося. И Усмон Азиз пытался думать, что ведь и раньше, когда, повинуясь зову священной войны, брат покинул дом, он вспоминал его словно дорогой сердцу образ или, точнее говоря, словно некое мифическое существо, обитающее в иных, недоступных мирах. И что отныне, когда он знает, что этот образ навсегда растворился в синеве небес или рассыпался мириадами дождевых капель, которые впитала придорожная пыль, или принял облик растения, прекрасного цветка или стойкого кустарника,—его память о Сулай- моне не станет другой.
Сулаймон удалился, уехав из дома, и навсегда удалился, приняв славную смерть,— но пока бьется любящее сердце, думал Усмон Азиз, оно будет связано с братом неразрывной нитью памяти, скорби и верности.
Таяла большая семья.
Смерть Сулаймона подкосила отца: год спустя он умер. Вслед за ним умерла и мать. Сгорал от горя Усмон Азиз. Нет, он не жаловался, не бил себя в грудь, не проклинал судьбу — стиснув зубы и погрузившись в себя, он молчал. И так же молча, с бесстрастным лицом принял он решение новой власти, отобравшей у него много земли и скота и поделившей его добро между бедняками. Если смерть забирает человека навсегда, то это вовсе не значит, что так же окончателен установленный Советской властью порядок. Так думал он и ходил с высоко поднятой головой.
И ждал...
Ждал, что минуют невзгоды и что наступит еще — да соизволит бог!—его, Усмон Азиза день.
Второй раз за одну ночь проводив Анвара, тетушка Соро больше не могла заснуть. Страх за сына мучил ее; ворочаясь на постели, видела она множество опасностей, на каждом шагу подстерегающих Анвара. Сердце ее обмирало, и, вспоминая всех святых, она молила Создателя, чтобы пощадил ее единственного и чтобы судьба его не оказалась повторением несчастной судьбы отца, погибшего вдали от Нилу. Хотя бы скорее он женился, думала она. И живо представляла своих внуков, детей Анвара, и радостно улыбалась им.
Но затем с новой силой овладевала тетушкой Соре тревога, и она опять вспоминала, как однажды Анвар вернулся домой со сломанной рукой, и горестно вздыхала, коря его за горячность и нетерпение. Словно четки, перебирала она дни своей и счастливой, и горькой жизни.
Да, она была счастлива — с того дня, как в восемнадцать лет положила голову на одну подушку с Шер- маликом. Правду говоря, изобилия они не знали никогда, но всегда была у них крепкая одежда и хлеб, которые зарабатывал муж, возделывая пшеницу и рожь на клочке земли Ходжы Азиз Матина. Тяжкий труд! Но и отец Шермалика, и дед, и прадед его точно так же гнули спину на предков этого бая, с незапамятных пор крепко взявших в свои руки Нилу и его жителей.
Однако их достойная, честная бедность нисколько не мешала их счастью. Ибо Шермалик нежно любил жену и, обращаясь к ней, называл своим прекрасным цветком.
Тетушка Соро печально улыбнулась. Несправедлива судьба, забравшая у нее Шермалика! И жесток жребий, осиротивший Сабохат и Анвара, ее детей...
Пятеро родилось у нее с Шермаликом — родилось пятеро, но в живых остались лишь двое. Первые трое, все мальчики, умирали, не прожив и года. Ах, как они горевали с мужем! И как старалась помочь ей добрая женщина, его мать... Мало того что она ходила к гадалке, надеясь выведать у судьбы ее дальнейшие замыслы; и мало того что она приглашала в дом муллу и тот читал полагающиеся в подобных случаях молитвы; поклонения мазарам святых, целебные источники, в которых надлежало совершить обряд омовения, и черная грязь, которой надо было обложить тело,— словом, все самые надежные средства испытала мать Шермалика на своей невестке, не говоря уже об истинно материнских утешениях, едва ли не более необходимых, чем молитвы и омовения.
«Да соизволит бог,— говорила она,— ты еще нарожаешь моему сыну немало мальчишек и девчонок».
И правда: четвертое дитя, девочка по имени Сабо- хат, нареченная так в память о бабушке Шермалика, по милости бога оказалось здоровым и крепким. Ей вслед, три года спустя, появился Анвар и под любящим присмотром родителей и бабушки набирался сил и делал первые шаги.
«Прекрасный мой цветок, мать детей моих»,— говорил Шермалик, лаская жену, и все они были счастливы.
Он погиб, любимый ее Шермалик, опора семьи, гордость матери, погиб, когда Анвару пошел пятый год. Вместе с Усмон Азизом и Курбаном, его слугой, в конце осени погнав овец на базар в Карши, на обратном пути он слетел в пропасть. Так, по крайней мере, говорил Курбан — но что значили жалкие его слова в сравнении с бездыханным телом, которое вечером привезли в их маленький двор! Ей тогда казалось, что будет легче, если она причинит себе боль. И она билась головой о стену, в кровь раздирала лицо, рвала волосы... Свекровь то и дело теряла сознание. (Она скончалась через два года, бедная, истаяв на глазах после смерти сына.)
В тридцать пять лет остаться вдовой с двумя детьми на руках — о, она вскоре узнала, что это значит! За какую только работу не бралась она в доме Усмон Азиза: пекла лепешки, шила одеяла, мыла посуду, носила воду, собирала урожай в саду, сбивала масло, чистила хлев, рубила дрова — она добровольно стала рабыней и заботилась теперь лишь о том, чтобы накормить и одеть своих детей.
Справедливости ради надо сказать, что после революции семейство Ходжы Азиз Матина — то ли из-за охватившего тогда состоятельных людей смятения, толи по иной причине — стало платить тетушке Соро больше; а когда Сабохат выдавали замуж, хозяин счел нужным вспомнить, что ее покойный отец был его издольщиком, и помог собрать ей приданое. Тетушка Соро со слезами благодарила его, а Ходжы Азиз Матин внушительно отвечал, что он лишь исполнил свой долг правоверного мусульманина. И непонятно ей было, за что невзлюбил почтенное семейство Анвар? И почему он наотрез отказался работать у хозяина? Она с тревогой замечала, что у Анвара началась новая жизнь. Он дружил с красноармейцами, работниками Советской власти, выучился у них грамоте, назвал себя комсомольцем и после бегства Усмон Азиза по вечерам собирал перед мечетью всех желающих читать и писать и с жаром втолковывал им премудрости азбуки. Он стал защитником бедняков, не боялся ссориться из-за них с людьми состоятельными, и те уже поговаривали, что лучше бы тетушке Соро отправить своего непочтительного сына куда-нибудь подальше от возможной беды.
Ах, она и сама видела, что сын ее вступил на опасный путь! И не раз умоляла его жить, как все,— но он только смеялся в ответ и, ласково обнимая ее, говорил, что в новое время нельзя жить по-старому. Два года он учился в Самарканде, вернувшись, стал, по его словам, вожаком комсомольцев, переселился в районный центр, и к нему в дом вскоре перебралась и она.
В этом доме тетушка Соро сполна испытала муку ожидания. Когда Анвар куда-нибудь уезжал, она, наверное, сто раз умирала от дурных предчувствий и оживала только с его возвращением. Именно такое состояние овладело ею и сейчас. Почему сына разбудили в полночь? Почему, вернувшись таким обеспокоенным, он вскоре снова ушел? Куда?.. И она снова повторяла свои укоры, вышептывая их в ночную темноту: зачем ему вся эта беготня, эти собрания и разъезды? Неужто нельзя было добывать свой хлеб так, как от века добывали его предки,— трудясь на земле?
Нет... нынешние дети хотят хватать с неба звезды. А дай им волю, так они, несмотря на опасность, немедля попытаются разровнять все неровности мира. Они спят и видят во сне всеобщую справедливость — но действительность совсем не похожа на сок.
Тяжко вздохнув, тетушка Соро надолго уставилась в полутемный потолок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21