— Сольцой бы присыпать рану,— сказал Сейдали.
— Брось, еще беды наделаешь. Помнишь, Убейт и Дуран дрались? Я тогда Убейту так насыпал соли, что он еле жив остался. Столбняк с ним был.
— А если с кожи наскоблить?
— Это можно.
Сердер Осман снял с пояса патронташ и начал соскабливать с него в ладонь внутренний, соленый от человеческого пота слой. Как только он приложил к ране соленую пыль, раненый застонал.
— Воды! Воды...
Один парень побежал к источнику. Сердер Осман остановил его.
— Нельзя! Раненому воду не дают, а то много крови потеряет.
Теперь кровь из раны текла медленнее.
— Скоро совсем остановится,— пообещал Сердер Осман.
Пригнали чью-то плохонькую лошаденку. Пять парней подняли Ибрагима Салиха, посадили верхом на лошадь. Он был почти без сознания. Если бы его не поддерживали сзади, он бы мешком свалился на землю.
— Воды! —вдруг опять прошептал раненый.
— Умрет ведь от жажды! — взмолился Мустафа.— Что ему сделается от одного глотка воды?
— Нельзя, говорю! — непререкаемым тоном заявил Сердер Осман.
В деревне уже ждала упряжка Мастана. Не отказал, дал свою лошадь. Ибрагима уложили в повозку. Сердер Осман и Хасан залезли тоже. Раненый про должал стонать и просить воды.
— Молитесь, чтобы мы поспели в больницу! — крикнул Сердер Осман и повертел в воздухе толстой палкой. Колеса загромыхали по дороге.
Впереди сидел Сердер Осман и правил лошадью. Хасан примостился в ногах у раненого.
— Воды! Воды! —хрипел раненый.
— Уже скоро... Потерпи, друг,— уговаривал Ибрагима Хасан, поддерживая его за плечо, чтобы уберечь от ударов о дно повозки.— Нет у меня воды, пойми.
— Ох, помираю, пить...
Дорога стала песчаной. Тряска прекратилась.
— Ибрам, Ибрам!—тревожно окликнул Хасан раненого: тот вдруг умолк...
— А?
— Как себя чувствуешь?
Раненый прикоснулся к плечу, нащупал теплое — кровь...
— Я ранен?
— Пустяки. Плечо оцарапано. Ибрагиму опять стало плохо.
— Куда... куда мы едем? — стонал он.
— К доктору.
— О-ох!.. Я ему покажу!
— Кому? Кто в тебя стрелял?
— Хаджи Живодер. Сволочь...
— Молчи, молчи. Опять кровь пойдет!
— А рана большая, скажи? — Ибрагим со страхом смотрел на свой рукав — увидел запекшуюся, загрязненную пылью кровь.
— Пустяки,— успокоил его Хасан.
— Только бы поправиться... Живым он от меня не уйдет. Клянусь честью матери, не уйдет он от меня живым! — повторял Ибрагим в тоскливой ярости.
— Аллах его покарает!
Они были в пути уже целый час.
— Ну, как дела? — обернулся Сердер Осман.
— Хорошо! — отозвался Хасан.— В себя приходит.
— Стисни зубы, друг. Совсем немного осталось,— обернулся к раненому Сердер Осман.
— Ох, помираю...— хрипел Ибрагим Салих.
Он слизал запекшуюся у него на ладони кровь, даже не почувствовал привкуса соли.
— Хоть бы глоточек воды!
— Где ж ее взять. Нет у нас воды!
Ибрагим с трудом шевелил заплетающимся языком, словно рот у него был набит ватой. Вот и последний спуск к касабе. Оставалось ехать минут десять—пятнадцать. Под гору лошадь шла веселее. Сердер Осман то и дело подхлестывал ее, как бы назло Мастану, который холил и берег своих лошадей пуще глаза.
— Потише ты!—крикнул Хасан, когда повозка загромыхала по булыжнику.
— Надо пораньше успеть, а то эти доктора — народ капризный.
Вот уже Тевфиков виноградник, кладбище, за ним парк. Раненый впал в беспамятство.
— Торопись, дорогой, он без сознания,— теребил возницу Хасан.
Сердер Осман снова стал нахлестывать лошадь. На полном скаку въехали в город. Вот и больница.
— У нас раненый,— обратился Хасан к привратнику.
— Разлетелись, как на скачках!.. Никаких докторов нет,— проворчал тот.
— А когда будет доктор? — Я их не сторожу.
— Смотри, приятель,— Сердер Осман понизил голос.— Если раненый подохнет у ваших дверей, тебе несдобровать.
— И тяжело он ранен?
— Да уж зазря мы бы сюда не поехали. Две пули в него всадили, бочонок крови вытек. Привратник открыл ворота.
— Давай сюда!
Повозка въехала во двор. Со всех сторон сбежались любопытные, под ногами сновали дети.
— Ему легкое прострелили...
— Думаешь, помрет?
— Раз к нам попал — выживет. Два дня — и на ногах будет,— сказал привратник.— Бывали случаи и похуже.
— Ишь какой прыткий! — возражали ему.— Два дня... Не так-то все просто.
— Врача надо позвать,— сказал Хасан.
— Сейчас позову,— невозмутимо отвечал привратник.— Вот привалила работенка в праздничный день! — бормотал он по дороге.— А прокурора известили? — обернулся он уже у ворот.
— Нет, мы прямо сюда,— пожал плечами Сердер Осман.
— Да вижу, уже полны штаны от страха. По головке за это не погладят.
Наконец он ушел. Толпа, окружившая повозку, начала редеть. И все же много любопытных осталось.
— Что с ним? — допытывались они у Хасана.
— Ранили, да и все.
— Из-за земли?
— Неизвестно. Мы сами еще не знаем.
— А кто стрелял, известно?
— Нет.
— Если он помрет, убийца выйдет сухим из воды.
— Не помрет. Это гора, а не человек. Такого не скоро угробишь.
— И свидетелей не было?
— Не было.
Хасан по горькому опыту знал, что такое попасть в свидетели: не стал подводить людей. Во двор вошел человек с бледным лицом — доктор.
— Господин прокурор знает о случившемся? —спросил он.
— Нет,— ответил Хасан.
— Внесите его в приемный покой,— распорядился врач.— Надо подождать прокурора.
Ибрагим то приходил в себя, то снова терял сознание. Его внесли в помещение.
— Что клали на рану? — склонился над ним доктор.
— С кожаного ремня наскоблили,— ответил Сердер Осман.— Очень кровь текла...
— Когда это было?
— Часа три назад.
— Правильно сделали. Надо было заодно и перевязать рану.
Сердер Осман промолчал. Доктор побрызгал на рану из какой-то бутылки: жидкость вспенилась, зашипела.
— Пить...— простонал Ибрагим Салих.
— Дайте ему воды,— распорядился доктор.
— Нельзя — помрет же! — удивился Сердер Осман. Он был уверен в своей правоте.
Однако выразительный взгляд доктора привел парня в замешательство.
— Вам видней, конечно,— забормотал он.— Да только у нас...
— Помолчи пока,— перебил его доктор.
В сопровождении сторожа явился прокурор. — Кто привез раненого?
— Мы,— ответил Сердер Осман.
— Из какой деревни? — Караахметли.
— Это Кайран, что ли? Или я ошибаюсь?
— Да нет же, Караахметли.
— Кто в него стрелял?
В этот момент вернулся Хасан, которого поеылали за водой.
— Неизвестно, господин прокурор. — Кто был при этом?
— Никто. Мы услыхали выстрелы и прибежали. Вот и все.
— И никаких следов не осталось? Кто в тебя стрелял? — наклонился прокурор к раненому.
В ответ послышался стон.
— Займитесь им,— повернулся прокурор к доктору.— Показания потом снимем.
Ибрагима положили на стол. Доктор велел раздеть его и разрезал ножницами минтан.
— Приготовьте шприц. Дайте пинцет...
Двумя ватными тампонами он очистил рану. Потом подошел санитар, велел поднять Ибрагиму рубаху и сделал ему укол.
Какой крестьянин по доброй воле согласится быть свидетелем на суде, да еще в страдную пору? Судье ведь нет дела, жатва у крестьян или молотьба,— знай вызывает в город всех подряд. Поэтому и появилась в деревне поговорка: «Если у тебя много денег — иди в поручители, а если много времени — в свидетели».
Оказавшись без свидетелей, Ибрагим сослался на несчастный случай. Как прокурор ни бился с ним, слышал одно:
— Я сам в себя выстрелил, нечаянно получилось...
Через пятнадцать дней с перевязанной рукой Ибрагим вернулся в деревню. К тому времени большинство крестьян обмолотили половину урожая.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Пусть радость навсегда приходит, Скорее пусть беда проходит. С бедою, мы давно знакомы — Пусть, как весной воды, проходит...
Кул Халиль. Плохо приходится караахметлийцу, когда наступает жара. Все выгорает. Не остается ни одной зеленой былинки даже на лугах, багровеет крона сосен. Грушевые деревья стоят жалкие, общипанные.
Воздух раскаляется — дышать нечем. Это уже не привычная Караахметлийская долина, а сущее пекло, царство красного яростного огня, от которого гибнет все живое. Кувшин воды на голову выльешь, а через секунду волосы сухие, как солома. А подует ветер — еще страшнее. Лицо как будто обжигает огненное дыхание ада. Люди бредут к родникам, в тень деревьев, и падают там на землю в изнеможении. Долина погружается в забытье. Лежит желтая, как больной в лихорадке. Только два дерева возле родника — тута да седая верба — по-прежнему зеленеют, потому что корни их омываются родниковой водой. Чуть не половина деревни собирается в такие дни под их тенистым шатром, и до самой темноты никто не может тронуться с места.
В народе эту пору прозвали «огненной молотилкой». Первый ее вестник — пыльный вихрь. Он рождается в лощине между деревнями Гюллю и Узерлик. Его зовут здесь «вражьим вихрем». Подхватывая и крутя все, что попадается на пути — хвою, листья, солому,— ломая ветки деревьев, он бешено мчится по лощине.
Вырвавшись на простор, он достигает предельной мощи. До самого моста в Пашалар продолжает он свою неистовую пляску. Но у моста его будто косой
подкашивают. Он вдруг бессильно оседает, словно загнанный скакун. Не одолеть ему моста. Ложится безумец в русло реки, как в постель, и успокаивается.
Рождается «вражий вихрь» в июне, между десятым и двадцатым числами. Ни разу еще не случалось, чтобы он нарушил этот срок. А через десять дней после его нашествия вся долина уже грязно-желтого цвета, как детский понос. Крестьянину этот ветер всю душу выматывает. После него не то что работать — рукой пошевелить силы нету. Поэтому каждый спешит закончить обмолот до появления «вражьего вихря». Да не всегда это удается, порой зерно наливается позже, чем надо... Тогда жди беды.
В этот год к первому июня повсюду на токах уже лежали груды обмолоченной соломы. Чтобы перевеять хлеб, ждали только ровного, сильного ветерка. Лишь он поможет отделить зерно от половы. Подует он—• на токах сразу закипит работа. Солому в одни мешки, зерно — в другие.
Уже наступило четвертое число, а сонный воздух все не шевелился. С ума сойти можно, пока ждешь этого ветра, стоишь с вилами в руках и ждешь. Колыхнулась какая-нибудь веточка, зашелестел листок — ты с надеждой поднимаешь голову. Хватаешь горсть зерна, бросаешь в воздух — опять мякина па: дает вместе с зерном. С ума сойти можно! День ждешь, другой, третий... Наконец в бессильной ярости начинаешь посылать небу проклятья.
На пятый день из-за горы выползли два крошечных облачка. Люди обрадовались.
— Должны ветер принести. А, душа моя?
— Верно говоришь, дорогой. Только бы дождя не принесли.
— Упаси аллах, упаси аллах!
После полудня облака сгустились. Подул легкий ветерок, однако не такой еще, чтобы можно было веять зерно.
— К завтрашнему дню окрепнет,— надеялись крестьяне.
Ветерок действительно окреп, и даже скорее, чем ожидали. Опять крестьянин в тревоге — не было бы дождя раньше времени.
К вечеру ветер набрал нужную силу. Можно было приниматься за работу. На радостях люди забыли о самом дожде. А он был уже не за горами.
Если бы не ночь, успели бы управиться. Но что сделаешь впотьмах? Небо сплошь заволокло тучами. Не то зерно будет после дождя! А если дождь затянется, совсем дело плохо! Половину урожая водой смоет, половина потом погниет.
Спасать надо урожай, ох, успеть бы только! В лихорадочной спешке люди ссыпали зерно в мешки и тащили их домой, под крышу. Работка не из
легких!
— О аллах милосердный!
Торопливо швыряя зерно лопатой, Сердер Осман то и дело поглядывал на потемневшее небо в надежде отыскать там хоть одну звездочку. Ни одной, всюду черным-черно.
Хасан успел отнести два мешка. Целый вал зерна еще лежал нетронутым. Сумерки сгустились настолько, что люди с трудом различали друг друга, однако работа кипела, как в ясный день. Работали все: от стариков, еле стоящих на ногах, до малых детей, едва вставших на ноги. Даже больные были на токах. Солому охапками грузили кто на осла, кто на вола, кто на лошадь, кто на тележку и, отвезя домой, тут же возвращались, не давая себе передышки.
Сердер Осман опять задрал голову кверху. На лоб его упали две крупные капли.
— Вот оно... Вот оно...—забормотал он.— Проклятье!
С токов неслись крики.
— Дождь!
— Ах, мать моя! Пропал урожай!
— Сюда тяни!
— Погоди, сейчас Хусейн придет!
Подгоняемые дождем, люди сгибались в три погибели под непомерной тяжестью — каждый стремился захватить с собой как можно больше, дождю оставить
поменьше.Халил-ага взвалил девятилетнему сыну на спину огромный мешок. С трудом удерживая равновесие, выкатив глаза от напряжения, мальчонка медленно
тащился по полю. Край мешка волочился по земле — было в нем верных пятьдесят килограммов. Хасан поравнялся с мальчиком. Вся душа перевернулась, да что сделаешь — у самого огромный мешок за плечами... Стиснув зубы, он шагнул вперед. Сзади донеслось сдавленное рыданье ребенка.
Большую часть урожая уже увезли с полей. Дождь все усиливался. Грянул гром. Вспышка молнии на мгновение осветила несчастные лица с потухшими глазами, как у мертвецов. И тут стеной хлынул ливень. Спасать оставшееся на токах зерно было уже бесполезно. Мешки на спинах людей, набухая от воды, пригибали их к земле. Люди шли молча, словно выносили убитых с поля боя. Это промокшее насквозь зерно было их последним спасением и последней надеждой.
Глядя со стороны на этих неторопливо шагающих людей, можно было подумать, что они нарочно не спешат уйти от ливня — хотят, чтобы он промочил их до костей.
У женщины, которая шла впереди Сердера Османа, вдруг подкосились ноги, и она упала. При вспышке молнии мелькнула ее растрепанная голова, которую она второпях забыла накрыть платком.
Молнии сверкали все чаще. Одна из них ударила в гору Карынджалы, где-то совсем рядом. Сердер Осман поспешил к женщине. Она уже встала и снова взвалила на себя мешок.
— Что с тобой,сестра?
— Ничего.
По голосу Сердер Осман узнал ее. Это была жена молодого Чюрюка. Два дня назад она родила.
— Брось мешок!
Женщина пошатывалась, но шагала вперед.
— Брось, говорю! Разве тебе можно?
Женщина продолжала идти, будто не слышала;
— А ну, брось! — заорал Сердер Осман.
— Немного осталось, дойду...
— Дай сюда.
Он потянул мешок к себе.
Сверкнула молния, осветив на мгновение искаженное, с прикушенной губой, лицо молодой женщины.
— Нехорошо тебе, сестра?
— Да нет, ничего...— Голос был нетвердый, дрожащий.
— Не притворяйся, сестра, я же вижу... Женщина молча оседала на землю. Бросив оба мешка, Сердер Осман подхватил ее на руки. Она слабо отбивалась, но потом все тело ее безвольно обмякло.
— Сестра! Женщина не шевелилась.
— Сестра!..
Слышалось только ее прерывистое дыхание. Все вокруг были настолько поглощены своим горем, что. никто не обращал внимания на Сердера Османа и его ношу. Он скользил и оступался на грязной дороге. Дождь яростно хлестал в лицо. Вот, наконец, и деревня. Дом Чюрюков первый с краю. Дверь открыта. Войдя в дом, юноша бережно опустил свою ношу на пол. Вслед за ним вошел хозяин, Мустафа Чюрюк.
— Безжалостное у тебя сердце! Кто же посылает женщину в поле сразу после родов?!
— Сама ушла... Клянусь аллахом, не послушалась...— растерянно бормотал Мустафа.
За стеной пищал новорожденный.
Дождь утих на другой день к полудню. Кругом грязь, желтые намывы, созданные дождевыми потоками. В печальной деревне царило безмолвие, как на похоронах. Один Мастан радовался втихомолку. Урожай его пострадал больше других — у него ведь и поле самое большое. А ему и горя мало, он с лихвой возместит убытки. Теперь крестьянам не под силу выплатить долги, много новых полей к Мастану отойдет.
Знает Мастан, конечно, что крестьянин живуч, как сама земля, выкрутится как-нибудь и из этой беды. Не умирающая в нем надежда всегда спасает его. Рассердила небо земля-кормилица, обрушился на нее гнев небесный, а крестьянин все не смиряется, бьется за жизнь до конца.
Только прошел дождь, а деревня уже радуется, что он был не затяжной — зерно не попреет, не погниёт. Надо только рассыпать его на токах да высушить. Забот хватает, для печали времени нет.
Усталая долина, умытая, освеженная дождем, сразу похорошела. Постороннему она и в красоте своей показалась бы жалка, как молодая дикарка, нацепившая на шею стекляшки, а караахметлийцу любо. Трудно будет после такого дождя «вражьему вихрю» спалить долину своим мертвящим дыханием, запоздает «огненная молотилка».
Опять повез крестьянин свое зерно на ток. Солнышко просушило все в один день.
— Зерно чистехонько! — кричал Сейдали работающему рядом Сердеру Осману.
— Еще немного — и в амбарах у нас было бы чистехонько.
К вечеру люди вывезли хлеб на поля и всю ночь потом перелопачивали его, всю ночь с полей доносились говор, песни, смех.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17