.. Выходи! Вот оно, поле!
Мурод вышел.
— Вот я!
Со вскинутым наганом в руке крепко стоял он на слегка расставленных ногах—высокий, с широкой грудью и ясным взглядом. Губы его были плотно сжаты, и карие глаза пристально смотрели туда, откуда должен был показаться Усмон Азиз.
— Вот я,— повторил Мурод.
Его спокойная уверенность яростью отозвалась в сердце Усмон Азиза.
— Знаешь, из-за кого будешь убит?— произнес он, шагнул из-за стены навстречу Муроду и выстрелил.— Из-за брата моего!
Почти в то же самое время выстрелил и Мурод. Но, должно быть, на какую-то долю секунды опередил его Усмон Азиз — ибо наган выпал из руки Мурода, он качнулся и рухнул лицом вниз.
И в тот же миг — миг, когда в нем угасло дыхание и он почувствовал смерть, огонь полыхнул перед ним, выхватывая из тьмы лицо сына. Сын стоял на какой- то высокой вершине и сверху вниз смотрел на отца, на Мурода, сраженного пулей и лежащего на еще влажной после недавнего дождя траве. Огонь пылал теперь повсюду, и в этом огне, в этом бушующем пламени, будто орел-перволеток, парил его единственный сын, его дитя, его надежда и гордость. Чудесным образом огонь щадил сына, не прикасаясь даже к краю его одежды,— но в смертельной тоске Мурод все равно кричал ему: вернись! вернись! иначе погибнешь, как я! Ах, если бы он мог подняться и махнуть сыну рукой... Но тело уже не повиновалось ему. Западня, подумал он.
Огонь погас, и бесконечный мрак поглотил Мурода.
Тяжелой поступью прошел Усмон Азиз разделявшие их пятнадцать шагов и встал над бездыханным телом Мурода. Затем, наклонившись, сильным рывком перевернул его. Теперь Мурод лежал на спине. Огромные золотисто-карие его глаза с последним изумлением смотрели в небо. «Как у овцы»,— подумал Усмон Азиз. Бешенство вдруг охватило его, и он уже чуть отвел руку с маузером, готовясь всадить мертвецу пулю как раз меж этих овечьих, изумленных глаз. Но в тот же миг предстало перед ним лицо Сулаймона, брата; он вздрогнул, и рука, державшая маузер, ослабела: у Сулаймона глаза были точно такие же...
Он вложил маузер в кобуру.
Тишина стояла вокруг, стрельба прекратилась.
Гуломхусайн гнал перед собой Анвара. Тот сильно припадал на одну ногу; вдоль туловища, как плеть, висела правая рука.
Жи-ивым во-озьми, ска-аза-ли...— радостно улыбался Гуломхусайн,— вот..,
— Перевяжи ему рану,— не взглянув на Анвара, велел Усмон Азиз.
У стены загона с крепко зажатой в руках винтовкой лежал мертвый Хасан. Неподалеку сидел Курбан и, морщась, одной рукой пытался перевязать залитое кровью плечо. Мимо них, мертвого и живого, опустив голову, молча прошел Усмон Азиз, оставил позади загон и по густой, мокрой траве все той же тяжелой поступью безмерно уставшего человека двинулся к синеющим вдали безмолвным холмам.
Ночь... по черно-синему небосводу, кое-где подернутому легкими облаками, словно по мягкому шелку, скользил золотистый диск полной луны, посылая свой свет затерянному посреди холмов древнему выгону.
Над спящей землей застыла тишина, в которой особенно ясно раздавалось иногда фырканье коней и слышен был внезапный громкий треск горевших в костре ветвей арчи.
В полуразрушенной кибитке, где Гуломхусайн час назад разжег огонь в очаге, в одиночестве сидел Усмон Азиз. В углу лежала охапка дров, и, глядя на нее, он лениво думал, что нашелся добрый человек и позаботился о неведомых ему путниках, оставив для них здесь дрова и немного соли, бережно завернутой в тряпицу.
— Что прикажете, брат?— появившись на пороге, спросил Курбан.
В отблесках огня видна была его начинающая седеть борода и осунувшееся смуглое лицо. Протянув руку к медному чайнику, Усмон Азиз ласково спросил:
— Чай будешь пить?
— Не-ет, не просит душа.
— Плечо как? Болит?
— Немного... Перевязал.
— Те х... похоронили?
— Да, позади загона. Могила, правда, неглубокая. Маленькой лопаткой, что у нас нашлась, глубже не вырыть.
— И х оружие собрали?
— Собрали. Нелишним будет.
— Как он?
— Кто?
— Анвар... Рана тяжелая?
— Кость руки цела. Нога похуже... правая. Колено задето.
— А кричал почему?
— Из-за друзей... Переживал сильно, когда их закапывали.
— Приведи его.
Дымил и угасал костер, изредка вспыхивая сильным, ярким языком пламени, который тут же опадал и красновато-синими огоньками полз по черной, обугленной ветке. Неотрывно глядя в огонь, Усман Азиз с горечью думал, что не далее как сегодняшним утром давал себе нерушимое слово не проливать больше кровь — и едва ли не сразу вынужден был его переступить. Он не хочет убивать! Он устал от смерти и крови! Так почему же в его руках снова оказалось оружие и почему кровавый след опять оставляет он на родной земле? Поистине в заколдованный круг попал он, принужденный убивать, чтобы не погибнуть самому и чтобы в последний раз поклониться родимым могилам и невредимым вернуться назад, к жене и детям. И, глядя в огонь, Усмон Азиз спросил безмолвно: чем провинился он перед всевышним? За что выпала ему такая кара?
Он спрашивал и знал, что ответа не будет.
Голос Курбана услышал он и, с усилием оторвав взгляд от костра, повернул голову. Анвар стоял перед ним — со связанными за спиной руками, расстегнутым воротом гимнастерки и с пробившейся на подбородке и щеках черной щетиной. Правая штанина выше сапога была в темных подтеках. С неприметной усмешкой отметив стремление Анвара держаться с гордым достоинством, Усмон Азиз сказал Курбану:
— Развяжи.
Развязав Анвару руки, Курбан ушел.
— Садись,— сказал Усмон Азиз.
Анвар стоял, прислонившись к стене кибитки.
— Садись,— повторил Усмон Азиз.— Из-за чего ты так переживаешь? Даже оплакивая отца, человек позволяет себе передохнуть. А кто они были тебе — те четверо? Чужие люди! Садись...
— Я постою. Хочешь что сказать — говори.
— «Тыкаешь» мне?
— Оказываю уважение убийце.
— А ты не убивал?
— Пока нет. Жалею, что промахнулся сегодня! Впредь буду точнее... Убивать буду таких, как ты!— выкрикнул Анвар и тут же закусил нижнюю губу от сильной боли в правой ноге.
Усмон Азиз рассмеялся и, протянув руку, взял несколько сухих веток, переломил их и бросил в огонь. Костер задымил, веселое пламя пробилось сквозь дым.
Другая боль терзала теперь Анвара, с необыкновенной ясностью увидевшего перед собой погибших друзей: мужественно сдержанного Мурода, мечтательного Сайда, веселого Хасана и застенчивого Санджара... Их нет уже — а он жив, он, за которым они пошли! Он простонал сквозь стиснутые зубы и с ненавистью взглянул на Усмон Азиза.
— Я прощаю тебе твою дерзость,— сказал Усмон Азиз.— Поговорим о другом. Ты вырос, стал сильным мужчиной. Но какая-то странная на тебе одежда... Она тебе нравится? Или, может быть, ты получил должность, а вместе с ней и этот наряд?
— Пустые вопросы,— с презрением ответил Анвар.
Усмон Азиз расхохотался. И, еще смеясь, спросил:
— Мать жива-здорова?
— Какой заботливый! О себе подумай... Сколько зла людям причинил!
Но Усмон Азиз, казалось, не слышал, что именно говорил ему Анвар.
— А чем же так тебя привлекли неверные,— продолжал расспрашивать он,— что ты без устали преследуешь нас, мусульман? Должно быть, коровой тебя наградила твоя власть? Землей? Овцами?
— Хочешь знать, чем меня наградила Советская власть? Я скажу. Она меня грамоте обучила, глаза открыла, вернула достоинство, похищенное такими, как ты!
Усмон Азиз насмешливо поднял брови.
— В самом деле? Далеко же теперь, должно быть, ты видишь? Подальше, наверное, собственного носа, а?
— Вижу твой бесславный конец и твою могилу!— отрезал Анвар.
— Неумен ты,— терпеливо сказал Усмон Азиз.— Продал веру, стал рабом неверных.. Но у тебя еще есть возможность сойти с этого пути.
— Басмачом стать?
— Не говори так: я не люблю этого слова. И не спеши. Подумай. О том, что тебя ждет, подумай. Они задурили голову тебе и простакам вроде тебя... И вы пошли против братьев. А потом? Вы не нужны будете и м потом, и о н и, словно мусор, выбросят вас всех!
— Чушь!
— Это не чушь,— покачал головой Усмон Азиз.— Это — жизнь. Сильный слабого всегда сожрет. Так было и так будет всегда. А о н и сильны, и х много. И как только добьются своего, вы, нынешние их приспешники, станете их бессловесными рабами, рабочим скотом, навозом для удобрения... Они высосут все соки из этой земли!
— Чушь,— упрямо и дерзко повторил Анвар.— Они, которыми ты пугаешь,— это мы! Мы вместе, и Советская власть — наша власть. Но тебе не понять...
Усмон Азиз вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист бумаги.
— Здесь написано, что, если мы сдадимся по доброй воле, власть простит нас. Это правда?
— Советская власть никогда никого не обманывала. Невинно заблудших она прощает. Но ты — ты враг! На тебе кровь, и ты получишь свое!
— Вы, даст бог, и пыли из-под копыт моего коня догнать не сможете,— сказал Усмон Азиз и, разорвав листовку, бросил ее в огонь.— А тебе еще раз говорю— подумай! Ты — человек смышленый, с любым делом мог бы справиться... Молодым людям вроде тебя на той стороне цены нет.
— Надо же, какая забота,— с насмешкой перебил Усмон Азиза Анвар.
— Я всегда был добр к тебе. Но я не хотел походить на обезьяну, которая задушила любимое дитя в своих объятиях,— не улыбался тебе при каждой встрече, не гладил по головке, не умилялся. Однако летом мы с тобой трясли шелковицу, осенью собирали фисташки и — помнишь?!—любили вдвоем скакать на конях по горам и долинам. Я относился к тебе как к сыну, ты мне нравился с детских лет...
Усмон Азиз умолк.
— Что еще?— грубо спросил Анвар.
Подавив вспыхнувшую ярость, с прежней мягкостью проговорил Усмон Азиз:
— Потом ты испортился немного. Они тебя испортили. Но эта беда поправимая. Главное — послушайся моего совета. Что здесь сегодня случилось — выбрось из сердца, забудь. Пойдем со мной, я назову тебя своим сыном.
— Я еще не разлюбил свою родину!— выкрикнул Анвар. Позабыв о раненой ноге, он шагнул вперед — но боль пронзила его, и с коротким стоном он снова привалился к стене.— А потом... Что ты сделал с моим отцом — ты об этом скажи!
— Напрасно ты обвиняешь меня. Мне самому было жаль твоего отца, но так уж распорядился его судьбой рок. Не веришь — спроси у Курбана.
— Я спрашивал! И понял: ты его погубил! Ты! Зачем ты приказал им идти через перевал? Почему сам вернулся в село по Шерабадской дороге?
— У меня тысяча и одно дело было.
— Врешь! Ты испугался... Ты знал, что дорога через перевал опасна, прекрасно знал!
— Хватит!— гневно оборвал его Усмон Азиз.— Об этом завтра поговорим, в Нилу...
И, обернувшись, он громко позвал Курбана.
— Что ты собираешься делать в Нилу?—спросил Анвар.
— Я?!—изумленно спросил Усмон Азиз.
— Да, ты!
— Шкуру с тебя там спущу в назидание всем.
Войдя в кибитку и приложив руку к груди, Курбан
спросил:
— Что хотели, брат?
— Так ты желаешь знать,— глухо проговорил Усмон Азиз, не отрывая взгляд от лица Анвара,— какое у м е н я дело в Нилу?
— Да!
Помолчав, Усмон Азиз горько рассмеялся и обратился к Курбану:
— Слыхал?
— Слыхал, брат.
Тяжелым взглядом Усмон Азиз с головы до ног окинул Анвара.
— Если забыл, напомню: Нилу —моя родина. Там мой дом, там родственники мои!
— Нет у тебя теперь в Нилу дома. Он стал школой, и в комнатах, где ты жил, учатся деги бедняков.
— Та-ак...— сдавленно протянул Усмон Азиз.— Кто постарался?
— Народ. Я.
— И ты?!
— Да. А твои родственники... Твоего зятя, Саид- назара, как врага трудового народа, мы отправили в ссылку.
— Та-ак...— Усмон Азиз как бы с трудом понимал Анвара.— Стало быть, в Нилу теперь колхоз?
— Ты угадал.
— Я угадал не только это,— мрачно проронил Усмон Азиз.— Твоих рук дело, теленок поносный? Ты верховодил? И разрушал — ты?
— Мы новую жизнь строим, бай. И лучше бы ты не мешал нам.
— А ты бы свой дом под школу отдал? Не-ет, ты мой испоганил!
— Разве уместится в моем домике школа? Но успокойся— там, где я жил, сейчас правление колхоза.
— А зять твой, Юнус, тоже сослан? Ведь и он, подобно Саидназару, был дехканином-пахарем...
— Правда, мой зять — пахарь, бедняк. А Саидназар...
— Что Саидназар?!
— Скорпион — вот он кто. Двух своих волов забил и закопал в хлеву — только бы в колхоз не отдавать!
— И правильно сделал!
— Этд ты так считаешь. А народ рассудил иначе.
— То есть Саидназар сослан, а твой Юнус гуляет?
— Не гуляет Юнус — трудится. Он председатель колхоза в Нилу.
Усмон Азиз молчал.
— Ты должен понять, бай,— спокойно продолжал Анвар.— Мир стал другим. У тебя был выбор — и ты выбрал свой путь. Но тебе лучше не появляться в селе, на которое однажды гы уже плюнул.
— Я?! Плюнул?!—с тихим бешенством проговорил Усмон Азиз и, вскочив с места, схватил Анвара за воротник кожанки и поднял кулак. Но в тот же миг сумел овладеть собой и, круто повернувшись, сказал:— ты, бога не ведающий, разве ты достоин хотя бы прикосновения моего кулака? Вяжи!— приказал он Курбану.
Оставшись один, Усмон Азиз медленно опустился на прежнее место и подбросил в костер хворост. Опять потянулся дымок, и опять пробились сквозь него красноватые язычки пламени. И, глядя на них, Усмон Азиз ощутил вдруг такую тоску, что готов был завыть, как одинокий, обреченный на смерть волк.
И этим утром Таманно проснулась, едва забрезжил рассвет. Подоив комолую и выпроводив ее на улицу, она закрыла калитку и погнала козлят в нижнюю часть двора, на лужок. Вскипятила молоко, подмела айван, поставила чай для больной матери и, внезапно услышав цокот конских копыт, почувствовала, как часто и гулко застучало ее сердце. Первая ее мысль была конечно же об Анваре: приехал, наконец-то приехал!
Забравшись на кучу камней, она выглянула на улицу поверх стены, вымытой вчерашним дождем. Ноги ее ослабели, она едва не упала — между Усмон Азизом и Курбаном, как пленник, с низко опущенной головой ехал на своем гнедом Анвар. Усмон Азиз, Курбан и еще один человек, ехавший позади Анвара, были вооружены. Имам сельской мечети, мулло Салим, с посохом в руке вышагивал у стремени Усмон Азиза и с жаром что-то рассказывал ему. Чуть поотстав, шло позади еще несколько человек.
Первые лучи солнца осветили Нилу.
Таманно выбежала за ворота. «Что же это такое?»—в растерянности и страхе думала она, понимая, что Анвар попал в беду и всем сердцем сострадая ему. «Что случилось? И что мне делать?» Но пока
она размышляла, ноги сами привели ее в дом Юнуса, Сабохат, сестра Анвара, кормила грудью младенца,
— Что с тобой?— увидев Таманно, спросила она. Оторвавшись от груди, громко заплакало дитя, и Сабохат принялась тихо и нежно уговаривать его, время от времени с улыбкой на утомленном и счастливом лице взглядывая на Таманно.
— Где Юнус?— едва сдерживая рыдания, спросила Таманно.
Нельзя, ни в коем случае нельзя было говорить Сабохат, что брат ее пленником приведен в родное село! И кем — Усмон Азизом и его слугами! Не дай бог иссякнуть молоку матери, питающему ее сыночка и укрепляющему в нем жизнь.
Так думала Таманно, на которую бессмысленным, мутно-голубым взором уставился младенец,— так думала и изо всех сил старалась удержать набегающие на глаза слезы.
— Юнус полчаса как уехал,— сказала Сабохат.— Собрался в степь, пахарей проведать. Да что с тобой?
— Ничего,— пробормотала Таманно и, повернувшись, быстро пошла за ворота, на улицу.
— Он, может быть, в конторе сейчас!— ей вслед крикнула Сабохат.
Теперь Таманно почти бежала. Увидев замок на калитке дома, где еще недавно жили тетушка Соро с Анваром и где сейчас помещалось правление, она миновала переулок и быстро, садами, вышла на зады двора Усмон Азиза. Солнце уже поднялось, но, ощущая его мягкую, весеннюю теплоту, Таманно дрожала, словно от холода. Анвар, ее любовь, ее надежда, ее счастье — Анвар, неужто эти волки не пощадят тебя?! Анвар, родной мой, я помогу тебе... я спасу тебя... я вырву тебя из их рук! Как молитву, пересохшими губами шептала эти слова Таманно.
Чужие громкие голоса доносились до нее со двора. Припав к широкой трещине в стене, она увидела Усмон Азиза, сидевшего на краю суфы. Каромат, худощавый смуглый молодой человек, почти год назад здесь, в доме Усмон Азиза, открывший школу и обучавший в ней детвору, стоял перед ним. Мулло Салима заметила она и еще нескольких человек. Только Анвара не мог пока отыскать ее взгляд, и Таманно страдала, предчувствуя беду. Затем во дворе появилась Ороста, сестра Усмон Азиза, и, подбежав к брату, обняла его ноги и завыла, будто плакальщица. Увидела потом Таманно, как Ороста кинулась на Каромата и как, что-то крикнув ей, остановил ее брат; дрогнув от ужаса, заметила высоченного, широкоплечего, темнолицего мужчину с винтовкой в руках — того самого, который ехал по улицам Нилу позади Анвара; и рядом с ним наконец- то увидела самого Анвара, шагнувшего в сторону от заслонявшей его подпорки айвана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
Мурод вышел.
— Вот я!
Со вскинутым наганом в руке крепко стоял он на слегка расставленных ногах—высокий, с широкой грудью и ясным взглядом. Губы его были плотно сжаты, и карие глаза пристально смотрели туда, откуда должен был показаться Усмон Азиз.
— Вот я,— повторил Мурод.
Его спокойная уверенность яростью отозвалась в сердце Усмон Азиза.
— Знаешь, из-за кого будешь убит?— произнес он, шагнул из-за стены навстречу Муроду и выстрелил.— Из-за брата моего!
Почти в то же самое время выстрелил и Мурод. Но, должно быть, на какую-то долю секунды опередил его Усмон Азиз — ибо наган выпал из руки Мурода, он качнулся и рухнул лицом вниз.
И в тот же миг — миг, когда в нем угасло дыхание и он почувствовал смерть, огонь полыхнул перед ним, выхватывая из тьмы лицо сына. Сын стоял на какой- то высокой вершине и сверху вниз смотрел на отца, на Мурода, сраженного пулей и лежащего на еще влажной после недавнего дождя траве. Огонь пылал теперь повсюду, и в этом огне, в этом бушующем пламени, будто орел-перволеток, парил его единственный сын, его дитя, его надежда и гордость. Чудесным образом огонь щадил сына, не прикасаясь даже к краю его одежды,— но в смертельной тоске Мурод все равно кричал ему: вернись! вернись! иначе погибнешь, как я! Ах, если бы он мог подняться и махнуть сыну рукой... Но тело уже не повиновалось ему. Западня, подумал он.
Огонь погас, и бесконечный мрак поглотил Мурода.
Тяжелой поступью прошел Усмон Азиз разделявшие их пятнадцать шагов и встал над бездыханным телом Мурода. Затем, наклонившись, сильным рывком перевернул его. Теперь Мурод лежал на спине. Огромные золотисто-карие его глаза с последним изумлением смотрели в небо. «Как у овцы»,— подумал Усмон Азиз. Бешенство вдруг охватило его, и он уже чуть отвел руку с маузером, готовясь всадить мертвецу пулю как раз меж этих овечьих, изумленных глаз. Но в тот же миг предстало перед ним лицо Сулаймона, брата; он вздрогнул, и рука, державшая маузер, ослабела: у Сулаймона глаза были точно такие же...
Он вложил маузер в кобуру.
Тишина стояла вокруг, стрельба прекратилась.
Гуломхусайн гнал перед собой Анвара. Тот сильно припадал на одну ногу; вдоль туловища, как плеть, висела правая рука.
Жи-ивым во-озьми, ска-аза-ли...— радостно улыбался Гуломхусайн,— вот..,
— Перевяжи ему рану,— не взглянув на Анвара, велел Усмон Азиз.
У стены загона с крепко зажатой в руках винтовкой лежал мертвый Хасан. Неподалеку сидел Курбан и, морщась, одной рукой пытался перевязать залитое кровью плечо. Мимо них, мертвого и живого, опустив голову, молча прошел Усмон Азиз, оставил позади загон и по густой, мокрой траве все той же тяжелой поступью безмерно уставшего человека двинулся к синеющим вдали безмолвным холмам.
Ночь... по черно-синему небосводу, кое-где подернутому легкими облаками, словно по мягкому шелку, скользил золотистый диск полной луны, посылая свой свет затерянному посреди холмов древнему выгону.
Над спящей землей застыла тишина, в которой особенно ясно раздавалось иногда фырканье коней и слышен был внезапный громкий треск горевших в костре ветвей арчи.
В полуразрушенной кибитке, где Гуломхусайн час назад разжег огонь в очаге, в одиночестве сидел Усмон Азиз. В углу лежала охапка дров, и, глядя на нее, он лениво думал, что нашелся добрый человек и позаботился о неведомых ему путниках, оставив для них здесь дрова и немного соли, бережно завернутой в тряпицу.
— Что прикажете, брат?— появившись на пороге, спросил Курбан.
В отблесках огня видна была его начинающая седеть борода и осунувшееся смуглое лицо. Протянув руку к медному чайнику, Усмон Азиз ласково спросил:
— Чай будешь пить?
— Не-ет, не просит душа.
— Плечо как? Болит?
— Немного... Перевязал.
— Те х... похоронили?
— Да, позади загона. Могила, правда, неглубокая. Маленькой лопаткой, что у нас нашлась, глубже не вырыть.
— И х оружие собрали?
— Собрали. Нелишним будет.
— Как он?
— Кто?
— Анвар... Рана тяжелая?
— Кость руки цела. Нога похуже... правая. Колено задето.
— А кричал почему?
— Из-за друзей... Переживал сильно, когда их закапывали.
— Приведи его.
Дымил и угасал костер, изредка вспыхивая сильным, ярким языком пламени, который тут же опадал и красновато-синими огоньками полз по черной, обугленной ветке. Неотрывно глядя в огонь, Усман Азиз с горечью думал, что не далее как сегодняшним утром давал себе нерушимое слово не проливать больше кровь — и едва ли не сразу вынужден был его переступить. Он не хочет убивать! Он устал от смерти и крови! Так почему же в его руках снова оказалось оружие и почему кровавый след опять оставляет он на родной земле? Поистине в заколдованный круг попал он, принужденный убивать, чтобы не погибнуть самому и чтобы в последний раз поклониться родимым могилам и невредимым вернуться назад, к жене и детям. И, глядя в огонь, Усмон Азиз спросил безмолвно: чем провинился он перед всевышним? За что выпала ему такая кара?
Он спрашивал и знал, что ответа не будет.
Голос Курбана услышал он и, с усилием оторвав взгляд от костра, повернул голову. Анвар стоял перед ним — со связанными за спиной руками, расстегнутым воротом гимнастерки и с пробившейся на подбородке и щеках черной щетиной. Правая штанина выше сапога была в темных подтеках. С неприметной усмешкой отметив стремление Анвара держаться с гордым достоинством, Усмон Азиз сказал Курбану:
— Развяжи.
Развязав Анвару руки, Курбан ушел.
— Садись,— сказал Усмон Азиз.
Анвар стоял, прислонившись к стене кибитки.
— Садись,— повторил Усмон Азиз.— Из-за чего ты так переживаешь? Даже оплакивая отца, человек позволяет себе передохнуть. А кто они были тебе — те четверо? Чужие люди! Садись...
— Я постою. Хочешь что сказать — говори.
— «Тыкаешь» мне?
— Оказываю уважение убийце.
— А ты не убивал?
— Пока нет. Жалею, что промахнулся сегодня! Впредь буду точнее... Убивать буду таких, как ты!— выкрикнул Анвар и тут же закусил нижнюю губу от сильной боли в правой ноге.
Усмон Азиз рассмеялся и, протянув руку, взял несколько сухих веток, переломил их и бросил в огонь. Костер задымил, веселое пламя пробилось сквозь дым.
Другая боль терзала теперь Анвара, с необыкновенной ясностью увидевшего перед собой погибших друзей: мужественно сдержанного Мурода, мечтательного Сайда, веселого Хасана и застенчивого Санджара... Их нет уже — а он жив, он, за которым они пошли! Он простонал сквозь стиснутые зубы и с ненавистью взглянул на Усмон Азиза.
— Я прощаю тебе твою дерзость,— сказал Усмон Азиз.— Поговорим о другом. Ты вырос, стал сильным мужчиной. Но какая-то странная на тебе одежда... Она тебе нравится? Или, может быть, ты получил должность, а вместе с ней и этот наряд?
— Пустые вопросы,— с презрением ответил Анвар.
Усмон Азиз расхохотался. И, еще смеясь, спросил:
— Мать жива-здорова?
— Какой заботливый! О себе подумай... Сколько зла людям причинил!
Но Усмон Азиз, казалось, не слышал, что именно говорил ему Анвар.
— А чем же так тебя привлекли неверные,— продолжал расспрашивать он,— что ты без устали преследуешь нас, мусульман? Должно быть, коровой тебя наградила твоя власть? Землей? Овцами?
— Хочешь знать, чем меня наградила Советская власть? Я скажу. Она меня грамоте обучила, глаза открыла, вернула достоинство, похищенное такими, как ты!
Усмон Азиз насмешливо поднял брови.
— В самом деле? Далеко же теперь, должно быть, ты видишь? Подальше, наверное, собственного носа, а?
— Вижу твой бесславный конец и твою могилу!— отрезал Анвар.
— Неумен ты,— терпеливо сказал Усмон Азиз.— Продал веру, стал рабом неверных.. Но у тебя еще есть возможность сойти с этого пути.
— Басмачом стать?
— Не говори так: я не люблю этого слова. И не спеши. Подумай. О том, что тебя ждет, подумай. Они задурили голову тебе и простакам вроде тебя... И вы пошли против братьев. А потом? Вы не нужны будете и м потом, и о н и, словно мусор, выбросят вас всех!
— Чушь!
— Это не чушь,— покачал головой Усмон Азиз.— Это — жизнь. Сильный слабого всегда сожрет. Так было и так будет всегда. А о н и сильны, и х много. И как только добьются своего, вы, нынешние их приспешники, станете их бессловесными рабами, рабочим скотом, навозом для удобрения... Они высосут все соки из этой земли!
— Чушь,— упрямо и дерзко повторил Анвар.— Они, которыми ты пугаешь,— это мы! Мы вместе, и Советская власть — наша власть. Но тебе не понять...
Усмон Азиз вытащил из нагрудного кармана вчетверо сложенный лист бумаги.
— Здесь написано, что, если мы сдадимся по доброй воле, власть простит нас. Это правда?
— Советская власть никогда никого не обманывала. Невинно заблудших она прощает. Но ты — ты враг! На тебе кровь, и ты получишь свое!
— Вы, даст бог, и пыли из-под копыт моего коня догнать не сможете,— сказал Усмон Азиз и, разорвав листовку, бросил ее в огонь.— А тебе еще раз говорю— подумай! Ты — человек смышленый, с любым делом мог бы справиться... Молодым людям вроде тебя на той стороне цены нет.
— Надо же, какая забота,— с насмешкой перебил Усмон Азиза Анвар.
— Я всегда был добр к тебе. Но я не хотел походить на обезьяну, которая задушила любимое дитя в своих объятиях,— не улыбался тебе при каждой встрече, не гладил по головке, не умилялся. Однако летом мы с тобой трясли шелковицу, осенью собирали фисташки и — помнишь?!—любили вдвоем скакать на конях по горам и долинам. Я относился к тебе как к сыну, ты мне нравился с детских лет...
Усмон Азиз умолк.
— Что еще?— грубо спросил Анвар.
Подавив вспыхнувшую ярость, с прежней мягкостью проговорил Усмон Азиз:
— Потом ты испортился немного. Они тебя испортили. Но эта беда поправимая. Главное — послушайся моего совета. Что здесь сегодня случилось — выбрось из сердца, забудь. Пойдем со мной, я назову тебя своим сыном.
— Я еще не разлюбил свою родину!— выкрикнул Анвар. Позабыв о раненой ноге, он шагнул вперед — но боль пронзила его, и с коротким стоном он снова привалился к стене.— А потом... Что ты сделал с моим отцом — ты об этом скажи!
— Напрасно ты обвиняешь меня. Мне самому было жаль твоего отца, но так уж распорядился его судьбой рок. Не веришь — спроси у Курбана.
— Я спрашивал! И понял: ты его погубил! Ты! Зачем ты приказал им идти через перевал? Почему сам вернулся в село по Шерабадской дороге?
— У меня тысяча и одно дело было.
— Врешь! Ты испугался... Ты знал, что дорога через перевал опасна, прекрасно знал!
— Хватит!— гневно оборвал его Усмон Азиз.— Об этом завтра поговорим, в Нилу...
И, обернувшись, он громко позвал Курбана.
— Что ты собираешься делать в Нилу?—спросил Анвар.
— Я?!—изумленно спросил Усмон Азиз.
— Да, ты!
— Шкуру с тебя там спущу в назидание всем.
Войдя в кибитку и приложив руку к груди, Курбан
спросил:
— Что хотели, брат?
— Так ты желаешь знать,— глухо проговорил Усмон Азиз, не отрывая взгляд от лица Анвара,— какое у м е н я дело в Нилу?
— Да!
Помолчав, Усмон Азиз горько рассмеялся и обратился к Курбану:
— Слыхал?
— Слыхал, брат.
Тяжелым взглядом Усмон Азиз с головы до ног окинул Анвара.
— Если забыл, напомню: Нилу —моя родина. Там мой дом, там родственники мои!
— Нет у тебя теперь в Нилу дома. Он стал школой, и в комнатах, где ты жил, учатся деги бедняков.
— Та-ак...— сдавленно протянул Усмон Азиз.— Кто постарался?
— Народ. Я.
— И ты?!
— Да. А твои родственники... Твоего зятя, Саид- назара, как врага трудового народа, мы отправили в ссылку.
— Та-ак...— Усмон Азиз как бы с трудом понимал Анвара.— Стало быть, в Нилу теперь колхоз?
— Ты угадал.
— Я угадал не только это,— мрачно проронил Усмон Азиз.— Твоих рук дело, теленок поносный? Ты верховодил? И разрушал — ты?
— Мы новую жизнь строим, бай. И лучше бы ты не мешал нам.
— А ты бы свой дом под школу отдал? Не-ет, ты мой испоганил!
— Разве уместится в моем домике школа? Но успокойся— там, где я жил, сейчас правление колхоза.
— А зять твой, Юнус, тоже сослан? Ведь и он, подобно Саидназару, был дехканином-пахарем...
— Правда, мой зять — пахарь, бедняк. А Саидназар...
— Что Саидназар?!
— Скорпион — вот он кто. Двух своих волов забил и закопал в хлеву — только бы в колхоз не отдавать!
— И правильно сделал!
— Этд ты так считаешь. А народ рассудил иначе.
— То есть Саидназар сослан, а твой Юнус гуляет?
— Не гуляет Юнус — трудится. Он председатель колхоза в Нилу.
Усмон Азиз молчал.
— Ты должен понять, бай,— спокойно продолжал Анвар.— Мир стал другим. У тебя был выбор — и ты выбрал свой путь. Но тебе лучше не появляться в селе, на которое однажды гы уже плюнул.
— Я?! Плюнул?!—с тихим бешенством проговорил Усмон Азиз и, вскочив с места, схватил Анвара за воротник кожанки и поднял кулак. Но в тот же миг сумел овладеть собой и, круто повернувшись, сказал:— ты, бога не ведающий, разве ты достоин хотя бы прикосновения моего кулака? Вяжи!— приказал он Курбану.
Оставшись один, Усмон Азиз медленно опустился на прежнее место и подбросил в костер хворост. Опять потянулся дымок, и опять пробились сквозь него красноватые язычки пламени. И, глядя на них, Усмон Азиз ощутил вдруг такую тоску, что готов был завыть, как одинокий, обреченный на смерть волк.
И этим утром Таманно проснулась, едва забрезжил рассвет. Подоив комолую и выпроводив ее на улицу, она закрыла калитку и погнала козлят в нижнюю часть двора, на лужок. Вскипятила молоко, подмела айван, поставила чай для больной матери и, внезапно услышав цокот конских копыт, почувствовала, как часто и гулко застучало ее сердце. Первая ее мысль была конечно же об Анваре: приехал, наконец-то приехал!
Забравшись на кучу камней, она выглянула на улицу поверх стены, вымытой вчерашним дождем. Ноги ее ослабели, она едва не упала — между Усмон Азизом и Курбаном, как пленник, с низко опущенной головой ехал на своем гнедом Анвар. Усмон Азиз, Курбан и еще один человек, ехавший позади Анвара, были вооружены. Имам сельской мечети, мулло Салим, с посохом в руке вышагивал у стремени Усмон Азиза и с жаром что-то рассказывал ему. Чуть поотстав, шло позади еще несколько человек.
Первые лучи солнца осветили Нилу.
Таманно выбежала за ворота. «Что же это такое?»—в растерянности и страхе думала она, понимая, что Анвар попал в беду и всем сердцем сострадая ему. «Что случилось? И что мне делать?» Но пока
она размышляла, ноги сами привели ее в дом Юнуса, Сабохат, сестра Анвара, кормила грудью младенца,
— Что с тобой?— увидев Таманно, спросила она. Оторвавшись от груди, громко заплакало дитя, и Сабохат принялась тихо и нежно уговаривать его, время от времени с улыбкой на утомленном и счастливом лице взглядывая на Таманно.
— Где Юнус?— едва сдерживая рыдания, спросила Таманно.
Нельзя, ни в коем случае нельзя было говорить Сабохат, что брат ее пленником приведен в родное село! И кем — Усмон Азизом и его слугами! Не дай бог иссякнуть молоку матери, питающему ее сыночка и укрепляющему в нем жизнь.
Так думала Таманно, на которую бессмысленным, мутно-голубым взором уставился младенец,— так думала и изо всех сил старалась удержать набегающие на глаза слезы.
— Юнус полчаса как уехал,— сказала Сабохат.— Собрался в степь, пахарей проведать. Да что с тобой?
— Ничего,— пробормотала Таманно и, повернувшись, быстро пошла за ворота, на улицу.
— Он, может быть, в конторе сейчас!— ей вслед крикнула Сабохат.
Теперь Таманно почти бежала. Увидев замок на калитке дома, где еще недавно жили тетушка Соро с Анваром и где сейчас помещалось правление, она миновала переулок и быстро, садами, вышла на зады двора Усмон Азиза. Солнце уже поднялось, но, ощущая его мягкую, весеннюю теплоту, Таманно дрожала, словно от холода. Анвар, ее любовь, ее надежда, ее счастье — Анвар, неужто эти волки не пощадят тебя?! Анвар, родной мой, я помогу тебе... я спасу тебя... я вырву тебя из их рук! Как молитву, пересохшими губами шептала эти слова Таманно.
Чужие громкие голоса доносились до нее со двора. Припав к широкой трещине в стене, она увидела Усмон Азиза, сидевшего на краю суфы. Каромат, худощавый смуглый молодой человек, почти год назад здесь, в доме Усмон Азиза, открывший школу и обучавший в ней детвору, стоял перед ним. Мулло Салима заметила она и еще нескольких человек. Только Анвара не мог пока отыскать ее взгляд, и Таманно страдала, предчувствуя беду. Затем во дворе появилась Ороста, сестра Усмон Азиза, и, подбежав к брату, обняла его ноги и завыла, будто плакальщица. Увидела потом Таманно, как Ороста кинулась на Каромата и как, что-то крикнув ей, остановил ее брат; дрогнув от ужаса, заметила высоченного, широкоплечего, темнолицего мужчину с винтовкой в руках — того самого, который ехал по улицам Нилу позади Анвара; и рядом с ним наконец- то увидела самого Анвара, шагнувшего в сторону от заслонявшей его подпорки айвана.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21