Да
ради этого крестьянин теперь готов простить бы Ма-стану не только конфискацию, но и убийство собственного отца. Лишь бы дал денег, не прогнал от своих дверей.
— Выходит, кроме Мастана, на всей земле и обратиться не к кому? — Сердер Осман навалился всем телом на стол.— А банк на что?
Вся кофейня так и загудела, так и заходила ходуном.
— Думаешь, дадут?
— Дадут, конечно.
— Для правительства все равны.
— Молодец, что надоумил. Обязаны дать!
— А как же! Всем дают, а нам — нет?
— Клянусь аллахом, напишем самому главному паше! Я знаю одного писаря. Он за две с половиной лиры хоть в Анкару напишет. Однажды...
— И напишем!
— Если ребенок не заплачет, ему молока не дадут.
— Не дают!
— Идем сейчас же!
— Расскажем, как живем. Тогда...
— Клянусь аллахом, смягчатся их сердца!
— Пусть только не дадут!
— Тогда сразу к тому паше...
— Мы так ему распишем...
— А писарь-то на днях...
— Что?
— «Пусть,— говорит,— зайдут ко мне караахмет-лийцы».
— Отчаянная голова!
— «Я,— говорит,— одним письмом разделаюсь с вашим Мастаном».
— У него даже с пера кровь каплет, во как!
— Он с большими людьми запросто...
— Надо только в банк сходить.
— Сейчас же и пойдем!
— Точно, душа моя.
Староста Керим нацепил на шею новый галстук, огромный узел которого никогда не развязывался. Этот галстук в прошлом году ему подарил сам каймакам. С полным сознанием всей важности своей миссии староста степенно прошелся перед крестьянами.
— Клянусь аллахом, наш староста настоящий господин! — восхищенно воскликнул Тощий Омер.
— Представительный мужчина,— закивали крестьяне.
В касабу отправились налегке. Счастливые, опьяненные новой мечтой, люди не чуяли под собой ног, словно деньги были уже в их руках. В касабе Мустафа Сорок Зубов развязно обратился к прохожему:
— Где здесь банк? Вот тот, что ли?
— Ну да!
— Кто первый войдет?
— Ясно, староста. Ему по званию положено.
— Что ж, душа моя,— сказал староста Керим неожиданно дрогнувшим голосом.— Давай войдем.
Подошли к подъезду банка. Староста в последний раз поправил галстук, огляделся по сторонам, прокашлялся, одернул пиджак и, наконец, сказал бодро:
— Пошли, братцы!
Открыв огромную железную дверь, крестьяне очутились в просторном зале. По углам его стояли три стола и касса. Один чиновник поднял голову от бумаг.
— Добрый день!
Староста опять поправил свой галстук, сделал по направлению к чиновнику два шага.
— Добрый день, господин.
— Что вы хотите?
— Нам бы директора повидать. Чиновник показал рукой на дверь.
— Вот его кабинет. Он знает про вас?
— Откуда же он узнает, когда мы только в город пришли.
Все направились к двери, указанной чиновником. Староста еще раз поправил галстук и решительно взялся за дверную ручку.
За огромным письменным столом сидел круглолицый человек и, улыбаясь, смотрел на вошедших.
— Пожалуйста, входите.
Теснясь в дверях, крестьяне вошли, гурьбой стали посреди комнаты.
— Садитесь,— пригласил директор.
Расселись на стульях, как важные господа. Старосте и Мустафе Сорок Зубов достались кресла, обтянутые сафьяном.
— Я вас слушаю,— сказал директор.
— Простите нас ради аллаха,— начал староста,— мы с просьбой к вашей милости.
— С какой же?
— Нам деньги нужны. У нас бедная деревня.
— Но долг мы заплатим, хоть и бедные,— вставил Мустафа Сорок Зубов.
Директор положил на стол длинную тонкую ручку с пером.
— Значит, вы просите кредит?
— Вот-вот,— обрадовался Сейдали.— Кредит нам нужен, кредит!
— Это наш долг — предоставить вам кредит,— сказал директор и задумался.
— Не знаем, как и благодарить вас, господин...— начал староста.
— Только...— перебил его директор,— лимит у нас кончился.
— Как это?
— Сейчас скажу, чтобы вам было понятней. В этом году мы получили из Анкары для кредитов сто тысяч лир. Эти деньги уже использованы. Пришли бы вы немного пораньше...
— Значит, ничего не выйдет? — спросил Сейдали со слезами в голосе.
— Отчего же, душа моя, мы что-нибудь придумаем.
— Да благословит вас аллах!
— Напишем снова в Анкару. В прошлом году тоже пришлось так делать.
— Значит, можно надеяться?
— Обязательно. Это наш долг.
— Пусть в вашей жизни будут одни радости! — расчувствовался Мустафа Сорок Зубов.— Аллах наградит вас за доброе дело. А о нас и говорить нечего!
Директор встал и проводил их до двери.
Очутившись на улице, крестьяне с удивлением посмотрели друг на друга. Они не могли опомниться от радости.
— Теперь все в порядке,— сказал староста.
— С доброй молитвой за доброе дело! Только Сердер Осман был недоволен.
— «Все в порядке»,— ворчал он.— Не приведи господь просить у государства... Легче грыжу нажить, чем у властей что-нибудь выпросить.
— Ах ты, гнилое пузо! — возмущался Мустафа Сорок Зубов.— Это же деньги! Разве ты сам дал бы в долг неизвестному человеку, ни с кем не поговорив, ни у кого не расспросив?
— И то правда,—согласился Тощий Омер.
— Ишь чего захотел! Вынь да положь ему денежки! С такими., как ты, банк мигом в трубу вылетит,— согласно подхватили все.
До самой деревни Сердер Осман молчал. Что толку говорить, когда никто и слушать не станет! «Зачем же,—скажут,— ходил, если сам не веришь?»
Вокруг старосты Керима в деревенской кофейне собралась целая толпа.
— Староста я все же — что ни говори,— объяснял он,— к моим словам в касабе прислушиваются.
— Что ж там сказали?
— Главное — дойти туда, остальное легко. Проси чего хочешь. Не успел я с директором поговорить, как он побежал давать в Анкару телеграмму. Теперь осталось только чиновников из банка подождать. Приедут к нам бумаги заполнять. Тогда считай — денежки в ваших карманах.
— А сколько дадут?
— Сто тысяч — вот сколько. Сам директор обещал.
— Да нам столько не выплатить!
— А мы возьмем, сколько нам надо. Силком никто брать не заставляет. Пусть знают, что мы не завистливые.
— Мастану теперь и делать нечего у нас в деревне.
— Помрет с тоски.
— Перестанет важничать. Сразу подожмет хвост.
— Директор к нам со всем уважением, словно только нас и ждал. И о чем мы до сих пор думали!
— Я вам давно говорил. Не слушали меня.
— Теперь, глядишь, и наша деревня станет не хуже других, в люди выйдем. Никакой тебе конфиска-ции-монфискации!
— Какое там, если государство нам такую услугу оказывает!
— Ну и заживем теперь, братцы!..
Время шло, а из банка ни слуху ни духу. Караах-метлийцы спали и видели тот счастливый день, когда к ним приедут чиновники с полными карманами и начнут пригоршнями отсыпать деньги — только руки
подставляй. А время шло. Сев не за горами. Не посеешь в срок — все упустишь. Приуныли крестьяне, припрятали оставшуюся пшеничку — на случай, если не приедут из банка. Придется тогда сеять тем, что осталось. Большей беды для крестьянина и придумать трудно. Некоторые уже испытали это на своей шкуре. Такое и во сне не дай бог увидеть. А что делать, если вся твоя надежда в оставшейся пригоршне пшеницы?
Идет человек в амбар, выгребает остатки прошлогодней соломы, делит: половину на корм лошади, ослу и волу, половину везет в город. А там этой соломы уже полным-полно! Из сорока таких, как Караах-метли, деревень Кесикбеля по всем трем дорогам везут ее в крошечную касабу на ослах, на лошадях, на тачках. Терпкий запах соломы разносится по всему городу, ею завален уже весь базар, дети ныряют в пышных ворохах — им-то раздолье!
Да, на одной соломе далеко не уедешь. Весь Кесикбель, все сорок деревень начинают готовить йогурт, сбивать масло и везут продукты в город, чтобы добыть хоть дирхем пшеницы для сева, хоть дирхем — для еды.
Заважничал горожанин, увидев на базаре такое обилие соломы, йогурта, масла, молока. Только масло и молоко покупает, да и то если уступают задешево. На обе лопатки кладет крестьянина. А мимо возов с соломой не глядя проходит. Если бы посмотрел хоть раз в эти отчаявшиеся глаза, прочел бы на этом лице и мольбу, и надежду, и страх... Постоит, потопчется человек возле воза, да и поворачивает оглобли домой несолоно хлебавши. Масла и молока надо горожанину. А крестьян, у которых есть дойные коровы, во всем Кесикбеле по пальцам перечтешь!
Все сильнее наваливается нужда на кесикбельца, за горло берет. Крестьянин стоном стонет, безучастно смотрит на мир потухшими глазами. Смолкают в деревнях звонкие шутки-прибаутки. У людей рты на замке. Все сносит терпеливый крестьянин. Только тяжкий стон плывет по Кесикбелю. «А-ах!», «О-ох!» Это проклинает человек свою судьбу, это исходит горем его измученная душа.
Дождались, наконец, караахметлийцы, приехали чиновники из банка: один толстяк — живот горой, руки в карманах — и с ним двое тощих. Обрадовались люди. Рассеивалась грозовая туча над их головами. Приехали спасители, раздадут им деньги, положат конец их страданиям. Не будет больше вздыхать, ворочаться крестьянин по ночам. Заснет деревня спокойно. Опять все забыл, опять радуется и веселится живучий караахметлиец.
Крестьяне плотным кольцом окружили толстяка. Как доверчивые дети, не отрывают они глаз от его карманов. Вот сейчас толстяк вынет руки, а пригоршни его полны денег...
Видать, для порядка толстяк задал им несколько вопросов:
— По скольку дёнюмов у вас в среднем?
— У кого десять, у кого тридцать пять, у кого — сорок. Больше сорока ни у кого нету.
— Каков урожай?
— Слава аллаху...
— По скольку на дёнюм?
— Один аллах знает. Когда один мешок, а когда и десять.
— Прокормиться можно?
— Солому продаем, ею тоже кормимся. Толстяк вынул руки из карманов, взял у тощих чиновников бумагу, где они что-то намарали, сложил ее и сунул в карман.
— Что же теперь будет? — оторопел староста.
— Сообщим в Анкару,— ответил толстый с важной миной. Он провел рукой по лысине,— потом представим туда подробный рапорт.
— Что еще за лапорт?
— Там его читать будут. Им видней, что дальше делать.
— Когда же решение выйдет?
— Месяца два дело протянется.
— А-а-а!..
— Два месяца, не больше.
Чиновники отбыли, степенные и невозмутимые, оставив крестьян в полном смятении. Вот тебе и денежки из кармана! Что теперь делать, где искать спасения? Некоторое время в толпе царило гробовое молчание. Наконец кто-то встал, медленно стянул с головы кепку и ударил ею оземь.
— Осталось только у Мастана просить.
— У него?
— А что ж поделаешь? Если он не поддержит, пропали мы совсем. Последняя надежда.
Мустафа Гнилой поднялся, отряхнулся, как курица, вылезшая из пыли, кашлянул.
— Я пошел. Кто со мной?
Он сделал два шага. Два шага — две секунды — две вечности... остановился. Тишина. Только сердца крестьянские стучат. Решиться, пойти за Гнилым. Ноги словно гвоздями к земле прибиты. Мустафа еще раз оглянулся, кашлянул.
— Ну, кто со мной?
Страшно идти одному. Вернешься с пустыми руками — позору не оберешься. «Ну, как,— скажут,— вымазал лицо грязью?» Из толпы тихо вышли трое, догнали Гнилого. Вот и остальные зашевелились. Медленная процессия двигалась к дому Мастана. Шли молча, как пленные солдаты,— понуро опустив головы и бросая себе под ноги глухие проклятия. У каждого камень на душе. Опять идти к Мастану, унижаться, умолять...
— Лучше бы мне подохнуть на этом месте!
— Не ходи. Тебя силком не тащат.
— Ох, брат, не захочешь, да пойдешь!
У дома Мастана остановились; смотрят друг на друга, молчат. От такого молчания мороз по коже подирает.
— Пришли, так надо дело делать,— снова первым решился Мустафа Гнилой и ударил кулаком в ворота.
Мастан словно ждал их.
— Добрый день, добрый день, уважаемые.
— Добрый день. Пришли у тебя денег просить. Лицо Мастана расплылось в довольной улыбке.
— С банком, что ли, не столковались?
— Где уж нам, беднякам, с ним столковаться,— отвечал Мустафа.-— Мы привыкли у тебя занимать.
— Вот так-то! Надо это навсегда запомнить. А то все с ума посходили — в банк! Да кто вам сейчас даст в банке денег, если у вас земли с ладонь?
— Ошиблись мы... Вперед не будем...
— Ишь, решили, что банк сильнее меня. Да я ваш банк раздену! Меня Мастан-оглу зовут! Что мне ваш банк-манк! Не ему со мной тягаться.
— Вот мы и пришли к тебе,— сказал Рюзгяр.— Как решишь... Сев проходит, а у нас семян нету. Такая беда!
— Подумаем, посмотрим.
Знал Мастан — нельзя крестьянам ждать, пока он думать будет. После пятнадцатого октября в десять дней нужно отсеяться. Не успел — сам руби свою голову. После двадцать пятого семена что в землю бросать, что в реку — все едино. Знал, ох, знал про то Мастан...
— Времени у нас нет, Мастан-оглу, чего же там ждать.
— Припадаем к твоему очагу, помилуй!
— Не отсылай нас с пустыми руками, вечными рабами твоими будем, хозяин!
Мастан смеялся, оттопыривая губы.
— А вы в банк идите, если уж так невтерпеж.
— Хозяин...
— Что вы здесь разнылись? — заорал вдруг Мастан.— Я не говорю, что не дам. А подумать надо. Не про песни — про деньги разговор идет.
— Ты же знаешь...— начал опять Мустафа Гнилой.
— До конца месяца отсеяться нужно,— подхватил Рюзгяр,— а потом, что сей, что не сей...
— Это меня не касается. У меня свое хозяйство, свой расчет. Я вам не помеха — хоть в августе сейте.
— Опоздаем с севом — не родит земля!
— А мне что? Это ваша забота.
— Скажи, когда же ты дашь ответ?
— Через месяц.— Мастан еще подумал.— Ровно через месяц.— Вот так! Будьте здоровы!
Крестьяне еще потоптались, переглянулись.
— Дал бы сегодня — молиться на тебя будем.
— Деньги счет любят. Они в поле не растут. Подсчитаю, прикину, если получится — дам. Ясно?
Крестьяне ругали Мастана последними словами. Оставалось одно: подтянуть потуже пояса и доставать из закромов зерно, оставленное на прокорм.
— Как-нибудь не умрем с голоду.
— Аллах взял, аллах и даст.
— Аллах милостив!
— Много ли нам надо?
— Аллах велик!
— До сих пор у нас никто с голоду не помер.. Между тем погода совсем испортилась. Последние сроки сева были на исходе. Умываясь кровавыми слезами, вытаскивали крестьяне из амбаров остатки пшеницы и везли на поле. Нелегко отнимать у малых детей последний кусок хлеба, да делать нечего.
— Никто не поддержит бедняка. Ну и времена настали!
— Конец света настал!
— Пошатнулась под нами земля. Спасения не жди!
— Кто думал, что доживем до такого?
— Помилуй, аллах!
— Помрем голодной смертью.
— Впереди лютая зима, что делать?
— О аллах!.. Ударили первые морозы.
Потрескивают в закопченных очагах сосновые поленья, тянутся к огню дрожащие руки. Тяжелая тишина придавила Караахметли, придавила весь Ке-сикбель. Смотрит на крестьян своими страшными глазами новая беда.
Брошены в землю последние зерна, съедена в тусклых мисках последняя тархана. Осталось жить только надеждой, да не на завтрашний день, а на далекое будущее. Кто мешок посеял, кто полмешка. Невелик урожай будет: когда же, когда затянутся их раны, разогнутся спины? Печальные дни настали для Кесикбеля. «А-ах!», «О-ох!» — стонет Кесикбель. Сидят крестьяне по домам — каждый со своей бедою — одинокие, беспомощные, словно в лесу заблудились.
Как ни подсчитывай, после нового урожая тоже особенно не разойдешься. Полмешка посеял — соберешь мешка три, с целого мешка — около пяти набе рется. Разве на этом хозяйство поправить? Отчаяние черной тучей нависло над крестьянскими головами, заслоняя солнце, одевая в траур весь мир.
Окончился срок, назначенный Мастаном. Опять какая-то надежда забрезжила. Собравшись, караах-
метлийцы робко направились к нему. Тот встретил их, как всегда, улыбаясь
— Скоро из Измира мне привезут денег. Вот тогда и приходите! — И захлопнул дверь у них перед носом.
Стоят молчат крестьяне. Вздыхают, чуть не всхлипывают. Но нельзя давать волю закипающим слезам. Нужно держаться!
Из Измира, говорит, привезут деньги!.. А когда — даже не сказал. Да теперь уж все равно. Погибает Караахметли, погибает Кесикбель. Без хлеба, без денег. Кажется, и ждать уже от жизни нечего, а люди все еще ждут по привычке. Вдруг свершится какое-нибудь чудо! Какое? Бедное воображение голодных людей не в силах и этого представить.
Раньше была хоть слабая надежда у Мастана призанять. «Может быть... Может быть...» — как свежий ветерок, перелетало из уст в уста, проникало в сердца, согревало людей в непогоду. Теперь все рухнуло, померк последний огонек впереди. Самые отъявленные фантазеры, оптимисты и те примолкли. За зимой придет весна, а там опять зима... Проклятое, безнадежное положение! Кто протянет руку, кто поможет? Зайди к любому соседу — ни у кого миски тарханы, горсти пшеницы не найдется, все амбары пусты, все кувшины перевернуты вверх дном. Словно смерч налетел и повымел все из домов.
— Что же делать?
— Пойти в город на заработки?
— Найдется ли там работа?
— Поищем.
— Всех нас город не прокормит...
Кому-то в голову пришло промышлять дровами. Дело, правда, нелегкое, но ведь крестьянам к труду не привыкать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
ради этого крестьянин теперь готов простить бы Ма-стану не только конфискацию, но и убийство собственного отца. Лишь бы дал денег, не прогнал от своих дверей.
— Выходит, кроме Мастана, на всей земле и обратиться не к кому? — Сердер Осман навалился всем телом на стол.— А банк на что?
Вся кофейня так и загудела, так и заходила ходуном.
— Думаешь, дадут?
— Дадут, конечно.
— Для правительства все равны.
— Молодец, что надоумил. Обязаны дать!
— А как же! Всем дают, а нам — нет?
— Клянусь аллахом, напишем самому главному паше! Я знаю одного писаря. Он за две с половиной лиры хоть в Анкару напишет. Однажды...
— И напишем!
— Если ребенок не заплачет, ему молока не дадут.
— Не дают!
— Идем сейчас же!
— Расскажем, как живем. Тогда...
— Клянусь аллахом, смягчатся их сердца!
— Пусть только не дадут!
— Тогда сразу к тому паше...
— Мы так ему распишем...
— А писарь-то на днях...
— Что?
— «Пусть,— говорит,— зайдут ко мне караахмет-лийцы».
— Отчаянная голова!
— «Я,— говорит,— одним письмом разделаюсь с вашим Мастаном».
— У него даже с пера кровь каплет, во как!
— Он с большими людьми запросто...
— Надо только в банк сходить.
— Сейчас же и пойдем!
— Точно, душа моя.
Староста Керим нацепил на шею новый галстук, огромный узел которого никогда не развязывался. Этот галстук в прошлом году ему подарил сам каймакам. С полным сознанием всей важности своей миссии староста степенно прошелся перед крестьянами.
— Клянусь аллахом, наш староста настоящий господин! — восхищенно воскликнул Тощий Омер.
— Представительный мужчина,— закивали крестьяне.
В касабу отправились налегке. Счастливые, опьяненные новой мечтой, люди не чуяли под собой ног, словно деньги были уже в их руках. В касабе Мустафа Сорок Зубов развязно обратился к прохожему:
— Где здесь банк? Вот тот, что ли?
— Ну да!
— Кто первый войдет?
— Ясно, староста. Ему по званию положено.
— Что ж, душа моя,— сказал староста Керим неожиданно дрогнувшим голосом.— Давай войдем.
Подошли к подъезду банка. Староста в последний раз поправил галстук, огляделся по сторонам, прокашлялся, одернул пиджак и, наконец, сказал бодро:
— Пошли, братцы!
Открыв огромную железную дверь, крестьяне очутились в просторном зале. По углам его стояли три стола и касса. Один чиновник поднял голову от бумаг.
— Добрый день!
Староста опять поправил свой галстук, сделал по направлению к чиновнику два шага.
— Добрый день, господин.
— Что вы хотите?
— Нам бы директора повидать. Чиновник показал рукой на дверь.
— Вот его кабинет. Он знает про вас?
— Откуда же он узнает, когда мы только в город пришли.
Все направились к двери, указанной чиновником. Староста еще раз поправил галстук и решительно взялся за дверную ручку.
За огромным письменным столом сидел круглолицый человек и, улыбаясь, смотрел на вошедших.
— Пожалуйста, входите.
Теснясь в дверях, крестьяне вошли, гурьбой стали посреди комнаты.
— Садитесь,— пригласил директор.
Расселись на стульях, как важные господа. Старосте и Мустафе Сорок Зубов достались кресла, обтянутые сафьяном.
— Я вас слушаю,— сказал директор.
— Простите нас ради аллаха,— начал староста,— мы с просьбой к вашей милости.
— С какой же?
— Нам деньги нужны. У нас бедная деревня.
— Но долг мы заплатим, хоть и бедные,— вставил Мустафа Сорок Зубов.
Директор положил на стол длинную тонкую ручку с пером.
— Значит, вы просите кредит?
— Вот-вот,— обрадовался Сейдали.— Кредит нам нужен, кредит!
— Это наш долг — предоставить вам кредит,— сказал директор и задумался.
— Не знаем, как и благодарить вас, господин...— начал староста.
— Только...— перебил его директор,— лимит у нас кончился.
— Как это?
— Сейчас скажу, чтобы вам было понятней. В этом году мы получили из Анкары для кредитов сто тысяч лир. Эти деньги уже использованы. Пришли бы вы немного пораньше...
— Значит, ничего не выйдет? — спросил Сейдали со слезами в голосе.
— Отчего же, душа моя, мы что-нибудь придумаем.
— Да благословит вас аллах!
— Напишем снова в Анкару. В прошлом году тоже пришлось так делать.
— Значит, можно надеяться?
— Обязательно. Это наш долг.
— Пусть в вашей жизни будут одни радости! — расчувствовался Мустафа Сорок Зубов.— Аллах наградит вас за доброе дело. А о нас и говорить нечего!
Директор встал и проводил их до двери.
Очутившись на улице, крестьяне с удивлением посмотрели друг на друга. Они не могли опомниться от радости.
— Теперь все в порядке,— сказал староста.
— С доброй молитвой за доброе дело! Только Сердер Осман был недоволен.
— «Все в порядке»,— ворчал он.— Не приведи господь просить у государства... Легче грыжу нажить, чем у властей что-нибудь выпросить.
— Ах ты, гнилое пузо! — возмущался Мустафа Сорок Зубов.— Это же деньги! Разве ты сам дал бы в долг неизвестному человеку, ни с кем не поговорив, ни у кого не расспросив?
— И то правда,—согласился Тощий Омер.
— Ишь чего захотел! Вынь да положь ему денежки! С такими., как ты, банк мигом в трубу вылетит,— согласно подхватили все.
До самой деревни Сердер Осман молчал. Что толку говорить, когда никто и слушать не станет! «Зачем же,—скажут,— ходил, если сам не веришь?»
Вокруг старосты Керима в деревенской кофейне собралась целая толпа.
— Староста я все же — что ни говори,— объяснял он,— к моим словам в касабе прислушиваются.
— Что ж там сказали?
— Главное — дойти туда, остальное легко. Проси чего хочешь. Не успел я с директором поговорить, как он побежал давать в Анкару телеграмму. Теперь осталось только чиновников из банка подождать. Приедут к нам бумаги заполнять. Тогда считай — денежки в ваших карманах.
— А сколько дадут?
— Сто тысяч — вот сколько. Сам директор обещал.
— Да нам столько не выплатить!
— А мы возьмем, сколько нам надо. Силком никто брать не заставляет. Пусть знают, что мы не завистливые.
— Мастану теперь и делать нечего у нас в деревне.
— Помрет с тоски.
— Перестанет важничать. Сразу подожмет хвост.
— Директор к нам со всем уважением, словно только нас и ждал. И о чем мы до сих пор думали!
— Я вам давно говорил. Не слушали меня.
— Теперь, глядишь, и наша деревня станет не хуже других, в люди выйдем. Никакой тебе конфиска-ции-монфискации!
— Какое там, если государство нам такую услугу оказывает!
— Ну и заживем теперь, братцы!..
Время шло, а из банка ни слуху ни духу. Караах-метлийцы спали и видели тот счастливый день, когда к ним приедут чиновники с полными карманами и начнут пригоршнями отсыпать деньги — только руки
подставляй. А время шло. Сев не за горами. Не посеешь в срок — все упустишь. Приуныли крестьяне, припрятали оставшуюся пшеничку — на случай, если не приедут из банка. Придется тогда сеять тем, что осталось. Большей беды для крестьянина и придумать трудно. Некоторые уже испытали это на своей шкуре. Такое и во сне не дай бог увидеть. А что делать, если вся твоя надежда в оставшейся пригоршне пшеницы?
Идет человек в амбар, выгребает остатки прошлогодней соломы, делит: половину на корм лошади, ослу и волу, половину везет в город. А там этой соломы уже полным-полно! Из сорока таких, как Караах-метли, деревень Кесикбеля по всем трем дорогам везут ее в крошечную касабу на ослах, на лошадях, на тачках. Терпкий запах соломы разносится по всему городу, ею завален уже весь базар, дети ныряют в пышных ворохах — им-то раздолье!
Да, на одной соломе далеко не уедешь. Весь Кесикбель, все сорок деревень начинают готовить йогурт, сбивать масло и везут продукты в город, чтобы добыть хоть дирхем пшеницы для сева, хоть дирхем — для еды.
Заважничал горожанин, увидев на базаре такое обилие соломы, йогурта, масла, молока. Только масло и молоко покупает, да и то если уступают задешево. На обе лопатки кладет крестьянина. А мимо возов с соломой не глядя проходит. Если бы посмотрел хоть раз в эти отчаявшиеся глаза, прочел бы на этом лице и мольбу, и надежду, и страх... Постоит, потопчется человек возле воза, да и поворачивает оглобли домой несолоно хлебавши. Масла и молока надо горожанину. А крестьян, у которых есть дойные коровы, во всем Кесикбеле по пальцам перечтешь!
Все сильнее наваливается нужда на кесикбельца, за горло берет. Крестьянин стоном стонет, безучастно смотрит на мир потухшими глазами. Смолкают в деревнях звонкие шутки-прибаутки. У людей рты на замке. Все сносит терпеливый крестьянин. Только тяжкий стон плывет по Кесикбелю. «А-ах!», «О-ох!» Это проклинает человек свою судьбу, это исходит горем его измученная душа.
Дождались, наконец, караахметлийцы, приехали чиновники из банка: один толстяк — живот горой, руки в карманах — и с ним двое тощих. Обрадовались люди. Рассеивалась грозовая туча над их головами. Приехали спасители, раздадут им деньги, положат конец их страданиям. Не будет больше вздыхать, ворочаться крестьянин по ночам. Заснет деревня спокойно. Опять все забыл, опять радуется и веселится живучий караахметлиец.
Крестьяне плотным кольцом окружили толстяка. Как доверчивые дети, не отрывают они глаз от его карманов. Вот сейчас толстяк вынет руки, а пригоршни его полны денег...
Видать, для порядка толстяк задал им несколько вопросов:
— По скольку дёнюмов у вас в среднем?
— У кого десять, у кого тридцать пять, у кого — сорок. Больше сорока ни у кого нету.
— Каков урожай?
— Слава аллаху...
— По скольку на дёнюм?
— Один аллах знает. Когда один мешок, а когда и десять.
— Прокормиться можно?
— Солому продаем, ею тоже кормимся. Толстяк вынул руки из карманов, взял у тощих чиновников бумагу, где они что-то намарали, сложил ее и сунул в карман.
— Что же теперь будет? — оторопел староста.
— Сообщим в Анкару,— ответил толстый с важной миной. Он провел рукой по лысине,— потом представим туда подробный рапорт.
— Что еще за лапорт?
— Там его читать будут. Им видней, что дальше делать.
— Когда же решение выйдет?
— Месяца два дело протянется.
— А-а-а!..
— Два месяца, не больше.
Чиновники отбыли, степенные и невозмутимые, оставив крестьян в полном смятении. Вот тебе и денежки из кармана! Что теперь делать, где искать спасения? Некоторое время в толпе царило гробовое молчание. Наконец кто-то встал, медленно стянул с головы кепку и ударил ею оземь.
— Осталось только у Мастана просить.
— У него?
— А что ж поделаешь? Если он не поддержит, пропали мы совсем. Последняя надежда.
Мустафа Гнилой поднялся, отряхнулся, как курица, вылезшая из пыли, кашлянул.
— Я пошел. Кто со мной?
Он сделал два шага. Два шага — две секунды — две вечности... остановился. Тишина. Только сердца крестьянские стучат. Решиться, пойти за Гнилым. Ноги словно гвоздями к земле прибиты. Мустафа еще раз оглянулся, кашлянул.
— Ну, кто со мной?
Страшно идти одному. Вернешься с пустыми руками — позору не оберешься. «Ну, как,— скажут,— вымазал лицо грязью?» Из толпы тихо вышли трое, догнали Гнилого. Вот и остальные зашевелились. Медленная процессия двигалась к дому Мастана. Шли молча, как пленные солдаты,— понуро опустив головы и бросая себе под ноги глухие проклятия. У каждого камень на душе. Опять идти к Мастану, унижаться, умолять...
— Лучше бы мне подохнуть на этом месте!
— Не ходи. Тебя силком не тащат.
— Ох, брат, не захочешь, да пойдешь!
У дома Мастана остановились; смотрят друг на друга, молчат. От такого молчания мороз по коже подирает.
— Пришли, так надо дело делать,— снова первым решился Мустафа Гнилой и ударил кулаком в ворота.
Мастан словно ждал их.
— Добрый день, добрый день, уважаемые.
— Добрый день. Пришли у тебя денег просить. Лицо Мастана расплылось в довольной улыбке.
— С банком, что ли, не столковались?
— Где уж нам, беднякам, с ним столковаться,— отвечал Мустафа.-— Мы привыкли у тебя занимать.
— Вот так-то! Надо это навсегда запомнить. А то все с ума посходили — в банк! Да кто вам сейчас даст в банке денег, если у вас земли с ладонь?
— Ошиблись мы... Вперед не будем...
— Ишь, решили, что банк сильнее меня. Да я ваш банк раздену! Меня Мастан-оглу зовут! Что мне ваш банк-манк! Не ему со мной тягаться.
— Вот мы и пришли к тебе,— сказал Рюзгяр.— Как решишь... Сев проходит, а у нас семян нету. Такая беда!
— Подумаем, посмотрим.
Знал Мастан — нельзя крестьянам ждать, пока он думать будет. После пятнадцатого октября в десять дней нужно отсеяться. Не успел — сам руби свою голову. После двадцать пятого семена что в землю бросать, что в реку — все едино. Знал, ох, знал про то Мастан...
— Времени у нас нет, Мастан-оглу, чего же там ждать.
— Припадаем к твоему очагу, помилуй!
— Не отсылай нас с пустыми руками, вечными рабами твоими будем, хозяин!
Мастан смеялся, оттопыривая губы.
— А вы в банк идите, если уж так невтерпеж.
— Хозяин...
— Что вы здесь разнылись? — заорал вдруг Мастан.— Я не говорю, что не дам. А подумать надо. Не про песни — про деньги разговор идет.
— Ты же знаешь...— начал опять Мустафа Гнилой.
— До конца месяца отсеяться нужно,— подхватил Рюзгяр,— а потом, что сей, что не сей...
— Это меня не касается. У меня свое хозяйство, свой расчет. Я вам не помеха — хоть в августе сейте.
— Опоздаем с севом — не родит земля!
— А мне что? Это ваша забота.
— Скажи, когда же ты дашь ответ?
— Через месяц.— Мастан еще подумал.— Ровно через месяц.— Вот так! Будьте здоровы!
Крестьяне еще потоптались, переглянулись.
— Дал бы сегодня — молиться на тебя будем.
— Деньги счет любят. Они в поле не растут. Подсчитаю, прикину, если получится — дам. Ясно?
Крестьяне ругали Мастана последними словами. Оставалось одно: подтянуть потуже пояса и доставать из закромов зерно, оставленное на прокорм.
— Как-нибудь не умрем с голоду.
— Аллах взял, аллах и даст.
— Аллах милостив!
— Много ли нам надо?
— Аллах велик!
— До сих пор у нас никто с голоду не помер.. Между тем погода совсем испортилась. Последние сроки сева были на исходе. Умываясь кровавыми слезами, вытаскивали крестьяне из амбаров остатки пшеницы и везли на поле. Нелегко отнимать у малых детей последний кусок хлеба, да делать нечего.
— Никто не поддержит бедняка. Ну и времена настали!
— Конец света настал!
— Пошатнулась под нами земля. Спасения не жди!
— Кто думал, что доживем до такого?
— Помилуй, аллах!
— Помрем голодной смертью.
— Впереди лютая зима, что делать?
— О аллах!.. Ударили первые морозы.
Потрескивают в закопченных очагах сосновые поленья, тянутся к огню дрожащие руки. Тяжелая тишина придавила Караахметли, придавила весь Ке-сикбель. Смотрит на крестьян своими страшными глазами новая беда.
Брошены в землю последние зерна, съедена в тусклых мисках последняя тархана. Осталось жить только надеждой, да не на завтрашний день, а на далекое будущее. Кто мешок посеял, кто полмешка. Невелик урожай будет: когда же, когда затянутся их раны, разогнутся спины? Печальные дни настали для Кесикбеля. «А-ах!», «О-ох!» — стонет Кесикбель. Сидят крестьяне по домам — каждый со своей бедою — одинокие, беспомощные, словно в лесу заблудились.
Как ни подсчитывай, после нового урожая тоже особенно не разойдешься. Полмешка посеял — соберешь мешка три, с целого мешка — около пяти набе рется. Разве на этом хозяйство поправить? Отчаяние черной тучей нависло над крестьянскими головами, заслоняя солнце, одевая в траур весь мир.
Окончился срок, назначенный Мастаном. Опять какая-то надежда забрезжила. Собравшись, караах-
метлийцы робко направились к нему. Тот встретил их, как всегда, улыбаясь
— Скоро из Измира мне привезут денег. Вот тогда и приходите! — И захлопнул дверь у них перед носом.
Стоят молчат крестьяне. Вздыхают, чуть не всхлипывают. Но нельзя давать волю закипающим слезам. Нужно держаться!
Из Измира, говорит, привезут деньги!.. А когда — даже не сказал. Да теперь уж все равно. Погибает Караахметли, погибает Кесикбель. Без хлеба, без денег. Кажется, и ждать уже от жизни нечего, а люди все еще ждут по привычке. Вдруг свершится какое-нибудь чудо! Какое? Бедное воображение голодных людей не в силах и этого представить.
Раньше была хоть слабая надежда у Мастана призанять. «Может быть... Может быть...» — как свежий ветерок, перелетало из уст в уста, проникало в сердца, согревало людей в непогоду. Теперь все рухнуло, померк последний огонек впереди. Самые отъявленные фантазеры, оптимисты и те примолкли. За зимой придет весна, а там опять зима... Проклятое, безнадежное положение! Кто протянет руку, кто поможет? Зайди к любому соседу — ни у кого миски тарханы, горсти пшеницы не найдется, все амбары пусты, все кувшины перевернуты вверх дном. Словно смерч налетел и повымел все из домов.
— Что же делать?
— Пойти в город на заработки?
— Найдется ли там работа?
— Поищем.
— Всех нас город не прокормит...
Кому-то в голову пришло промышлять дровами. Дело, правда, нелегкое, но ведь крестьянам к труду не привыкать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17