— А колхоз... разве он мусульманское дело? Безвинных людей притесняете только потому, что они богаты... Женщин с путей шариата сбиваете. Школы открыли, где вере не учат. Зачем гаам они? А мечети, наоборот, закрыть хотите и сжечь.
— Колхоз значит — дело неверных? Ничего ты не смыслишь в этом, Курбан... Что худого, если будем вместе, на общей земле трудиться? Соединим силы и добьемся достатка! Кроме того, у каждого из нас свой надел есть. Советская власть дала нам землю, не требуя, чтобы за это ей кланялись. Богачей тебе жалко? Не жалей, Курбан! Они мешали народу и получили по заслугам. Новые школы открыли и еще откроем. Пусть наши дети растут грамотными, пусть ни одна из сторон света не будет для них загадкой... Учить наизусть Коран — дело хорошее, да только не станет от этого садом наш мир. Вот так, Курбан. А про остальное — что мне тебе сказать? Сказки. И мечети никто закрывать не собирается, и женщины вовсе не беспутны... Понял?
— Понял я или нет,— желчно сказал Курбан,— тебе-то какая польза?
— Да ты подумай, упрямец! Не ушел бы вслед за хозяином, была бы у тебя сегодня земля, вода... Кибитка была бы, возможно, женился бы. Вступил бы в колхоз, трудился и жил как человек.
— И без этого хорошо живу,— не отступал Курбан.— И не нуждаюсь ни в вашей воде и земле, ни в вашем колхозе.
— Смотри — горько пожалеешь еще об этом. Сотни раз обольется кровью твое сердце, но...
— Моя забота,— оборвал Юнуса Курбан.— Тебе-то что?!
— Жаль, не сочувствуешь ты нам.
— Да какой тебе прок в моем сочувствии? Что я могу сделать?
— Если захочешь—сумеешь помочь.
— Чем?
. — Помоги уйти отсюда.
Курбан расхохотался.
— Вы уйдете, а мне отвечать!
— Да не будешь ты отвечать! Тут тысячу и одну причину можно отыскать, и каждой оправдаться... Сам подумай,— в чем мы виноваты?
— Хозяин знает.
— Значит, не поможешь нам?
— Нет!—твердо сказал Курбан.— И хватит об этом.
— А я-то, наивный, думал, что ты — человек. А ты — раб. Раб с кольцом в ушах и тавром на лбу.
— Если бы ты сказал это моему приятелю-пешаварцу, он бы твой язык через затылок вытащил. Благодари бога, что я из Нилу.
— Хоть ты из Нилу, но твою рожу я и в день Страшного суда не желал бы видеть!
— Да и твоей я сыт,— усмехнулся Курбан.— Спи лучше. Один бог знает, останешься завтра жив или нет.
— Мертвый мужчина в тысячу раз лучше живой куклы вроде тебя!
— Хватит,— прикрикнул Курбан.— Остальное доскажешь завтра в веревочной петле.
И он с грохотом закрыл дверь.
— Гиена ты! Хуже гиены!— в отчаянии закричал Юнус, обоими кулаками колотя в дверь.
Не переставая, лил дождь.
Слышно было, как Юнус с тяжким вздохом вернулся на свое место.
— Ни к чему было,— сказал в непроглядную темноту Анвар.
— Что делать, брат мой!— помолчав, отозвался
Юнус.— Неразумный человек обольщает себя надеждой.
— И вы поверили, что он не проливал кровь? Лжет он, проклятый! Вчера один из моих товарищей именно его пулей был убит. Такие, как он, ко всему безразличные, хуже врага. Прикажет ему хозяин — он ребенка в колыбели задушит!
— Не мучай себя, брат мой,— тихо проговорил Юнус.— Каждый пожнет то, что посеял.
Дробно стучал по крыше дождь месяца хамал, и рокотал вдали гром. Гроза продолжалась.
— Брат!—сказал Анвар.
— Слушаю тебя,— отозвался Юнус.
— Я все думаю... Как это Таманно под дождем и ветром пришла к вам, в Пойгахджо! Не испугалась...
— Любит она тебя.
— Сейчас, верно, места не находит. И мать ее больна...
— Хорошая она девушка, Таманно. И тебе хорошей женой будет.
— Хотел в начале лета сватов послать.
Юнус промолчал. И снова навалилась на Анвара тоска. Неужто не бывать ему никогда с Таманно?! И никогда он не пошлет к ней сватов, никогда не возьмет за руку и не приведет в свой дом? Какое страшное слово: никогда!
— Брат!—опять позвал он.
— Да,— ответил Юнус.
— Вы говорили, что Зариф Барака в райцентр отправится...
— Да, он должен был не мешкая выйти в дорогу.
— Через перевал?
— Конечно.
— Длинная дорога. Он через сутки, не раньше, будет на месте. Ущельем надо было идти.
— Я ж объяснял тебе: те скорпионы из-под циновки... Халил и Ато... перекрыли нижнюю дорогу. Из села никого не выпускают.
— Странно,— задумчиво промолвил Анвар.— Ну, я понимаю, Ато — он человек состоятельный. И Хомид — у него земля, скот, доходы... Но Халил? Ведь он не богат.
Юнус вздохнул.
— Ты же знаешь, Анвар,— мягко, как ребенку, сказал он.
— Из-за сестры? Но одно дело враждовать со мной из-за того, что Сабохат вышла не за него, а за вас, и совсем другое — служить Усмон Азизу!
— Есть люди с черным сердцем,— произнес Юнус.— Халил из их числа.
Тяжелое молчание наступило в хлеве, где томились пленники. Изредка между ними возникали короткие разговоры — о Шокире, например, который, узнав, быть может, о несчастных событиях в Нилу, сейчас спешит на помощь; о том, что если это так, то он уже к утру должен быть в селе; и о том, что обидно, что они, пролив столько крови, останутся безнаказанными. Юнус, правда, утверждал, что в этом светлом мире всякого творящего зло рано или поздно постигнет кара, и Анвар, поразмыслив, с ним согласился.
О многом надо было успеть подумать ему. Страшно представить, что эта ночь может стать для него последней... Раненая нога мозжила; Анвара бросало то в жар, то в холод, и, прикоснувшись ладонью ко лбу, он решил, что заболевает. Будь он дома, мама уложила бы его в постель и напоила горячим сладким чаем. Мама, мама! Как она будет без него?
«Мальчишка,— с презрением сказал он себе,— лучше бы ты обнял черную землю на том заброшенном выгоне. По крайней мере, не испытывал бы такого позора».
Он вспомнил Шафката Рамазанова, своего самаркандского учителя, подарившего ему кожаное пальто с теплой подкладкой, которое хоть немного согревает его сейчас, в затхлой сырости хлева.
«Учись,— говорил ему Рамазанов, щуря чистые, как безоблачное небо, глаза.— Твой народ на тебя надеется».
Анвар неслышно простонал. И Амонов надеялся на него, и Каримов... и жители Нилу, которых он должен был избавить от жестокостей Усмон Азиза,— все надеялись на него, а он, будто жалкий раб, валяется в хлеву, на полусгнившем сене.
«Хватит!— прикрикнул он на себя.— Надо заснуть, набраться сил...»
Анвар покрепче завернулся в кожаное пальто, прислонил голову к стене и закрыл глаза. Немолчно стучал дождь, и где-то далеко рокотал гром.
Прекрасное, чистое лицо Таманно возникло перед ним, и пересохшими губами он вымолвил наконец то единственное слово, которого она так ждала от него.
Усмон Азиз проснулся, когда солнце еще не взошло. Сон не освежил его—во всем теле он чувствовал тяжелую, давнюю усталость. Некоторое время он еще лежал; затем лениво поднялся, накинул на плечи халат и взял с края суфы наполненный водой кувшин. Умывшись, он решил совершить намаз, однако почти сразу же отказался от этой мысли. Уж если почти месяц не молился, то, верно, не обрушится небо из-за того, что он и сегодня отступит от обряда. Милосердный Создатель наверняка понимает его состояние, видит, какими обидами и горестями переполнено его сердце, и в день Страшного суда простит ему и это прегрешение.
Он усмехнулся — горько усмехнулся Усмон Азиз и по каменным ступеням спустился с высокой суфы во двор.
Ясно голубело небо, чист и свеж был воздух. От дождя, что лил всю ночь, вокруг не осталось и следа. Всю благотворную, живительную влагу выпила земля, впитала в сокровенную глубину своих недр, но тут же и без остатка отдала ее травам, цветам и деревьям, одевшимся в яркий изумрудный наряд. Казалось, сама жизнь явилась в это утро перед Усмон Азизом во всей своей величавой, полной достоинства мощи, и он внезапно ощутил себя пылинкой в сравнении с ней, ничтожно малым, немощным и, может быть, худшим ее созданием...
Фырканье коня услышал он и повернулся. Его вороной стоял под навесом рядом с гнедым Анвара и тыкался мордой в кормушку. Чуть поодаль били копытами и встряхивали гривами два других коня. Курбан чистил их кормушки, потом бросил перед каждым по охапке сухого клевера и ласково потрепал обоих. Усмон Азиз не поверил глазам — он даже как будто бы улыбался, его всегда мрачный слуга.
Он позвал:
— Курбан!
Тот вздрогнул и обернулся. И как всегда, непроницаемо замкнуто было его лицо,
— Слушаю, почтенный.
— Гуломхусайн куда делся?
— Сейчас придет. Он у хлева, его черед...
— Все сделали, что я просил?
— Все готово,— сказал Курбан и подошел к хозяину.— Керосин вот... возле суфы. И остальное...— и, не договорив, он кивнул на одно из четырех тутовых деревьев.
Это было поистине огромное дерево. С трех ветвей его спускались три веревки, и каждая заканчивалась петлей. Словно три эфы со смертельным жалом были они, три эфы, выгнувшие свои гибкие шеи в ожидании тех, кого они должны убить.
Под каждой веревкой уже стояла колода.
Дрожь пробежала по всему телу Усмон Азиза, и он нервно повел плечами. И с тяжелым сердцем взглянул прямо в черные, холодно спокойные глаза Курбана.
— Позови Гуломхусайна.
Курбан еще не успел покинуть двор, как показались вернувшиеся с ночного дозора Ато и Халил.
— Село спокойно?— спросил у них Усмон Азиз.
Они согласно кивнули.
— Спокойно,— сказал Ато.
Глядя мимо них на снежные вершины горы Хафтсар, Усмон Азиз велел:
— Патроны и винтовки сдайте Курбану.
Ато тут же повернулся и отправился на внешний двор; Халил не двинулся с места.
— Ты не понял?— спросил его Усмон Азиз, впервые отметив недоброе выражение зеленоватых, широко расставленных глаз Халила.
— Вы сегодня уйдете?—отрывисто сказал Халил.
— Верно.
— Возьмите меня с собой.
— Ты в своем уме?
— Я подумал... я вчера весь день думал, всю ночь думал... и все хорошо обдумал,— заговорил Халил.
Усмон Азиз перебил его:
— Ты женат?
Халил опустил голову.
— Нет,— с усилием выговорил он.— И мать умерла,— не дожидаясь очередного вопроса, сказал он.— Четыре года, как ее нет... Нечего мне делать в этом полуголодном селе!
— Думаешь, в других местах все сыты и счастливы?
— Все равно,— упрямо качнул головой Халил.— Хочу уйти.
Усмон Азиз усмехнулся,
— Воля твоя.
И, слабо махнув рукой, зашагал к айвану.
Небо на востоке алело. Усевшись на краю крыши, на ветках деревьев, гомонили воробьи. Под навесом укрытые попонами кони с хрустом жевали клевер. Село пробуждалось; слышались голоса людей, блеяние овец; иногда раздавался трубный рев осла.
Темно было на душе Усмон Азиза в это светлое весеннее утро. Сегодня он покинет Нилу — и теперь уже навсегда. И больше никогда не увидит он семь вершин горы Хафтсар, не услышит, как шумит в своих берегах Кофрун, и не ощутит на лице свежего дыхания весеннего утра своей родины. Нового спутника обрел он здесь.
Усмон Азиз покачал головой: не Халил был ему нужен — Анвар! Ему казалось, что если бы этот упрямый мальчишка поддался его уговорам и отправился бы с ним, то ему, Усмон Азизу, было бы легче и спокойнее там, на чужбине. Если бы Анвар был с ним, то он, Усмон Азиз, обрел бы нравственное право утверждать, что покидают родину не только состоятельные люди и не только сбившиеся с пути и озлобленные вроде Ха- лила; нет, утверждал бы он, и люди, поначалу поверившие в новую власть, теперь разочаровываются и бегут от нее.
Но как бы наперекор всем этим рассуждениям возникла вдруг мысль: хорошо, очень хорошо, что Анвар не желает ступить и шага за пределы родного края! Зачем ему яд чужбины? Он, Усмон Азиз, изведал горечь тоски по родине — так пусть его земляк, вчерашний сирота, не знает ее.
Тянуть за собой Анвара можно лишь из безысходности... Или из мести, желая, чтобы и другие помучились так, как он, Усмон Азиз. Он сжал пальцы в кулак и ударил им по колену. Бессмысленно! Все бессмысленно! И не об Анваре надо думать — о самом себе, ибо не знает, что с ним случится завтра и даже—сегодня. И не ведает, даст ли ему судьба счастье встречи с женой и детьми...
Усмон Азиз с трудом перевел дыхание и глянул на своего вороного. Чудо-конь то жевал клевер, то высоко вскидывал голову и прядал маленькими, чуткими ушами, то беспокойно бил копытами — душа его рвалась и просила движения и простора.
— Тоска по дороге одолевает тебя,— прошептал Усмон Азиз.— Скоро поедем...
Затем взгляд его упал на Халила. Тот стоял посреди двора, уставившись себе под ноги, и, судя по выражению лица, о чем-то напряженно размышлял.
О чем?!
Анвара и силой нельзя затащить на чужбину, а этот сам, по доброй воле, выбирает дорогу изгнания. А ведь оба — из одного села; бедняки... Между тем сердце одного кипит любовыо к родине, а другой готов предать свою колыбель и, как клещ, вцепился в винтовку. Есть люди, подумал Усмон Азиз, со дня рождения словно бы обозленные на жизнь и все время мечтающие свести с ней счеты. Им всего мало, они ненасытны и готовы, раздавив, вошь, слизнуть ее кровь. Таков, должно быть, и Халил.
Подошли Курбан и Гуломхусайн.
— Оседлай коней,-— велел Усмон Азиз Курбану, а Гуломхусайну указал на место рядом с собой.
— Садись.
Гуломхусайн осторожно присел на край суфы и недоумевающе посмотрел на хозяина. Немой вопрос угадывался в его взгляде: отчего так подавлен сегодня Усмон Азиз?
— Помнишь, что я тебе обещал?—заговорил наконец Усмон Азиз.
Глаза у Гуломхусайна радостно сверкнули, и он тут же ответил:
— Сто-о-о зо-оло-тых мо-онет...
— Когда вернемся, получишь двести. Вот тогда кож твой будет в масле, а усы не отрубит и топор.
— Хо-о-озя-яинН—- воскликнул Гуломхусайн.
Радость распирала его, и он вскочил на ноги, не
зная, чем услужить Усмон Азизу.
— Веревки видишь?— Усмон Азиз указал на четыре тутовых дерева.
— Да-а,— радостно улыбаясь, кивнул пешаварец.
— Значит, согласен?
Как ни туп был Гуломхусайн, но мгновенно все понял. Улыбка медленно сползла с его лица, и он замолчал.
— Согласен или нет?
Гуломхусайн отвел взгляд.
— Значит, не согласен,— с сожалением произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн повернул к нему большую голову.
— Я-я со-огла-асен...
— Ну вот и хорошо,— холодно улыбнулся Усмон Азиз.— Иди пока, занимайся своими делами.
Все выше поднималось на востоке солнце, и красный его диск золотистым светом заливал все село. Этот золотистый свет и чистая голубизна неба словно омыли сдавленную тяжелыми предчувствиями душу Усмон Азиза, и он вдруг с надеждой подумал, что наверное же даст ему судьба последнее тихое счастье — остаток дней прожить среди близких. Поднявшись, он подставил лицо солнечным лучам и с благодарным счастливым чувством ощущал на себе их ласковые прикосновения.
День начинался.
— Здравствуйте, почтенный,— раздалось позади него.
Он вздрогнул и повернулся—мулло Салим и Хомид стояли перед ним. Как бы не узнавая, он некоторое время молча смотрел на них увлажнившимися глазами.
— Пришли,— утвердительно сказал затем Усмон Азиз, будто бы отвечая самому себе на какой-то давний вопрос.
— Пришли,— отозвался мулло Салим.
Стоявший чуть позади Хомид прижал к груди руку:
— Мы к вашим услугам,
-— Я должен как можно быстрее уехать,-—глядя в землю, произнес Усмон Азиз.
— Жаль!— мулло Салим принялся быстро перебирать четки.
Приблизился к ним и молча встал неподалеку Халил.
— Имам!— проговорил Усмон Азиз.
— Слушаю, почтенный.
— С тем бесштанным председателем и отступившим от бога учителем... и с этим сбившимся с пути Анваром...— что нам с ними делать?
— Вчера было сказано: участь их — смерть. Всем троим...
— А вы что думаете?—обратился Усмон Азиз к Хомиду.
— Я?—тот в растерянности переступил с ноги на ногу.— Что я могу думать... Воля ваша.
— Вчера вы были более решительным.
— Жаль их стало,— пробормотал Хомид.— Все-таки дети мусульман...
Тут его взгляд упал на свисающие с ветки тутовника веревки, и Хомид замолчал, как бы утратив дар речи.
— Мусульмане, дети мусульман,— ядовито усмехнувшись, повторил его слова Усмон Азиз.— Да пусть даже их колыбель спустилась с небес — я хочу, чтобы они были наказаны так, как того требует шариат.
— Воля ваша, почтенный,— едва вымолвил Хомид.
Усмон Азиз взглянул на Халила.
— А ты что думаешь?
— Повесить проклятых!— ответил тот и холодно улыбнулся.
Искоса глянул на него Хомид:
— Если бы у кошки были крылья, род воробьев исчез бы с лица земли.
— Трус,— бросил в ответ Халил.
— Хватит!— прикрикнул на них Усмон Азиз и зло сплюнул.
Затем он велел Курбану и Гуломхусайну привести пленников, а сам подошел к трем дехканам, которые вместе с Ато появились во дворе.
— А вам что нужно?
— Сначала — здравствуй, бай...— с достоинством произнес один.
— Проживу и без ваших приветствий. Что вы здесь потеряли?
— Мы пришли, чтобы...— начал второй, но под пронзительным взглядом Усмон Азиза осекся и замолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21