И вот этому бедному человеку с его поистине собачьей жизнью русские сказали: у тебя будет свобода, вода и земля. Вставай в наши ряды и бей притеснителей! Подумайте сами, бай: чего хочет слепой? Пару зрячих глаз. А голодному — что нужно прежде всего? Хлеб. Вот и бедняк, когда увидел, что у него на самом деле будет и земля, и вода, и свобода, когда он впервые ощутил вкус хлеба, не приправленного горькой мольбой, когда поразмыслил о своей, полной лишений жизни,— то отвернулся от нас и перешел на сторону русских. Мы опротивели своему народу, бай!— с отчаянием и мукой вымолвил Усмон Азиз, и на глазах его блеснули слезы.— Мы сами выбрали свою участь, сами подписали свой приговор, который навсегда лишил нас родины.
— Почтенный,— растерянно озираясь, проговорил Халимбай,— но что станет со священной верой ислама?
Усмон Азиз покачал головой.
— И со священной верой, и со всеми нами... Все, бай! Не будем больше об этом.— Он вытащил из кармана кожаный мешочек и, развязав его, высыпал перед Халимбаем пригоршню красных золотых монет.— За хлеб-соль тысячу раз вам спасибо. За службу... И не скупитесь, бай! Купите себе новые сапоги, халат, порадуйте обновками детей и внуков... Я оставляю вам и палатку — на тот случай, если вы не захотите пустить в свой дом постучавшего в ваши ворота странника.
— Да приумножатся богатства господина, да будет острым его меч!—вне себя от радости воскликнул Халимбай и, почти упав на дастархан, бросился собирать монеты.
С едва заметной брезгливой усмешкой наблюдал за ним Усмон Азиз.
— Вся жизнь человека,— задумчиво проговорил он, когда Халимбай засунул за полу халата, в потайной карман, последнюю монету,— это цепь обольщений. Есть обольщение женщинами... обольщение славой.., есть обольщение деньгами. Не обольщайтесь ими, бай! Я вам расскажу на прощание о великом Искандаре1— покорителе многих царств и земель. Звезды на небесах—и те меркли перед его величием и славой, Но пришла пора и ему познать смерть. Почувствовав ее приближение, созвал Искандар верных друзей и завещал им, чтобы, когда отправится он в последний путь, обе его руки высовывались из гроба.
— Прости, о боже!— воскликнул Халимбай, в знак удивления схватившись за воротник и вытаращив свои и без того выпученные глаза.— Проделки дьявола, не иначе.
— И так ответил Искандар на недоуменные вопросы своих сподвижников: пусть видят люди, что я, властелин полумира и обладатель несметных богатств, ухожу в могилу с пустыми руками. И пусть хоть немного смягчатся их сердца, ожесточенные погоней за богатством и почестями... Так-то, бай! Все равны перед смертью — и великий шах, и последний нищий. Это единственное равенство, которое я признаю,
Искандар — Александр Македонский.
С этими словами Усмои Азиз быстро встал и набросил на плечи халат.
— Пора в путь.
— В какие же места, почтенный, собираетесь вы теперь направиться?— нерешительно спросил Халимбай.
— Куда бог укажет.
— Господин еще вернется, или...
— Нет, бай, скорее всего мы больше не возвратимся. Бесполезно!
— Если так,— с дрожью в голосе проговорил Хатлимбай,— то на кого же я, несчастный, буду надеяться...
— Уповайте на всевышнего, бай,— усмехнулся Усмон Азиз.— Теперь только ему по силам вам помочь.
Но ничего, казалось, не видел и не слышал Халимбай. Картины одна ужасней другой рисовались ему, и он потерянно бормотал:
— Завтра нагрянут... организуют колхоз... все велят сдать, все: имущество, землю, живность... или скажут: в ссылку! И жену мою, дочь мою с открытыми лицами проведут перед толпой... О я, несчастный! О какой камень, почтенный, биться мне головой!— завопил Халимбай.— О какой камень...
И, упав на колени, он обнял мягкие голенища сапог Усмон Азиза. :
— Валунов и камней тут сколько угодно,— без тени улыбки сказал Усмон Азиз.— Да встаньте же вы! Встаньте, говорю вам!— вдруг закричал он, наклоняясь и разжимая руки .Халимбая.— И вы еще хотите, чтобы вас называли человеком!
Вскочив на ноги, принялся упрашивать его Халимбай:
— Возьмите и меня, почтенный. Увезите с собой.., Есть у меня немного денег, хватит нам со старухой на спокойную жизнь... Возьмите! Рабом вашим стану... на всю мою жизнь ваше клеймо поставлю... вашей собственностью буду... Возьмите!
— Куда?
— Через реку... в Пешавар... говорят, у вас там теперь дом, семья...
— Нет, бай,— Усмон Азиз откинул полог палатки.— Никуда я вас не возьму. Я сейчас и сам,— с мрачной усмешкой проговорил он,— своей дороги не знаю.
„.Костер давно погас, и на его месте остался лишь пепел. Убрана была вторая палатка, оседланы кони, и винтовки висели за плечами у всех спутников Усмон Азиза. Увидев его, они в знак уважения приложили руки к груди. Он спросил у них:
— Устали?
В ответ, однако, не послышалось ни единого звука.
Однообразный шум воды доносился из ущелья. Постукивали копытами и грызли удила кони, и фыркал, обнюхивая пепелище, осел Халимбая. В конечном свете порхали над пестрым разнотравьем крупные бабочки, Усмон Азиз долго следил за причудливым полетом одной из них, потом снова обернулся к своим спутникам и; заговорил:
— Знаю, устали вы. И я устал... За это время много пришлось мне передумать о судьбах нашего края... о таких, как я,— тяжело промолвил он,— ставших невольными пленниками посреди четырех рек. Напрасно мы взяли в руки оружие, я и вы,— наш край давно, еще в двадцатом году потерян. Нет никакого смысла скитаться по горам и обрекать себя на лишения. Пустые потуги поясницу ломают... Три дня мы провели здесь в ожидании, но бек1 никого не прислал к нам. Обещал — и не прислал. Обманул он меня или нет — это уже не имеет значения. И я на него не в обиде; я в обиде только на самого себя. Братья мои! Давайте взглянем правде в глаза... Все разбегаются сейчас, все — от бека до рядового воина, все хотят остаться в живых. Расходитесь по домам и вы.., идите к своим очагам, к земле, которую вы оставили, к родным, которые вас ждут... Возвращайтесь, пока вам не перешибли хребет! Оружие, хотите —оставьте себе, нет — сдайте властям. Склоните голову, взмолитесь о милосердии — и, может быть, вам простят вашу в и н у. И не обессудьте, если я обидел кого-нибудь из вас.
Тихие голоса тотчас раздались в ответ:
— Не-ет...
— Что вы!
— Не было обид...
— Слушайте меня, братья мои!— продолжил Усмон Азиз.— За мужественную службу, за преданность — примите мою благодарность. И помните... Говорят, что прах родины дороже престола Сулаймона1. Вы все, кроме Курбана и Гуломхусайна, у себя на родине; здесь ваш отчий край, здесь ваш дом и здесь тоскуют о вас ваши отцы и матери, жены и дети. Оставайтесь на родине, братья мои, и с ней делите печали и радости; оставайтесь, какие бы беды не обрушились на ваши головы. И не отчаивайтесь, что мы долго блуждали в поисках своей дороги и так и не нашли ее. Быть может, наши дети будут счастливей нас и обретут верный путь.
Последние слова Усмон Азиз произносил, опустив голову. Легкий ветерок, доносивший запахи арчи, горных цветов и трав, овевал его лицо и нежно теребил конец его шелковой чалмы. Солнце грело все сильней.
Он взглянул на Джалола, на лице которого дрожала счастливая улыбка.
— Ты вместе с Гуломхусайном и Курбаном со мной пойдешь. Остальные свободны. Благополучия и здоровья вам! И вы будьте здоровы, Халимбай!
Резко повернувшись, Усмон Азиз зашагал к своему коню.
И тотчас встал на дыбы и заржал вороной, которого едва мог удержать Курбан, обеими руками схватившись за отделанную серебром уздечку. Поднял морду от пепла и мутными старческими глазами посмотрел сначала на коня, а затем и на своего хозяина осел Халимбая.
Бессильно опустив руки, стоял Джалол, чувствуя, как сковывает сердце ледяной холод. Была, сверкнула вдруг надежда,— но будто черный сель набежал и в тот же миг разрушил ее.
Догнав Усмон Азиза, Халимбай уцепился за рукав его халата:
— Почтенный, дай бог вам тысячу лет жизни! Я тоже, и я... Подождите немного! Я сейчас быстро сбегаю домой... быстро соберу свои пожитки... Я не заставлю вас меня ждать! Ведь, о боже... Дом мой сгорит, дом мой, который я строил с любовью... Да быть мне пылью под вашими ногами, почтенный, увезите меня! Увезите меня с собой...
— Уберите его с моих глаз!— тихо, но отчетливо произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн, здоровый и рослый парень, железной пятерней схватив Халимбая за локоть, потащил его
вниз.
— Ка-ати-ись к сво-о-оему ос-слу, он те-ебя жде-ет не дож-ж-жде-ется,— сильно заикаясь, говорил он на ходу.— За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати- ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом... Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук...
«Да живы ли они?»— подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись,— сказал Курбан,— дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня!— снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол.— Не могу больше!
— Ты шутишь?— холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет!— прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол.— Я больше не в силах... я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара... Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я...
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть? Мне трудно, ты видишь... Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21
— Почтенный,— растерянно озираясь, проговорил Халимбай,— но что станет со священной верой ислама?
Усмон Азиз покачал головой.
— И со священной верой, и со всеми нами... Все, бай! Не будем больше об этом.— Он вытащил из кармана кожаный мешочек и, развязав его, высыпал перед Халимбаем пригоршню красных золотых монет.— За хлеб-соль тысячу раз вам спасибо. За службу... И не скупитесь, бай! Купите себе новые сапоги, халат, порадуйте обновками детей и внуков... Я оставляю вам и палатку — на тот случай, если вы не захотите пустить в свой дом постучавшего в ваши ворота странника.
— Да приумножатся богатства господина, да будет острым его меч!—вне себя от радости воскликнул Халимбай и, почти упав на дастархан, бросился собирать монеты.
С едва заметной брезгливой усмешкой наблюдал за ним Усмон Азиз.
— Вся жизнь человека,— задумчиво проговорил он, когда Халимбай засунул за полу халата, в потайной карман, последнюю монету,— это цепь обольщений. Есть обольщение женщинами... обольщение славой.., есть обольщение деньгами. Не обольщайтесь ими, бай! Я вам расскажу на прощание о великом Искандаре1— покорителе многих царств и земель. Звезды на небесах—и те меркли перед его величием и славой, Но пришла пора и ему познать смерть. Почувствовав ее приближение, созвал Искандар верных друзей и завещал им, чтобы, когда отправится он в последний путь, обе его руки высовывались из гроба.
— Прости, о боже!— воскликнул Халимбай, в знак удивления схватившись за воротник и вытаращив свои и без того выпученные глаза.— Проделки дьявола, не иначе.
— И так ответил Искандар на недоуменные вопросы своих сподвижников: пусть видят люди, что я, властелин полумира и обладатель несметных богатств, ухожу в могилу с пустыми руками. И пусть хоть немного смягчатся их сердца, ожесточенные погоней за богатством и почестями... Так-то, бай! Все равны перед смертью — и великий шах, и последний нищий. Это единственное равенство, которое я признаю,
Искандар — Александр Македонский.
С этими словами Усмои Азиз быстро встал и набросил на плечи халат.
— Пора в путь.
— В какие же места, почтенный, собираетесь вы теперь направиться?— нерешительно спросил Халимбай.
— Куда бог укажет.
— Господин еще вернется, или...
— Нет, бай, скорее всего мы больше не возвратимся. Бесполезно!
— Если так,— с дрожью в голосе проговорил Хатлимбай,— то на кого же я, несчастный, буду надеяться...
— Уповайте на всевышнего, бай,— усмехнулся Усмон Азиз.— Теперь только ему по силам вам помочь.
Но ничего, казалось, не видел и не слышал Халимбай. Картины одна ужасней другой рисовались ему, и он потерянно бормотал:
— Завтра нагрянут... организуют колхоз... все велят сдать, все: имущество, землю, живность... или скажут: в ссылку! И жену мою, дочь мою с открытыми лицами проведут перед толпой... О я, несчастный! О какой камень, почтенный, биться мне головой!— завопил Халимбай.— О какой камень...
И, упав на колени, он обнял мягкие голенища сапог Усмон Азиза. :
— Валунов и камней тут сколько угодно,— без тени улыбки сказал Усмон Азиз.— Да встаньте же вы! Встаньте, говорю вам!— вдруг закричал он, наклоняясь и разжимая руки .Халимбая.— И вы еще хотите, чтобы вас называли человеком!
Вскочив на ноги, принялся упрашивать его Халимбай:
— Возьмите и меня, почтенный. Увезите с собой.., Есть у меня немного денег, хватит нам со старухой на спокойную жизнь... Возьмите! Рабом вашим стану... на всю мою жизнь ваше клеймо поставлю... вашей собственностью буду... Возьмите!
— Куда?
— Через реку... в Пешавар... говорят, у вас там теперь дом, семья...
— Нет, бай,— Усмон Азиз откинул полог палатки.— Никуда я вас не возьму. Я сейчас и сам,— с мрачной усмешкой проговорил он,— своей дороги не знаю.
„.Костер давно погас, и на его месте остался лишь пепел. Убрана была вторая палатка, оседланы кони, и винтовки висели за плечами у всех спутников Усмон Азиза. Увидев его, они в знак уважения приложили руки к груди. Он спросил у них:
— Устали?
В ответ, однако, не послышалось ни единого звука.
Однообразный шум воды доносился из ущелья. Постукивали копытами и грызли удила кони, и фыркал, обнюхивая пепелище, осел Халимбая. В конечном свете порхали над пестрым разнотравьем крупные бабочки, Усмон Азиз долго следил за причудливым полетом одной из них, потом снова обернулся к своим спутникам и; заговорил:
— Знаю, устали вы. И я устал... За это время много пришлось мне передумать о судьбах нашего края... о таких, как я,— тяжело промолвил он,— ставших невольными пленниками посреди четырех рек. Напрасно мы взяли в руки оружие, я и вы,— наш край давно, еще в двадцатом году потерян. Нет никакого смысла скитаться по горам и обрекать себя на лишения. Пустые потуги поясницу ломают... Три дня мы провели здесь в ожидании, но бек1 никого не прислал к нам. Обещал — и не прислал. Обманул он меня или нет — это уже не имеет значения. И я на него не в обиде; я в обиде только на самого себя. Братья мои! Давайте взглянем правде в глаза... Все разбегаются сейчас, все — от бека до рядового воина, все хотят остаться в живых. Расходитесь по домам и вы.., идите к своим очагам, к земле, которую вы оставили, к родным, которые вас ждут... Возвращайтесь, пока вам не перешибли хребет! Оружие, хотите —оставьте себе, нет — сдайте властям. Склоните голову, взмолитесь о милосердии — и, может быть, вам простят вашу в и н у. И не обессудьте, если я обидел кого-нибудь из вас.
Тихие голоса тотчас раздались в ответ:
— Не-ет...
— Что вы!
— Не было обид...
— Слушайте меня, братья мои!— продолжил Усмон Азиз.— За мужественную службу, за преданность — примите мою благодарность. И помните... Говорят, что прах родины дороже престола Сулаймона1. Вы все, кроме Курбана и Гуломхусайна, у себя на родине; здесь ваш отчий край, здесь ваш дом и здесь тоскуют о вас ваши отцы и матери, жены и дети. Оставайтесь на родине, братья мои, и с ней делите печали и радости; оставайтесь, какие бы беды не обрушились на ваши головы. И не отчаивайтесь, что мы долго блуждали в поисках своей дороги и так и не нашли ее. Быть может, наши дети будут счастливей нас и обретут верный путь.
Последние слова Усмон Азиз произносил, опустив голову. Легкий ветерок, доносивший запахи арчи, горных цветов и трав, овевал его лицо и нежно теребил конец его шелковой чалмы. Солнце грело все сильней.
Он взглянул на Джалола, на лице которого дрожала счастливая улыбка.
— Ты вместе с Гуломхусайном и Курбаном со мной пойдешь. Остальные свободны. Благополучия и здоровья вам! И вы будьте здоровы, Халимбай!
Резко повернувшись, Усмон Азиз зашагал к своему коню.
И тотчас встал на дыбы и заржал вороной, которого едва мог удержать Курбан, обеими руками схватившись за отделанную серебром уздечку. Поднял морду от пепла и мутными старческими глазами посмотрел сначала на коня, а затем и на своего хозяина осел Халимбая.
Бессильно опустив руки, стоял Джалол, чувствуя, как сковывает сердце ледяной холод. Была, сверкнула вдруг надежда,— но будто черный сель набежал и в тот же миг разрушил ее.
Догнав Усмон Азиза, Халимбай уцепился за рукав его халата:
— Почтенный, дай бог вам тысячу лет жизни! Я тоже, и я... Подождите немного! Я сейчас быстро сбегаю домой... быстро соберу свои пожитки... Я не заставлю вас меня ждать! Ведь, о боже... Дом мой сгорит, дом мой, который я строил с любовью... Да быть мне пылью под вашими ногами, почтенный, увезите меня! Увезите меня с собой...
— Уберите его с моих глаз!— тихо, но отчетливо произнес Усмон Азиз.
Гуломхусайн, здоровый и рослый парень, железной пятерней схватив Халимбая за локоть, потащил его
вниз.
— Ка-ати-ись к сво-о-оему ос-слу, он те-ебя жде-ет не дож-ж-жде-ется,— сильно заикаясь, говорил он на ходу.— За-а-аби-ирай ча-ашки-та-арелки и ка-а-ати- ись!
Рядом с отгоревшим костром неподвижно стоял Джалол. Вокруг не утихал говор, двигались люди — он ничего не слышал и не видел. В целом мире лишь одно маленькое село различал сейчас отрешенный его взор — село, где не был он долгих семь лет. Быстрая речка Сим-Сим бежала внизу; по склону горы карабкались вверх каменные дома; а над рекой и домами поднимались сияющие вершины, в солнечные дни почти растворяющиеся в лазури небес. И в том селе неподалеку от норовистой той речки, в тени той высокой горы есть один дом... Его-то и различал Джалол из дальней дали своей — и с болью в сердце видел на айване седобородого старика и седую старушку — своего отца и свою мать. Тяжкой ношей стало для них ожидание — и стан отца словно лук, и стан матери словно лук...
«Да живы ли они?»— подумал он, и на глаза его навернулись слезы.
— Эй, Джалол, ты что — окаменел?!
Вздрогнув, он увидел, что Усмон Азиз, Гуломхусайн и Курбан уже сидят на конях.
— Поторопись,— сказал Курбан,— дорога у нас дальняя.
Едва передвигая ставшие вдруг свинцово-тяжелыми ноги, Джалол двинулся к своему коню. Но, едва приблизившись к нему, повернулся и подбежал к стремени Усмон Азиза.
— Отпустите меня!— снизу вверх, как на божество, глядя на Усмона Азиза, воскликнул Джалол.— Не могу больше!
— Ты шутишь?— холодно улыбнувшись, спросил его Усмон Азиз.
— Нет, почтенный, нет!— прижавшись лбом к прочно вдетому в стремя сапогу Усмона Азиза и обливаясь слезами, лепетал Джалол.— Я больше не в силах... я не хочу сгинуть на чужбине! Отец мой стар, мать стара... Я обманулся. Скитальцем меня сделали, лишили всего человеческого. Не человек я теперь, хуже собаки я...
С коня, грызшего удила и рвавшего из его рук поводья, пристально смотрел Усмон Азиз на обвязанную чалмой голову своего слуги.
— Джалол!—сказал наконец он и тотчас перевел взгляд на тропу, у начала которой стоял вороной.
Еще крепче прижавшись к сапогу Усмон Азиза, глухо отозвался Джалол:
— Слушаю, почтенный...
— Где мы впервые встретились с тобой?
— В Пешаваре.
— Сколько времени прошло с тех пор?
— Пять лет.
— Что тебе было нужно в Пешаваре?
— Исломча1 увел меня с собой.
— Если отец и мать так дороги тебе, почему их оставил?
— Ослеп я, оглох я, почтенный... Обманулся! Курбаши говорил — соберем силы, запасемся оружием, вернемся и, дай бог, обителью мусульман снова станет наш край. Он говорил — я поверил...,
— Давно вы уехали?
— Почти семь лет назад.
— Сколько вас было?
— Человек двадцать...
— Что потом?
— Вы все знаете, почтенный...
— Что потом?— по-прежнему не отрывая взгляда от тропы, ровным голосом повторил Усмон Азиз,
— Потом... убили Исломчу.
— Кто убил?
— Его же друг, Ахмад-конокрад... Прикончил ударом ножа в шею во время игры.
— Кто был виноват — бродяга Исломча или Ахмад- конокрад?
— Исломча, почтенный. Подлый был у него нрав: отбирал у нас даже полтаньга и обманывал, когда с нами играл.
— Стало быть, поделом ему... Что потом?
— Потом мы разбежались кто куда. Одна была забота у каждого — как бы выжить.
— Помнишь ли, каким ты был, когда встретил меня?
— До смерти моей не забуду, почтенный. Бездомный пес я был, меня всякий прохожий мог пнуть... За любую работу хватался: грузчиком был, водоносом, дрова колол — и все время мечтал хоть раз поесть досыта. И тоска по родине сердце грызла.
— У тебя лицо было, будто у больного лихорадкой,— желтое... Скажи теперь,— мне скажи, им всем,— обвел рукой Усмон Азиз, как бы не только людей приглашая в свидетели, но и цветущие травы, чистое небо и высокие могучие горы,— отвернулся ли я, встретив тебя? Мимо прошел?
— Нет, господин, не отвернулись. Наоборот: накормили меня... Я помню! Вы в харчевне кебабом меня угостили и чай приказали подать... И одежду купили мне, и сапоги... И домой к себе привели.
Слезы на лице Джалола подсохли. Он говорил теперь спокойней, однако по-прежнему обнимал ногу Усмон Азиза и с покорностью и преданностью раба снизу вверх смотрел на него.
— Верно,— кивнул Усмон Азиз,— я повел тебя в мой дом. Ты вымылся, переоделся, я дал тебе денег... Одного этого было бы достаточно, чтобы всю оставшуюся жизнь ты с благодарностью и любовью вспоминал меня. Но я сказал тебе: ты, как и я, таджик, ты странник, тебе плохо на чужбине, оставайся, будешь помогать Курбану в лавке. И еще я сказал тебе, Джалол: если позволишь, братом своим буду считать тебя. Правду я говорю?
— Истинную правду, почтенный. И я, вы знаете, всем сердцем и всей душой вам служил.
— Скажи мне теперь: обидел ли я тебя хоть раз за эти пять лет?
— Никогда, почтенный...
— Вспомни еще: не я ли женил тебя в прошлом году, взяв на себя все расходы? Ты дом купил себе — небольшой, правда, но это был твой дом, укрывший тебя и твою семью... Уж не думаешь ли ты, что благодаря собранным на улице подаяниям смог заплатить ты за него?
— Нет, почтенный, тысячу раз нет! Пусть я ослепну, если забуду вашу доброту!
— Тогда почему же сегодня ты хочешь меня покинуть? Мне трудно, ты видишь... Почему ты бросаешь меня? Почему думаешь лишь о себе?
— Но ведь родина моя здесь! И старики мои — отец и мать...
— Родина? Я тоже в этих горах появился на свет. И не меньше тебя люблю эту землю и эту воду. Прах всех моих предков покоится тут. Но ты, может быть, думаешь, что у меня нет души... что я не страдаю... Тогда вырви мое сердце и взгляни на него! И ты увидишь груду пепла — как от костра, который только что горел здесь.
Джалол, отпустив сапог Усмон Азиза, склонил голову.
— Говори!— приказал Усмон Азиз.
— Я благодарен вам буду до Страшного суда! Но не могу больше... Отпустите меня, да быть мне за вас жертвой, отпустите! А не то я умру — ядом станет еда моя и саваном — одежда.
— Ах, ты умрешь...— зловеще протянул Усмон Азиз и, переложив поводья в левую руку, правую протянул к кобуре маузера.
Конь заплясал под ним, замотал головой.
Черным пламенем вспыхнули глаза Усмон Азиза, когда сказал он своему названому брату:
— Отойди подальше.
Спотыкаясь, Джалол спустился немного вниз.
— Стой!
Джалол послушно остановился.
— Смотри на меня!
Джалол медленно повернулся и, с трудом сглотнув густую слюну, поднял потухший взгляд на Усмон Азиза. И так прекрасен и грозен был добрый его хозяин со своей черной, аккуратно подстриженной бородой, в голубой чалме и зеленом халате, так лоснился на солнце вороной его конь и так гордился своим седоком, что пересохшие губы Джалола тронула восхищенная улыбка.
— Брось винтовку! И патронташ брось!
Дрожащими руками Джалол долго перекидывал
через голову ремень винтовки, расстегивал патронташ.
Усмон Азиз кивнул Гуломхусайну:
— Подними.
Подъехав к Джалолу, Гуломхусайн, не сходя с коня, нагнулся и разом подхватил винтовку и патронташ.
И сразу же прозвучал выстрел.
— Вот теперь ты умрешь!
— Почтенный,— растерянно произнес Джалол, шагнул вперед и, схватившись за грудь, осел на землю.
И снова, как много-много лет назад, услышал он колыбельную, которую пела ему мать; и тихая, нежная эта песня не подпускала к его сердцу смерть и сквозь теплый, молочный туман вела в небольшое село с каменными домами — туда, где, переполненная весенней водой, кипела веселая река и возвышалась до седьмого неба лазоревая гора. Колебались и таяли очертания села, и, будто детская колыбель, раскачивался айван, на котором долгих семь лет в ожидании сына безмолвно сидели седые старики.
«Я вернулся!»—хотел было крикнуть им Джалол, но колыбельная стихла, и в глубину его сердца вошла смерть.
Подтянув ноги, он свернулся в комок. Выскользнула из-за пазухи и упала в траву маленькая сдобная лепешка. И с громким ржанием помчался в сторону ущелья его конь.
Вложив маузер в кобуру, Усмон Азиз движением руки подозвал Халимбая.
— Похороните по всем обычаям и правилам,— глухо промолвил Усмон Азиз, мельком взглянув на тело Джалола.
— Как господин прикажет...
— Похороните здесь же. На могиле поднимите бунчук: погиб за правое дело.
— Слушаюсь, почтенный.
— Если узнаю, что предали земле без савана или не привели муллу и Коран не прочитали—пеняйте на себя.
— Господин может быть спокоен, все исполним.., Ведь мусульманин же!
— Да, в отличие от вас, он был мусульманином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21