Неужели свекровь не догадается прийти за ним?
— Йыван! — слабо вскрикнула она, поднимаясь. Одной из первых добрела до речки. Здесь было уже
повеселее. Вода и ночная прохлада возвращали людей к жизни. Слышались разговоры. Победившие, ободрившиеся люди уже вспоминали пережитые подробности страшного дня. Кто-то сказал, что на него из лесу выскочил медведь. У медведя тлело ухо, он колотил по нему лапой и умоляюще глядел на человека, словно просил помощи.
— Правда, правда, у него были такие глаза, как у человека.» Медведь не мог только сказать словами!.. Я даже забыл!..
так далекого пламени, вспыхивавшего время от времени с особенной силой — это догорали, должно быть, подсохшие кроны упавших деревьев. Но в самой близости плескалась вода речушки — эта самая надежная защита людей, и в утомленных душах притуплялся ад пожара. И вот послышались слова: дом, деревня...
И только люди запоминались с земли, как из лесной чащи выбежал к речке человек. Портки и рубаха на нем были прожжены, волосы и лицо опалены, глаза дико блестели.
— Соседи, милые! — закричал он, увидев людей.— Горят Кожлаялы, помогите!..
С руганью, с криками, с проклятиями все опять сбились в кучу, точно готовы были растерзать этого горемычного посланца, а он только безумно причитал:
— Ой, горит! Помогите!..— и метался от одного к другому.
Наконец все двинулись в сторону Кожлаял. Сначала шли лесом, потом началась гарь, земля еще тлела во всех местах, на пути лежали обугленные, дымящиеся деревья. Кто-то предложил подняться к деревне по речке.
На всю жизнь запомнила Овыча картину горящей деревни. Всю жизнь при слове «ад» вспоминали она то, что открылось глазам ее с крутого изгиба речки. Она так и стала столбом в воде.
Кожлаялы, маленькая деревенька в один порядок, притиснутая лесом к речке, пылала вся разом, как будто это был один чудовищный костер. И в этом костре горели не только дома, хлевы и сараи, но горело все живое, и это живое, пока у него были силы, подавало свой отчаянный голос. Ревела в огне скотина, кричали, как безумные, мужчины, мечась в пожарище, жутко выли женщины, плакали дети, прижатые огнем к самой воде. А дым густыми жирными клубами валил в безоблачное, ясное утреннее небо. Господи, и как при виде этого человеческого горя не содрогнется твое высокое жилище?.. Господи, разве мало им бесконечных тяжких трудов на этой лесной свою деревню, целую в позеленевшие за одну эту ночь. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, она упала на землю и сладостно, и жутковато выло слушать такие речи Кожая, так и тянуло оглядеться - нет ли кого поблизости.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
В Кошмарах, когда в затоне скормили плоты, приказчик Булыгина сделал сплавщикам расчет. Вместе ( деньгами, заработанными зимой, у Очандра собралось тридцать рублей. У Кожая из Колянур тоже около того, а Ямаш просил сделать расчет рублями и уже который раз пересчитывал, перетаскивая рубли из кулака в кулак.
Очандр и Кожай, меся лаптями сыпучий песок, поднялись на берег к лабазам.
— Ты куда теперь? — спросил Кожай.
— Домой надо подаваться, хватит пока. Кожай был старше Очандра лет на десять всего, но
по тому, сколько он исходил земли и сколько работ разных переделал, казался Очандру чуть ли не стариком. Он даже в бурлаках успел походить, был в одно время коренным, о чем вспоминал всегда с гордостью, и теперешнее время постоянно сравнивал с теми своими днями. Много разных историй наслушался от него Очандр: и о том, как пропинали в один день всей ватагой заработок за всю путину, как буянили в прибрежных селах, как их били мужики кольями, как они били мужиков. Про города разные рассказывал, про жизнь в тех городах, про большие пароходы.
— Все бы ничего,— любил приговаривать Кожай,— да везде нашему брату участь одна...
В Колянурах у Кожая жила одна мать, и он редко к ней наведывался, все время околачивался то в лесу, то возле реки, возле пристаней, нанимаясь в грузчики. С приказчиками он рядился смело, не ломая перед ними шапку, точно был им как равный. Он и самому Булыгину, когда тот нанимал их в Аргамаче, сказал: «На корму по второму разряду», и у Очандра дух даже перехватило: а как пошлет их купец к чертовой матери. Но, странное дело, Булыгин, зыркнув цепким глазом по Очандру с Ямашем, вдруг рассмеялся и сказал: «Ладно, готовьте лодку и снасти». Кожай потом объяснил:
— Главное дело, когда вся ватага заодно. Тогда, парень, ничего не страшно. А купцу куда деться? Он ведь с нами на одной цепи ходит...
Завтра в Кокшайске базар, и Ямаш туда пойдет — недалеко тут, три версты,— очень уж хочется ему поглядеть на лошадок, а если подвернется, то, может, и сторгует, если будет недорого: год ведь нынче такой, что кормить скотину будет тяжело, так что продавать будут многие.
У конторы в Кокшамарах они и распрощались. Все-таки за работу в лесу, а особенно на сплаве, — в одной лодке работали три недели — они сдружились, им хорошо было вместе. И теперь как-то в душе все еще не верилось, что прощаются они, может, навсегда. Но что делать? И Очандр, зажмурившись, удерживая резь в глазах, ткнулся головой в широкое плечо Кожая:
— Ну, ну, ладно,— сказал Кожай и похлопал Очандра по спине.
— Спасибо тебе...— пробормотал Очандр.— Пойду я.
— С богом, Очандр.
— Да еще увидимся! — крикнул Ямаш.
Трудная на этот раз у него была дорога к дому. Жара, сушь, дымное марево по всему горизонту, пожары в лесах. По обочинам жесткая, короткая травка, в полях жидкие, засыхающие всходы... По пыльным дорогам толпами ходил народ — в основном погорельцы, унылые, злые, с красными, выжженными солнцем и дымом глазами. В придорожных лесах шалили лихие люди, и уже по сумеркам идти было опасно.
А в Старожильске, где его застигла ночь, чуть не сгорел на постоялом дворе. В кабаке мужики заливали свое бродяжное горе вином, расплачиваясь последними грошами и вещами, которые хоть во что-то оценивал разборчивый хозяин заведения, длинный худой старик. Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок... Нет, не было еще такого времени на памяти Очандра, не было. И, нащупав под нательной рубахой деньги, которые, кажется ему, спасут и его, и Овычу, и сына Йывана, Очандр закрыл глаза...
В полночь вдруг началась беготня, крики, свирепо и жутко залаяли собаки, где-то тяжело забухал колокол. Какое-то время Очандру еще казалось, что все это сон, но тут на него что-то упало с треском. Он вскочил. По темной земле прыгали багровые пятна, а глянул вверх — из-под застрехи, из-под стропил выбивается пламя. По двору бегал хозяин в исподнем, хватал каждого, кто попадался ему под руку, и, тряся козлиной бородкой, свирепо орал, что он его знает, что это его рук дело.
— Подальше от греха,— пронеслось в голове Очандра, и, сунув руку в поддевку, он боком, боком подался прочь.
— Держи! Держи! Вот он!.. Стой!
Ему ли это кричали, нет ли, только Очандр не остановился. Он бежал, чувствуя под ногами мягкую от пыли дорогу, пока уже вовсе не стих в ушах звон колокола. Тогда только он оглянулся. Зарево хорошо было видно на черноте неба, и сначала ему даже показалось, что это поднимается заря.
Он вспомнил о деньгах и на миг похолодел даже — телом не чувствовал того заветного комочка. Он хватил рукой туда-сюда по груди. Есть!..
Отдышался, глядя на далекий пожар. Зарево вроде бы уже опадало, но колокол все еще тревожно гремел.
— А, гори! — сказал Очандр вслух.— Надрал с прохожих да с проезжих, да с несчастных погорельцев, теперь сам узнай, каково жить без дому.
При виде этого пожара. Должно быть, так бы и сказал: «А, гори!..»
К утру Очандр уже не помнил о пожаре — пошли знакомые с детства места: овраг, заросший черемухой, ручей, куда он ходил с дедом еще драть лыки... Но нынче воды и под мостиком не оказалось, нечем было утолить жажду. Проглотив комок в горле, Очандр пошел дальше.
На землях возле деревни было не лучше, чем и там, где он шел. Лес по низу сквозил, ветер шелестел жесткими мелкими листиками, а травы совсем почти не было. Посевы, взошедшие до колена, пожухли, испеклись, и на поля было тоскливо смотреть — белая пыль, зола...
К своей деревне Очандр уже подходил в полдень. И только сил не было побежать бегом...
В полдень, в самое пекло, в дверь к Овыче постучали. Она только накормила Йывана, и он теперь лежал в зыбке голышом, играя липовой чурочкой, на которой дед Миклай вырезал ножом человеческое лицо.
У Овычи екнуло сердце. Кто бы это? Не Очандр ли?!
Пригнув голову под притолокой, в избу шагнул мужчина. Она его сразу узнала по картузу с блестящим лакированным козырьком, по высоким сапогам. Это тот, из Кожлаял.
За ним, погодя немного, в открытую дверь вошел Каврий, точно не замечая Овычи и ребенка в зыбке. Тойгизя отвел глаза от Овычи и оглядел избу.
— Нет, ты погляди, какие крепкие стены,— сказал Каврий и постукал кулаком по голым, гладким бревнам.— Звенят!
Тойгизя как-то вяло и неохотно постучал костяшками пальцев в том месте, где стукал и Каврий.
Овыча уже все поняла и, опустив голову, сидела на лавке, тупо глядя в чистые желтые половицы.
— Я эту избу продал, — тихо и внятно сказал над ее головой Каврий. А она и не шелохнулась.— Не могу же я содержать вас всю жизнь, — добавил Каврий и уже громче и веселее сказал Тойгизе:
— Да, выдержит...— Тойгизя повел глазами по матице. И тут взгляд его наткнулся на шест и сбежал по веревке к зыбке, в которой лежал Йыван, играя своей куклой.
— Давай, собирайся,— тихо сказал Каврий, наклоняясь к Овыче.
— Куда же мне идти, дядя Каврий?..
— Не знаю, я предупреждал тебя еще зимой.
— Вот придет Очандр, дядя Каврий...
— Какое мне дело до твоего Очандра? Я продаю дом.
Глаза Овычи повлажнели. Она поднялась, взяла на руки Йывана и, точно бы он придал ей сил, прямо посмотрела в глаза Тойгизе.
— Живите, я вам не буду мешать...— Она запнулась: так печально и тоскливо смотрел этот мужчина на ее Йывана, что у нее защемило сердце.— Я сейчас уйду...— пробормотала Овыча.
— Куда же ты уйдешь? — тихо сказал Тойгизя.
— Не знаю... Свет не без добрых людей.
— Это правда. Только теперь этих добрых людей мало.
Овыча промолчала. Ей не хотелось перечить этому человеку — сам он был еще несчастнее ее.
— Останься, — сказал он тихо, неотрывно глядя на
Йывана.
— Зачем я вам буду мешать...
— Ведь у тебя же... ребенок,— с трудом сказал Тойгизя. И Овыче показалось, что он сейчас заплачет. А глаза у него и в самом деле заблестели.
— Что ты к ней привязался! — не выдержал Каврий.— Пусть идет. У нее свекор есть, пусть идет к нему.
— Да, я сейчас уйду, дядя Каврий, большое вам спасибо,— она стала закутывать Йывана вместе с куклой в легкое одеяльце,— спасибо вам.
С этими словами она вышла из избы.
— А пожитки-то почему оставляешь? Возьми! — крикнул Каврий.
— Потом приду, дядя Каврий,— спокойно ответила
Овыча уже из сеней.
толком, куда и зачем идет. Кто-то окликнул ее, она не отозвалась.
Улица была пуста. Только куры рылись в пыли обочин да собаки, вывалив длинные красные языки, перебегали от дома к дому, тяжело поводя впалыми боками.
Какой-то мужик шел ей навстречу — много их нынче ходит...
Она наклонила лицо к Йывану. Он был легкий и смирный после тяжелой болезни, а глаза сделались большие и печальные, словно все он понимал и сочувствовал матери...
— Овыча...— несмело окликнул ее кто-то. Она подняла голову и в первый миг не узнала Очандра. Потом как бы сознание вернулось к ней, и она, слабея, готовая рухнуть на дорогу, улыбнулась ему.
— Ты пришел?..
Очандр едва успел поддержать ее.
Вот так после долгой разлуки они и встретились... А сколько оба мечтали об этой минуте, как ждали ее, и воображение рисовало им этот счастливый миг, не жалея красок. Но теперь они оба не помнили этих своих мечтаний, они были счастливы и тем, что видят друг друга снова. Овыча смотрела на обросшее золотистой щетиной, загорелое лицо Очандра, и слезы бежали из ее высохших глаз, смотрела, как Очандр разглядывает Йывана, боясь к нему прикоснуться, и сердце ее опять оживало...
— Ты меня разве встречала? — спросил Очандр. Она кивнула.
— А как ты узнала, что я иду?
— Так...
— Что же ты плачешь?.. Вот, я пришел...— Он сам был готов заплакать от сдавившей сердце радости.— Как вы тут жили?
— Ничего... Хорошо.
— Ну, теперь еще лучше будем жить, я принес много денег. Мы и дом купить у Каврия можем, если хочешь.
— Он уже его продал...
— Продал? А где ты живешь?
— Не знаю... Он сегодня продал, мы ушли...
Низко нагнувшись, он переступил нирш. ~_
видя ничего со свету, услышал горько-радостный запах отчего дома...
прохладные углы, и оттого, может быть, деревня показалась ему чужой.— Ну ничего,— сказал он, — пойдем пока к отцу. Как он, живой?
— Я давно уже его не видела. Йыван болел немного, я мало куда ходила.
— Болел?
— Ну, теперь он уже почти поправился. Как начала козьим молоком поить, стал поправляться, даже взгляд изменился. Я у тети Начий беру козье молоко, хоть и дорого, да что делать. Я отдала ей платок, который ты мне подарил на свадьбу,— сказала она виновато.— А больше ничего не было...
— Ладно, я куплю тебе другой платок, еще лучше. Можно, я понесу этого богатыря? — Очандр осторожно, как хрупкую драгоценность, взял из рук Овычи Йывана. Но ребенок сразу завозился, закрутил головой и заплакал. Овыча засмеялась и взяла его обратно к себе. Йыван на ее руках успокоился, затих.
Когда они проходили мимо дома, в котором жили, в котором Йыван родился, увидели, как Каврий что-то показывал Тойгизе на крыше: хвалил, должно быть. А Тойгизя стоял понуро, надвинув лакированный козырек картуза на глаза, и не смотрел вверх.
— Кто это? — тихо спросил Очандр.
— Погорелец из Кожлаял,— сказала Овыча. — У него и ребенок сгорел в доме, я видела... Так страшно было...
Избушка старого Миклая стояла второй с краю. Передний угол совсем уж завалился, окошки покосились, а толстая соломенная крыша совсем потемнела, растрепалась по застрехам. На задах, за огородом темнела малюсенькая баня. Завалинка у дома и двор заросли крапивой и лопухами — этим как будто в радость был нестерпимый зной, выжигающий всю траву кругом.
Очандр, а за ним и Овыча осторожно поднялись по кривым ступенькам. Брякнуло кованое кольцо в двери, проскрипели петли.
— Кто там? Кого бог несет? — спросил старческий голос из избы.
— Это мы, отец,— сказал Очандр.
Отец в белых портках и белой рубахе шел к нему навстречу, выставив руки, точно слепой. И когда Очандр обнял его, грудь его притиснуло горькой радостью: так худо и беспомощно оказалось тело отца в его руках.
— А я думал, и не дождусь тебя...— Тут он увидел Овычу с Йываном на руках.— И сноха пришла!.. Вот какие гости у нас на петров-то день!..
Тут и мать откуда-то взялась — маленькая сморщенная старушка с темным лицом, на котором весело блеснули вдруг глаза. Она припала к Очандру, беззвучно заплакала — только худые плечи подрагивали.
Кроме стариков, в доме жила еще Ямбика, жена старшего сына, взятого прошлым летом в солдаты. И Очандр спросил, где она, где его два племянника.
— Да утром еще в лес ушли травы поискать,— сказала мать.— Ведь козу-то чем-то надо будет кормить зиму, а то ребята совсем пропадут. Видишь, лето какое, все сгорело...— И опять мелко задрожали плечи матери, теперь уже, видно, от горя, которое упало на всех.
И страшно было теперь еще сказать, что у них дома нет, что пришли они к ним не в гости, а на житье. И Очандр с Овычей молчали. Только уж потом, когда поели, когда Очандр порассказал, где был да чего видел, да когда попили чаю с сахаром, который он принес, тогда только решился сказать, что жить им негде. Опять заохала, запричитала мать, стала ругать Каврия и вувером, и кереметом. Очандр с Овычей знали, что мать побаивается властной и строптивой Ямбики, и вот теперь боится, как бы при совместной жизни, да еще такой голодной, не вспыхнули ссоры.
— Ладно, мать,— сказал отец, — что толку в твоей ругани.
Очандр с Овычей сидели и молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
— Йыван! — слабо вскрикнула она, поднимаясь. Одной из первых добрела до речки. Здесь было уже
повеселее. Вода и ночная прохлада возвращали людей к жизни. Слышались разговоры. Победившие, ободрившиеся люди уже вспоминали пережитые подробности страшного дня. Кто-то сказал, что на него из лесу выскочил медведь. У медведя тлело ухо, он колотил по нему лапой и умоляюще глядел на человека, словно просил помощи.
— Правда, правда, у него были такие глаза, как у человека.» Медведь не мог только сказать словами!.. Я даже забыл!..
так далекого пламени, вспыхивавшего время от времени с особенной силой — это догорали, должно быть, подсохшие кроны упавших деревьев. Но в самой близости плескалась вода речушки — эта самая надежная защита людей, и в утомленных душах притуплялся ад пожара. И вот послышались слова: дом, деревня...
И только люди запоминались с земли, как из лесной чащи выбежал к речке человек. Портки и рубаха на нем были прожжены, волосы и лицо опалены, глаза дико блестели.
— Соседи, милые! — закричал он, увидев людей.— Горят Кожлаялы, помогите!..
С руганью, с криками, с проклятиями все опять сбились в кучу, точно готовы были растерзать этого горемычного посланца, а он только безумно причитал:
— Ой, горит! Помогите!..— и метался от одного к другому.
Наконец все двинулись в сторону Кожлаял. Сначала шли лесом, потом началась гарь, земля еще тлела во всех местах, на пути лежали обугленные, дымящиеся деревья. Кто-то предложил подняться к деревне по речке.
На всю жизнь запомнила Овыча картину горящей деревни. Всю жизнь при слове «ад» вспоминали она то, что открылось глазам ее с крутого изгиба речки. Она так и стала столбом в воде.
Кожлаялы, маленькая деревенька в один порядок, притиснутая лесом к речке, пылала вся разом, как будто это был один чудовищный костер. И в этом костре горели не только дома, хлевы и сараи, но горело все живое, и это живое, пока у него были силы, подавало свой отчаянный голос. Ревела в огне скотина, кричали, как безумные, мужчины, мечась в пожарище, жутко выли женщины, плакали дети, прижатые огнем к самой воде. А дым густыми жирными клубами валил в безоблачное, ясное утреннее небо. Господи, и как при виде этого человеческого горя не содрогнется твое высокое жилище?.. Господи, разве мало им бесконечных тяжких трудов на этой лесной свою деревню, целую в позеленевшие за одну эту ночь. Радостный вздох вырвался из ее груди, ноги подогнулись, она упала на землю и сладостно, и жутковато выло слушать такие речи Кожая, так и тянуло оглядеться - нет ли кого поблизости.
ГЛАВА ВТОРАЯ 1
В Кошмарах, когда в затоне скормили плоты, приказчик Булыгина сделал сплавщикам расчет. Вместе ( деньгами, заработанными зимой, у Очандра собралось тридцать рублей. У Кожая из Колянур тоже около того, а Ямаш просил сделать расчет рублями и уже который раз пересчитывал, перетаскивая рубли из кулака в кулак.
Очандр и Кожай, меся лаптями сыпучий песок, поднялись на берег к лабазам.
— Ты куда теперь? — спросил Кожай.
— Домой надо подаваться, хватит пока. Кожай был старше Очандра лет на десять всего, но
по тому, сколько он исходил земли и сколько работ разных переделал, казался Очандру чуть ли не стариком. Он даже в бурлаках успел походить, был в одно время коренным, о чем вспоминал всегда с гордостью, и теперешнее время постоянно сравнивал с теми своими днями. Много разных историй наслушался от него Очандр: и о том, как пропинали в один день всей ватагой заработок за всю путину, как буянили в прибрежных селах, как их били мужики кольями, как они били мужиков. Про города разные рассказывал, про жизнь в тех городах, про большие пароходы.
— Все бы ничего,— любил приговаривать Кожай,— да везде нашему брату участь одна...
В Колянурах у Кожая жила одна мать, и он редко к ней наведывался, все время околачивался то в лесу, то возле реки, возле пристаней, нанимаясь в грузчики. С приказчиками он рядился смело, не ломая перед ними шапку, точно был им как равный. Он и самому Булыгину, когда тот нанимал их в Аргамаче, сказал: «На корму по второму разряду», и у Очандра дух даже перехватило: а как пошлет их купец к чертовой матери. Но, странное дело, Булыгин, зыркнув цепким глазом по Очандру с Ямашем, вдруг рассмеялся и сказал: «Ладно, готовьте лодку и снасти». Кожай потом объяснил:
— Главное дело, когда вся ватага заодно. Тогда, парень, ничего не страшно. А купцу куда деться? Он ведь с нами на одной цепи ходит...
Завтра в Кокшайске базар, и Ямаш туда пойдет — недалеко тут, три версты,— очень уж хочется ему поглядеть на лошадок, а если подвернется, то, может, и сторгует, если будет недорого: год ведь нынче такой, что кормить скотину будет тяжело, так что продавать будут многие.
У конторы в Кокшамарах они и распрощались. Все-таки за работу в лесу, а особенно на сплаве, — в одной лодке работали три недели — они сдружились, им хорошо было вместе. И теперь как-то в душе все еще не верилось, что прощаются они, может, навсегда. Но что делать? И Очандр, зажмурившись, удерживая резь в глазах, ткнулся головой в широкое плечо Кожая:
— Ну, ну, ладно,— сказал Кожай и похлопал Очандра по спине.
— Спасибо тебе...— пробормотал Очандр.— Пойду я.
— С богом, Очандр.
— Да еще увидимся! — крикнул Ямаш.
Трудная на этот раз у него была дорога к дому. Жара, сушь, дымное марево по всему горизонту, пожары в лесах. По обочинам жесткая, короткая травка, в полях жидкие, засыхающие всходы... По пыльным дорогам толпами ходил народ — в основном погорельцы, унылые, злые, с красными, выжженными солнцем и дымом глазами. В придорожных лесах шалили лихие люди, и уже по сумеркам идти было опасно.
А в Старожильске, где его застигла ночь, чуть не сгорел на постоялом дворе. В кабаке мужики заливали свое бродяжное горе вином, расплачиваясь последними грошами и вещами, которые хоть во что-то оценивал разборчивый хозяин заведения, длинный худой старик. Он мял костлявыми пальцами поношенные сапоги, разглядывал на свет десятилинейной лампы женские платки, шарпаны, кто-то даже пропивал хомут и вожжи. Старик небрежно бросал все это крестьянское добро в угол, откуда жена его, забрав охапкой, уносила в клеть за домом. Возле той клети гремели цепью два волкодава. Пьяные мужики орали песни, кто-то бренчал в углу на балалайке неумелыми, непослушными пальцами. Дверь в кабак была рас сказал на это он? За эти дни вспоминался, забывшись, Очандр даже и разговаривав с ним. И теперь вот он подумал, что бы сказал Кожа]
— А ты посмотри матицу! Быка можно повесить, выдержит.
Темно, и в этой темноте тоже шевелился народ: бабы, дети, старики и старухи лежали прямо на земле возле пустых телег, и казалось, что на этот кабачный огонь сбились со всей округи все несчастные люди...
На ночь Очандр устроился прямо на земле у завалины, укрылся с головой тонкой суконной поддевкой. Мимо кто-то ходил тяжелыми неверными шагами, лаяли псы за домом, где-то близко плакал ребенок... Нет, не было еще такого времени на памяти Очандра, не было. И, нащупав под нательной рубахой деньги, которые, кажется ему, спасут и его, и Овычу, и сына Йывана, Очандр закрыл глаза...
В полночь вдруг началась беготня, крики, свирепо и жутко залаяли собаки, где-то тяжело забухал колокол. Какое-то время Очандру еще казалось, что все это сон, но тут на него что-то упало с треском. Он вскочил. По темной земле прыгали багровые пятна, а глянул вверх — из-под застрехи, из-под стропил выбивается пламя. По двору бегал хозяин в исподнем, хватал каждого, кто попадался ему под руку, и, тряся козлиной бородкой, свирепо орал, что он его знает, что это его рук дело.
— Подальше от греха,— пронеслось в голове Очандра, и, сунув руку в поддевку, он боком, боком подался прочь.
— Держи! Держи! Вот он!.. Стой!
Ему ли это кричали, нет ли, только Очандр не остановился. Он бежал, чувствуя под ногами мягкую от пыли дорогу, пока уже вовсе не стих в ушах звон колокола. Тогда только он оглянулся. Зарево хорошо было видно на черноте неба, и сначала ему даже показалось, что это поднимается заря.
Он вспомнил о деньгах и на миг похолодел даже — телом не чувствовал того заветного комочка. Он хватил рукой туда-сюда по груди. Есть!..
Отдышался, глядя на далекий пожар. Зарево вроде бы уже опадало, но колокол все еще тревожно гремел.
— А, гори! — сказал Очандр вслух.— Надрал с прохожих да с проезжих, да с несчастных погорельцев, теперь сам узнай, каково жить без дому.
При виде этого пожара. Должно быть, так бы и сказал: «А, гори!..»
К утру Очандр уже не помнил о пожаре — пошли знакомые с детства места: овраг, заросший черемухой, ручей, куда он ходил с дедом еще драть лыки... Но нынче воды и под мостиком не оказалось, нечем было утолить жажду. Проглотив комок в горле, Очандр пошел дальше.
На землях возле деревни было не лучше, чем и там, где он шел. Лес по низу сквозил, ветер шелестел жесткими мелкими листиками, а травы совсем почти не было. Посевы, взошедшие до колена, пожухли, испеклись, и на поля было тоскливо смотреть — белая пыль, зола...
К своей деревне Очандр уже подходил в полдень. И только сил не было побежать бегом...
В полдень, в самое пекло, в дверь к Овыче постучали. Она только накормила Йывана, и он теперь лежал в зыбке голышом, играя липовой чурочкой, на которой дед Миклай вырезал ножом человеческое лицо.
У Овычи екнуло сердце. Кто бы это? Не Очандр ли?!
Пригнув голову под притолокой, в избу шагнул мужчина. Она его сразу узнала по картузу с блестящим лакированным козырьком, по высоким сапогам. Это тот, из Кожлаял.
За ним, погодя немного, в открытую дверь вошел Каврий, точно не замечая Овычи и ребенка в зыбке. Тойгизя отвел глаза от Овычи и оглядел избу.
— Нет, ты погляди, какие крепкие стены,— сказал Каврий и постукал кулаком по голым, гладким бревнам.— Звенят!
Тойгизя как-то вяло и неохотно постучал костяшками пальцев в том месте, где стукал и Каврий.
Овыча уже все поняла и, опустив голову, сидела на лавке, тупо глядя в чистые желтые половицы.
— Я эту избу продал, — тихо и внятно сказал над ее головой Каврий. А она и не шелохнулась.— Не могу же я содержать вас всю жизнь, — добавил Каврий и уже громче и веселее сказал Тойгизе:
— Да, выдержит...— Тойгизя повел глазами по матице. И тут взгляд его наткнулся на шест и сбежал по веревке к зыбке, в которой лежал Йыван, играя своей куклой.
— Давай, собирайся,— тихо сказал Каврий, наклоняясь к Овыче.
— Куда же мне идти, дядя Каврий?..
— Не знаю, я предупреждал тебя еще зимой.
— Вот придет Очандр, дядя Каврий...
— Какое мне дело до твоего Очандра? Я продаю дом.
Глаза Овычи повлажнели. Она поднялась, взяла на руки Йывана и, точно бы он придал ей сил, прямо посмотрела в глаза Тойгизе.
— Живите, я вам не буду мешать...— Она запнулась: так печально и тоскливо смотрел этот мужчина на ее Йывана, что у нее защемило сердце.— Я сейчас уйду...— пробормотала Овыча.
— Куда же ты уйдешь? — тихо сказал Тойгизя.
— Не знаю... Свет не без добрых людей.
— Это правда. Только теперь этих добрых людей мало.
Овыча промолчала. Ей не хотелось перечить этому человеку — сам он был еще несчастнее ее.
— Останься, — сказал он тихо, неотрывно глядя на
Йывана.
— Зачем я вам буду мешать...
— Ведь у тебя же... ребенок,— с трудом сказал Тойгизя. И Овыче показалось, что он сейчас заплачет. А глаза у него и в самом деле заблестели.
— Что ты к ней привязался! — не выдержал Каврий.— Пусть идет. У нее свекор есть, пусть идет к нему.
— Да, я сейчас уйду, дядя Каврий, большое вам спасибо,— она стала закутывать Йывана вместе с куклой в легкое одеяльце,— спасибо вам.
С этими словами она вышла из избы.
— А пожитки-то почему оставляешь? Возьми! — крикнул Каврий.
— Потом приду, дядя Каврий,— спокойно ответила
Овыча уже из сеней.
толком, куда и зачем идет. Кто-то окликнул ее, она не отозвалась.
Улица была пуста. Только куры рылись в пыли обочин да собаки, вывалив длинные красные языки, перебегали от дома к дому, тяжело поводя впалыми боками.
Какой-то мужик шел ей навстречу — много их нынче ходит...
Она наклонила лицо к Йывану. Он был легкий и смирный после тяжелой болезни, а глаза сделались большие и печальные, словно все он понимал и сочувствовал матери...
— Овыча...— несмело окликнул ее кто-то. Она подняла голову и в первый миг не узнала Очандра. Потом как бы сознание вернулось к ней, и она, слабея, готовая рухнуть на дорогу, улыбнулась ему.
— Ты пришел?..
Очандр едва успел поддержать ее.
Вот так после долгой разлуки они и встретились... А сколько оба мечтали об этой минуте, как ждали ее, и воображение рисовало им этот счастливый миг, не жалея красок. Но теперь они оба не помнили этих своих мечтаний, они были счастливы и тем, что видят друг друга снова. Овыча смотрела на обросшее золотистой щетиной, загорелое лицо Очандра, и слезы бежали из ее высохших глаз, смотрела, как Очандр разглядывает Йывана, боясь к нему прикоснуться, и сердце ее опять оживало...
— Ты меня разве встречала? — спросил Очандр. Она кивнула.
— А как ты узнала, что я иду?
— Так...
— Что же ты плачешь?.. Вот, я пришел...— Он сам был готов заплакать от сдавившей сердце радости.— Как вы тут жили?
— Ничего... Хорошо.
— Ну, теперь еще лучше будем жить, я принес много денег. Мы и дом купить у Каврия можем, если хочешь.
— Он уже его продал...
— Продал? А где ты живешь?
— Не знаю... Он сегодня продал, мы ушли...
Низко нагнувшись, он переступил нирш. ~_
видя ничего со свету, услышал горько-радостный запах отчего дома...
прохладные углы, и оттого, может быть, деревня показалась ему чужой.— Ну ничего,— сказал он, — пойдем пока к отцу. Как он, живой?
— Я давно уже его не видела. Йыван болел немного, я мало куда ходила.
— Болел?
— Ну, теперь он уже почти поправился. Как начала козьим молоком поить, стал поправляться, даже взгляд изменился. Я у тети Начий беру козье молоко, хоть и дорого, да что делать. Я отдала ей платок, который ты мне подарил на свадьбу,— сказала она виновато.— А больше ничего не было...
— Ладно, я куплю тебе другой платок, еще лучше. Можно, я понесу этого богатыря? — Очандр осторожно, как хрупкую драгоценность, взял из рук Овычи Йывана. Но ребенок сразу завозился, закрутил головой и заплакал. Овыча засмеялась и взяла его обратно к себе. Йыван на ее руках успокоился, затих.
Когда они проходили мимо дома, в котором жили, в котором Йыван родился, увидели, как Каврий что-то показывал Тойгизе на крыше: хвалил, должно быть. А Тойгизя стоял понуро, надвинув лакированный козырек картуза на глаза, и не смотрел вверх.
— Кто это? — тихо спросил Очандр.
— Погорелец из Кожлаял,— сказала Овыча. — У него и ребенок сгорел в доме, я видела... Так страшно было...
Избушка старого Миклая стояла второй с краю. Передний угол совсем уж завалился, окошки покосились, а толстая соломенная крыша совсем потемнела, растрепалась по застрехам. На задах, за огородом темнела малюсенькая баня. Завалинка у дома и двор заросли крапивой и лопухами — этим как будто в радость был нестерпимый зной, выжигающий всю траву кругом.
Очандр, а за ним и Овыча осторожно поднялись по кривым ступенькам. Брякнуло кованое кольцо в двери, проскрипели петли.
— Кто там? Кого бог несет? — спросил старческий голос из избы.
— Это мы, отец,— сказал Очандр.
Отец в белых портках и белой рубахе шел к нему навстречу, выставив руки, точно слепой. И когда Очандр обнял его, грудь его притиснуло горькой радостью: так худо и беспомощно оказалось тело отца в его руках.
— А я думал, и не дождусь тебя...— Тут он увидел Овычу с Йываном на руках.— И сноха пришла!.. Вот какие гости у нас на петров-то день!..
Тут и мать откуда-то взялась — маленькая сморщенная старушка с темным лицом, на котором весело блеснули вдруг глаза. Она припала к Очандру, беззвучно заплакала — только худые плечи подрагивали.
Кроме стариков, в доме жила еще Ямбика, жена старшего сына, взятого прошлым летом в солдаты. И Очандр спросил, где она, где его два племянника.
— Да утром еще в лес ушли травы поискать,— сказала мать.— Ведь козу-то чем-то надо будет кормить зиму, а то ребята совсем пропадут. Видишь, лето какое, все сгорело...— И опять мелко задрожали плечи матери, теперь уже, видно, от горя, которое упало на всех.
И страшно было теперь еще сказать, что у них дома нет, что пришли они к ним не в гости, а на житье. И Очандр с Овычей молчали. Только уж потом, когда поели, когда Очандр порассказал, где был да чего видел, да когда попили чаю с сахаром, который он принес, тогда только решился сказать, что жить им негде. Опять заохала, запричитала мать, стала ругать Каврия и вувером, и кереметом. Очандр с Овычей знали, что мать побаивается властной и строптивой Ямбики, и вот теперь боится, как бы при совместной жизни, да еще такой голодной, не вспыхнули ссоры.
— Ладно, мать,— сказал отец, — что толку в твоей ругани.
Очандр с Овычей сидели и молчали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34