Иначе все погибнем.
Однако лиса не все сказала.
— Нужно,— говорит, — учесть и такое дело: кто сильнее, тот и без пищи как-нибудь протянет до тепла, а слабый умрет. Поэтому среди нас надо найти самого слабого. Все равно в такой жизни он погибнет раньше всех. Не все ли равно ему: сейчас испустит дух или через несколько дней.
— А как же мы узнаем, кто самый слабый?— спросил волк.
— Ну об этом можно догадаться и сейчас,— ответила лиса.— По голосу. У слабого и голос слабый, того и будем есть.
Звери начали пробовать свои голоса. Сильней всех и громче оказался голос волка. У лося тоже прогудел хорошо. Не отстала и лиса. Только белка что-то пискнула еле слышно. Волк тут же цапнул ее, да лиса тоже не промах, ну,, белки как не бывало.
- А ты можешь потерпеть,— сказали они оторопев-
Но много ли в белке мяса! Волку с лисой только на зубок попало, а на другой день голод еще сильнее стал. Они опять втроем собрались на совет.
— Думаю я, — сказала лиса грустно,— дошла очередь до меня, но я не против, нет. Пожалуйста, ешьте. Только посмотрите, сколько же у меня мяса? Волку только два раза поесть. А лосю и на один обед не хватит.
— Правду говорит друг лиса, — сказал волк.— И моего мяса хватит вам ненадолго...
Затуманилось у лося в голове. «Не ем я мяса!» — хотел он крикнуть, но не сумел: волк воет, лиса в голос рыдает.
— Очередь, видно, до меня дошла, — сказал лось.
— Так не говори, дядя лось. Я тебя, например, очень жалею. Как подумала об этом, горько стало на душе...
— И мне лося очень жаль,— сказал волк.
— А что поделаешь? Все равно когда-нибудь погибать...
— Никогда не говори о смерти, дядя лось, — успокаивает лиса. — Мы можем сделать вот как: ты совсем не почувствуешь, как мы будем тебя убивать, будто ты уснешь. Но все равно ты совсем не умрешь. Весной мы тебя оживим. Шкуру твою мы оставим целой. И череп твой не тронем. Когда наступит тепло, мы в твою шкуру набьем травы, и приставим твою голову, и ты оживешь.
— Оживу?— радуется лось.
— Говорю же, совсем будешь живой! Ведь трава, что мы в твою шкуру натолкаем, превратится в мясо. Ведь скот ест только траву, а набирает мясо. Ведь так, серый волк?
— Очень даже верно. И корова, и овцы только сено едят и набирают мясо.
— Тогда весной вы меня оживите, ладно? Может, я вам еще сделаю какое-либо добро,— сказал счастливый лось.
— Все сделаем! — обещает лиса. Ей и волк вторит:
— Сделаем!
Лось попрощался с белым светом, глаза закрыл — ешь-
— Лосятина кончилась.
— Кончилась?— удивился волк.— А как же будем жить дальше?
— Вообще-то голова еще осталась. Но ее трогать не решаюсь. Кажется, мы обещали лосю оставить шкуру с головой и вернуть лося к жизни?
— Разве можно мертвых оживить?— закричал волк.— Съедим, и делу конец... А следующей зимой на наше счастье объявится другой такой же глупый лось.
— Тогда ладно,— говорит лиса.— Я схожу на речку, вымою лосиную голову, а ты затопляй очаг.
Как говорили, так и сделали. Волк топит очаг, а лиса идет на речку. Но лисе очень хочется есть. Что делать? Если сглодать половину головы, волк рассердится. «Он, глупый, еще разорвет меня,— думает лиса.— А мяса больше нет...»
И понюхает она голову лося, и полижет, а откусить не решается — рассердится волк. «А-а, придумала,— обрадовалась лиса.— Ведь в голове должен быть мозг! Его-то я и съем».
Лиса, не долго думая, расколола голову лося пополам и съела мозг.
— Почему ты расколола пополам лосиную голову? — спросил волк.
— Чтобы обоим досталось поровну,— отвечала лиса.— Чтобы не было потом упреков, что одному досталось больше, а другому меньше. Одна половина тебе, вторая мне, выбирай любую. А целую и мыть нельзя было.
— А где же мозг?— рассердился волк.
— Я не видела никакого мозга,— говорит лиса.
— Ты его съела! — не отступает волк.
— Я же говорю, у него не было никакого мозга. Совсем была пустая голова!
— Как так пустая?!
— Так. Вот ты умный, и в твоем черепе есть мозг. А у глупого нет,— почему и глупый. А лось глупый был, ты ведь сам об этом говорил. Если бы он был умен, он разве разрешил бы нам убивать себя?
глядя па лосиную голову, и добавил вдруг серьезно: — Вон как бывает...
— И очень даже часто.
— Твоя правда, Тойгизя, очень даже часто. Я живу здесь около тридцати лет, и такая жизнь, про какую ты Рассказывал, почти всегда делалась предо мною...
4
Тойгизя вытер о траву нож, сунул его в чехольчик и посмотрел на солнышко: рано еще, нет и восьми часов, бистро они управились с Савлием.
Две собаки Митрича, спущенные с привязи, со злобным урчанием лизали окровавленную траву и подбирали какие-то обрезки.
— Ну, хорошо,— сказал Тойгизя.— Пойду...
Он уже второе лето нанимался в лесничество для работы в бору: чистить лес, делать посадку, и так же сегодня у него намечалась работа. Но тут окно в лесииковом доме отворилось, показалось серое лицо Митрича с красной свалявшейся бородкой (совсем Митрич в это лето запустил себя, подумал Тойгизя).
— Пойди-ка сюда, Тойгизя, — позвал лесничий. Тойгизя неспешно, с достоинством приблизился и остановился поодаль. Но Митрич снова поманил его.
— Слушай, Тойгизя,— сказал он каким-то боязливым шепотом и оглянулся назад, в дом.— Лосятину надо в город отвезти...
Тойгизя смекнул в чем дело. Он знал, да и все знали, что время от времени Савлий возит в город к одной женщине дичь или мясо, и теперь, видно, то же самое, только почему не Савлию это поручают? Видно, что-то вышло такое, что Савлию не стоит ехать — вон ведь как скрючило самого Митрича!.. Но, прикидываясь, что ничего не ведает, спрашивает невинно:
— На базар?..
— Нет, какой базар. Улица Каланчевская, дом Серафимы Васильевны. Запомнил?
бегущая вода. «И за что людям такая благодать послана?.. За труды? За распри?.. Ведь живут и не видят, как и я не видел, а помирать скоро — и разглядел...»
И долго стоял Тойгизя в этом внезапном изумлении открывшейся ему луговины, через которую он не раз, не два проезжал и пешим проходил. И вспугнутый им чибис все звал и звал его, кувыркаясь над кустами, мелькая белой опушкой хвоста, и жаворонок висел певучим комочком над ним в высоте белооблачного неба. Но стоял недвижно Тойгизя, и казалось ему, он постиг главную премудрость человеческого счастья на земле, узнал тот секрет, которого сам искал и которого все живые люди ищут и найти не могут... И только когда мерин не вытерпел жалящих его слепней и пошел и телега забарабанила колесами по жердяному настилу мостика, встрепенулся, выдернул увязшие в жидкое дно ручья ступни, подхватил лапти, побежал вдогонку за телегой. Сел боком в передок, потрогал за пазухой, тут ли деньги. Деньги были тут. И громко, весело вскричал на мерина:
— Ну, плевел иск!..
Часа через три, утомленный, оголодавший, запылившийся и ослабший вконец от июньского солнца, подъехал он к улице Каланчевской, к дому с русскими воротами.
— Хозяйка дома?— слабым голосом крикнул он.
— Дома,— ответил из-за ворот женский голос— Чего надо?
Калитка отворилась, к нему вышла женщина в белом переднике с приятным круглым лицом.
Тойгизя сказал, что с кордона привез мясо.
— Сейчас спрошу у самой,— сказала она, щупая мешок с мясом.— Подожди тут.
Ждать Тойгизе пришлось недолго. Вскоре широкие ворота отворились. Босой бородатый мужик завел лошадь, крикнул Ваську. Прибежал мальчик.
— Напои лошадь и дай травы, — сказал он мальчику, должно быть, сыну, а сам завалил мешок на спину и понес куда-то в огород, на ледник, должно быть.
пая по чистым крашеным ступенькам, на которых играло солнце.
— Этот человек привез?— спросил кто-то вверху.
Из сеней вышла и стала на пороге женщина в глухом белом платье. Черные глаза взглянули на Тойгизю так равнодушно-холодно, что старик сразу увидел, как одинока и как несчастна она. И ему стало жалко ее.
— Да, он привез,— сказала Настя хозяйке.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок,— опять одиноко сказала она.
Тойгизя опустил глаза и покачал головой.
— Ты о чем, старик? Чего головой трясешь?— И, не ожидая ответа, повернулась и ушла.
— Ну, иди,— сказала Настя.
- Она привела Тойгизю на кухню, велела сесть на лавку к столу и налила в кружку чай, а потом принесла в ладони кусочек колотого сахару и положила перед ним. Спросила еще, отойдя:
— Может, поесть хочешь?
— Хлеба бы можно, — просто и весело сказал Тойгизя, и Настя, улыбаясь этой простоте и сама радуясь чему-то, принесла ломоть ржаного хлеба и поставила на стол деревянную плошку с крупной желтой солью. Спросила опять, любуясь свободными, смелыми движениями старика:
— Может, и щей налить?
— Налей, пожалуй,— сказал Тойгизя.— Из добрых рук все вдвое вкусней.
— Откуда ты знаешь, что у меня добрые руки?
— Ой, дочка, Тойгизя много пожил, всякого повидал, мне теперь все видно,— сказал старик, принимаясь за щи.
— Так зовут тебя Тойгизя?— спросила, помолчав, Настя.
— По-всякому зовут меня: для маленьких я дедко, для больших — дядя Тойгизя... По-всякому.
— Смотри, какой ты веселый!..— сказала Настя.
— Что ж, доченька, Тойгизя свое отпечалился, Тойги-зе теперь ничего не боязно, вот он и веселый!.. Ведь людей страх гнет, страх сердце грызет, страх божий свет в глазах застилает — из-за страха и люди друг друга не-
— Нет, хорошо, вот чайку попью, да в обратный путь...
— Страх, говоришь?— раздался вдруг посторонний голос: в открытых дверях кухни стояла молодая хозяйка.
— Да, доченька, Тойгизя так думает,— живо ответил старик, поднимаясь.
— А откуда ты взялся? Неужели на кордоне такие живут?— И опять, не дожидаясь ответа, словно ответ ей, какой бы ни был, будет безразличен, она повелительно сказала: — Зайди ко мне, старик, я хочу тебя спросить...— И пошла.
Тойгизя поклонился Насте и живр последовал за молодой хозяйкой: она ждала его у открытой двери в сенях. Когда и он вошел в комнату, хозяйка уже сидела в углу в мягком кресле.
— Входи, — сказала она.
Тойгизя переступил порог и замер, не решаясь двинуться дальше: на иолу лежала огромная буро-черная медвежья шкура.
— Проходи поближе,—сказала хозяйка.
— Медведь преградил мне дорогу, и я боюсь, — с улыбкой произнес он.
— Ты же сам говорил, что ничего не боишься.
— Я ничего не боюсь человеческого,— с мягкой твердостью сказал Тойгизя.— А это медведь.
Хозяйка улыбнулась — ей понравились слова старика. Она сказала:
— Мой медведь не такой уж злой. На то, что твоя нога наступит на него, он не обидится. Может быть, он даже подумает, что ты добрый гость.
— К медведям у меня никогда не было зла в душе, -сказал старик, не сводя пристального взгляда со шкуры.
— К тому же,— продолжала хозяйка, — у тебя на ногах лапти, а лапти медведь, наверно, любит — лыко ему напомнит лес. Да и сам в лесу живешь...
— Оно-то так, да нога не ступает,— непреклонно ска зал старик, осторожно обходя шкуру и садясь на деревян иый резной диванчик у стенки. Теперь голова медведя была близко от него, он видел стеклянно блестящие глаза
юигизя замолчал, молчала и хозяйка. Где-то в другой комнате пробили часы. Тойгизя посмотрел в окно — видимый сквозь растущие возле дома
Митричу нужны были деньги Япыка Тымапиевича, моего мужа.
Тойгизя с изумлением посмотрел на хозяйку.
— А людей?
И, пожевав губами, старик ответил:
— За людей, дочка, обидно...
И оба с минутку посидели молча: Тойгизя — глядя на медвежью голову, а хозяйка — на Тойгизю. Потом она спросила:
— Как хозяин твой поживает? Здоров ли?
— Вы про Митрофана Митрича интересуетесь?
— Да. А разве он не твой хозяин?
— У Тойгизи хозяев нет,— кротко сказал старик и добавил: — Так-то Митрич ничего, крепкий еще, да что-то беспокойный стал.
Хозяйкины глаза вспыхнули торжеством — это заметил Тойгизя.
— А что же он беспокоится?
— Не знаю, — уклончиво сказал Тойгизя. — Я его дел не ведаю.
— Но тебе он сделал какое-то зло? И опять уклончиво ответил Тойгизя:
— Ведь не знаешь тут, где зло, а где добро. Каждый за свое получает...
— На том свете?
— И на этом свете тоже успевает,— сказал старик.
— Как же это бывает, расскажи мне.
Тойгизя помолчал, потеребил бородку и, прямо взглянув в глаза хозяйке, сказал:
— Был такой человек, звали его Тымапи Япык из богатого рода Тойдемов...
— Да, был,— прошептала женщина, и Тойгизя заметил, как она слегка побледнела.
— Да... Много беды вышло у меня из-за этого человека, много зла было и в моей душе на него. И вот однажды вижу я: лежит на санях мертвый Тымапи Япык, а на других санях — мертвый медведь. Один мой враг, другой мой друг.
— Медведь?
— Да, медведь, я ведь лесной человек, все звери друзья мне, я их не обижаю, а медведь тот был и вправду мой друг, а свел их посторонний для меня человек Митрофан Митрич...
деревья простор неба заметно погустел вышней синевой.
— Медведь, который убил моего мужа, был ручной... — сказала тихо Серафима Васильевна.
Тойгизя согласно кивнул, бороденка его дернулась — тугой комок застрял в горле старика и он не мог его проглотить.
— На нем был ошейник, — сказала Серафима Васильевна.
— Да...
— Вот этот?— она открыла шкатулку, стоявшую на столике перед ней, выбросила бумаги, нашарила на дне окаменевший, сыромятный ремешок.— Этот?
— Да,— сказал старик сдавленным, едва слышным голосом.— Это мой медведь.— Тойгизя встал на колени перед медвежьей головой и погладил жесткую пыльную шерсть, а йотом тронул осторожно глаза и сказал:
— Как живые...
Когда старик успокоился, Серафима Васильевна попросила рассказать про медведя. Тойгизя оживился, ему было радостно говорить об этом. Но он заметил, что женщину не трогает его рассказ, и он замолчал.
— А скажи,— опять спросила Серафима Васильевна,— мог ли Япык Тымапиевич найти в незнакомом лесу берлогу?
Тойгизя покачал головой: нет, это очень трудно — найти в незнакомом лесу медвежью берлогу, надо очень долго искать...
— Значит, берлогу ему показал Митрич?
Тойгизя не может это утверждать, но и ему приходила в голову такая мысль, и он помнит, как они ехали через зимовье, Митрич...
— Что, что?
— Он говорил, что Япык Тымапиевич сам... Мне тогда показалось, что это не так, но я тогда не мог думать хорошо...
— Да, я понимаю тебя.
— Но разве Япык Тымапиевич сделал какое-то зло Митричу?
— Эх, старик,— вздохнула Серафима Васильевна.—
нию, а еще льгота Никите Гавриловичу Шалаеву и он ускакал, а ребята стали поговаривать раз так тебе не в горле, заволакивает глаза. Она слышит, как он отпер ворота во двор, как вязко шуршит свежая, днем накошенная в логу за огородом трава.
263
— Если я буду поднимать судебное дело против Митрича, пойдешь свидетелем?— спросила жестко, в упор глядя на Тойгизю.
— Я ведь стар ходить по таким делам... Да и что я знаю?
— Ты достаточно знаешь, и тебе нечего бояться. Не останусь перед тобой в долгу. Хочешь, живи у меня в доме.
Старик молчал.
Да мне ничего и не нужно,— сказал он.— Жить недолго мне осталось...— Он поднял блестящие от слез глаза.— Если не жалко, отдайте вот эту шкуру...
— Можешь взять хоть сейчас,— сказала Серафима Васильевна.
Тойгизе показалось, что он ослышался.
— Если пойдешь свидетелем — бери,— четко сказала хозяйка.
— Приеду, можешь поверить,— забормотал обрадованный старик.— Только сообщи, когда надо. Что знаю — все скажу...
Вскоре телега уже тарахтела по улицам Царева. На телеге сидел старик, крепко прижимая к себе большой, но легкий мешок.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
«...сентября 2 числа собрались ко мне трое призывников:
Григорий Иванович Яновский Михаил Федорович Кузнецов Сергей Анисимович Бессонов
Запряг лошадь в тарантас поехали в волость подъезжаем нас догоняет верховым Никита Гаврилович Шалаев.
Много нас приехало туда ребята некоторые были здоровые и красивые и стали выкликать и говорить кому явиться на отправку в город Царево кокшайск сентября 15 дня, а кому не явиться олкались тут, прислушивались к новым порядкам и ценам артельные старшины. Но что-то больше прежнего сегодня шумели мужики, больше прежнего суетились от одной конторы к другой, и золотистая пыль, поднятая.
Опять с деревянным звуком закрылись ворота, и Овыча видит, как стоит Йыван, слушая перекличку гармошек.
— Ванюша,— окликает Овыча.
— Ты, мама?..— Он подходит, садится на нижний приступок.— Ты чего не спишь?..
И она, охватывая его голову руками, прижимая к груди, начинает просить у него прощения.
— Да что ты, мама...— говорит, чувствуя на лице своем ее слезы и тоже странно волнуясь.
— Ой, Ванюша, прости ты меня, прости!..— причитает она, захлебываясь отрадными, облегчающими душу слезами.— Как без отца-то остались, да ты малой-то совсем, а я тебя сколько работать заставляла!.. Учителя-то отвез, приехал оборванный, грязный, голодный, мне-то рубель подаешь в ладошке!..— И, всхлипывая, уже не может остановиться, казнит себя за его тяжкое детство.— Только с дровами управимся, на себе натаскаем сколько из лесу, а тут Каврий зовет в Чебоксары за керосином ехать, а мороз, а у тебя одежонка худая, лапти худые, да и ехать-то не под силу тебе — сама вижу, а посылаю силком, а ты, дитятко мое горемычное, и не ослушаешься, да опять рубель да полтора приносишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Однако лиса не все сказала.
— Нужно,— говорит, — учесть и такое дело: кто сильнее, тот и без пищи как-нибудь протянет до тепла, а слабый умрет. Поэтому среди нас надо найти самого слабого. Все равно в такой жизни он погибнет раньше всех. Не все ли равно ему: сейчас испустит дух или через несколько дней.
— А как же мы узнаем, кто самый слабый?— спросил волк.
— Ну об этом можно догадаться и сейчас,— ответила лиса.— По голосу. У слабого и голос слабый, того и будем есть.
Звери начали пробовать свои голоса. Сильней всех и громче оказался голос волка. У лося тоже прогудел хорошо. Не отстала и лиса. Только белка что-то пискнула еле слышно. Волк тут же цапнул ее, да лиса тоже не промах, ну,, белки как не бывало.
- А ты можешь потерпеть,— сказали они оторопев-
Но много ли в белке мяса! Волку с лисой только на зубок попало, а на другой день голод еще сильнее стал. Они опять втроем собрались на совет.
— Думаю я, — сказала лиса грустно,— дошла очередь до меня, но я не против, нет. Пожалуйста, ешьте. Только посмотрите, сколько же у меня мяса? Волку только два раза поесть. А лосю и на один обед не хватит.
— Правду говорит друг лиса, — сказал волк.— И моего мяса хватит вам ненадолго...
Затуманилось у лося в голове. «Не ем я мяса!» — хотел он крикнуть, но не сумел: волк воет, лиса в голос рыдает.
— Очередь, видно, до меня дошла, — сказал лось.
— Так не говори, дядя лось. Я тебя, например, очень жалею. Как подумала об этом, горько стало на душе...
— И мне лося очень жаль,— сказал волк.
— А что поделаешь? Все равно когда-нибудь погибать...
— Никогда не говори о смерти, дядя лось, — успокаивает лиса. — Мы можем сделать вот как: ты совсем не почувствуешь, как мы будем тебя убивать, будто ты уснешь. Но все равно ты совсем не умрешь. Весной мы тебя оживим. Шкуру твою мы оставим целой. И череп твой не тронем. Когда наступит тепло, мы в твою шкуру набьем травы, и приставим твою голову, и ты оживешь.
— Оживу?— радуется лось.
— Говорю же, совсем будешь живой! Ведь трава, что мы в твою шкуру натолкаем, превратится в мясо. Ведь скот ест только траву, а набирает мясо. Ведь так, серый волк?
— Очень даже верно. И корова, и овцы только сено едят и набирают мясо.
— Тогда весной вы меня оживите, ладно? Может, я вам еще сделаю какое-либо добро,— сказал счастливый лось.
— Все сделаем! — обещает лиса. Ей и волк вторит:
— Сделаем!
Лось попрощался с белым светом, глаза закрыл — ешь-
— Лосятина кончилась.
— Кончилась?— удивился волк.— А как же будем жить дальше?
— Вообще-то голова еще осталась. Но ее трогать не решаюсь. Кажется, мы обещали лосю оставить шкуру с головой и вернуть лося к жизни?
— Разве можно мертвых оживить?— закричал волк.— Съедим, и делу конец... А следующей зимой на наше счастье объявится другой такой же глупый лось.
— Тогда ладно,— говорит лиса.— Я схожу на речку, вымою лосиную голову, а ты затопляй очаг.
Как говорили, так и сделали. Волк топит очаг, а лиса идет на речку. Но лисе очень хочется есть. Что делать? Если сглодать половину головы, волк рассердится. «Он, глупый, еще разорвет меня,— думает лиса.— А мяса больше нет...»
И понюхает она голову лося, и полижет, а откусить не решается — рассердится волк. «А-а, придумала,— обрадовалась лиса.— Ведь в голове должен быть мозг! Его-то я и съем».
Лиса, не долго думая, расколола голову лося пополам и съела мозг.
— Почему ты расколола пополам лосиную голову? — спросил волк.
— Чтобы обоим досталось поровну,— отвечала лиса.— Чтобы не было потом упреков, что одному досталось больше, а другому меньше. Одна половина тебе, вторая мне, выбирай любую. А целую и мыть нельзя было.
— А где же мозг?— рассердился волк.
— Я не видела никакого мозга,— говорит лиса.
— Ты его съела! — не отступает волк.
— Я же говорю, у него не было никакого мозга. Совсем была пустая голова!
— Как так пустая?!
— Так. Вот ты умный, и в твоем черепе есть мозг. А у глупого нет,— почему и глупый. А лось глупый был, ты ведь сам об этом говорил. Если бы он был умен, он разве разрешил бы нам убивать себя?
глядя па лосиную голову, и добавил вдруг серьезно: — Вон как бывает...
— И очень даже часто.
— Твоя правда, Тойгизя, очень даже часто. Я живу здесь около тридцати лет, и такая жизнь, про какую ты Рассказывал, почти всегда делалась предо мною...
4
Тойгизя вытер о траву нож, сунул его в чехольчик и посмотрел на солнышко: рано еще, нет и восьми часов, бистро они управились с Савлием.
Две собаки Митрича, спущенные с привязи, со злобным урчанием лизали окровавленную траву и подбирали какие-то обрезки.
— Ну, хорошо,— сказал Тойгизя.— Пойду...
Он уже второе лето нанимался в лесничество для работы в бору: чистить лес, делать посадку, и так же сегодня у него намечалась работа. Но тут окно в лесииковом доме отворилось, показалось серое лицо Митрича с красной свалявшейся бородкой (совсем Митрич в это лето запустил себя, подумал Тойгизя).
— Пойди-ка сюда, Тойгизя, — позвал лесничий. Тойгизя неспешно, с достоинством приблизился и остановился поодаль. Но Митрич снова поманил его.
— Слушай, Тойгизя,— сказал он каким-то боязливым шепотом и оглянулся назад, в дом.— Лосятину надо в город отвезти...
Тойгизя смекнул в чем дело. Он знал, да и все знали, что время от времени Савлий возит в город к одной женщине дичь или мясо, и теперь, видно, то же самое, только почему не Савлию это поручают? Видно, что-то вышло такое, что Савлию не стоит ехать — вон ведь как скрючило самого Митрича!.. Но, прикидываясь, что ничего не ведает, спрашивает невинно:
— На базар?..
— Нет, какой базар. Улица Каланчевская, дом Серафимы Васильевны. Запомнил?
бегущая вода. «И за что людям такая благодать послана?.. За труды? За распри?.. Ведь живут и не видят, как и я не видел, а помирать скоро — и разглядел...»
И долго стоял Тойгизя в этом внезапном изумлении открывшейся ему луговины, через которую он не раз, не два проезжал и пешим проходил. И вспугнутый им чибис все звал и звал его, кувыркаясь над кустами, мелькая белой опушкой хвоста, и жаворонок висел певучим комочком над ним в высоте белооблачного неба. Но стоял недвижно Тойгизя, и казалось ему, он постиг главную премудрость человеческого счастья на земле, узнал тот секрет, которого сам искал и которого все живые люди ищут и найти не могут... И только когда мерин не вытерпел жалящих его слепней и пошел и телега забарабанила колесами по жердяному настилу мостика, встрепенулся, выдернул увязшие в жидкое дно ручья ступни, подхватил лапти, побежал вдогонку за телегой. Сел боком в передок, потрогал за пазухой, тут ли деньги. Деньги были тут. И громко, весело вскричал на мерина:
— Ну, плевел иск!..
Часа через три, утомленный, оголодавший, запылившийся и ослабший вконец от июньского солнца, подъехал он к улице Каланчевской, к дому с русскими воротами.
— Хозяйка дома?— слабым голосом крикнул он.
— Дома,— ответил из-за ворот женский голос— Чего надо?
Калитка отворилась, к нему вышла женщина в белом переднике с приятным круглым лицом.
Тойгизя сказал, что с кордона привез мясо.
— Сейчас спрошу у самой,— сказала она, щупая мешок с мясом.— Подожди тут.
Ждать Тойгизе пришлось недолго. Вскоре широкие ворота отворились. Босой бородатый мужик завел лошадь, крикнул Ваську. Прибежал мальчик.
— Напои лошадь и дай травы, — сказал он мальчику, должно быть, сыну, а сам завалил мешок на спину и понес куда-то в огород, на ледник, должно быть.
пая по чистым крашеным ступенькам, на которых играло солнце.
— Этот человек привез?— спросил кто-то вверху.
Из сеней вышла и стала на пороге женщина в глухом белом платье. Черные глаза взглянули на Тойгизю так равнодушно-холодно, что старик сразу увидел, как одинока и как несчастна она. И ему стало жалко ее.
— Да, он привез,— сказала Настя хозяйке.
— С паршивой овцы хоть шерсти клок,— опять одиноко сказала она.
Тойгизя опустил глаза и покачал головой.
— Ты о чем, старик? Чего головой трясешь?— И, не ожидая ответа, повернулась и ушла.
— Ну, иди,— сказала Настя.
- Она привела Тойгизю на кухню, велела сесть на лавку к столу и налила в кружку чай, а потом принесла в ладони кусочек колотого сахару и положила перед ним. Спросила еще, отойдя:
— Может, поесть хочешь?
— Хлеба бы можно, — просто и весело сказал Тойгизя, и Настя, улыбаясь этой простоте и сама радуясь чему-то, принесла ломоть ржаного хлеба и поставила на стол деревянную плошку с крупной желтой солью. Спросила опять, любуясь свободными, смелыми движениями старика:
— Может, и щей налить?
— Налей, пожалуй,— сказал Тойгизя.— Из добрых рук все вдвое вкусней.
— Откуда ты знаешь, что у меня добрые руки?
— Ой, дочка, Тойгизя много пожил, всякого повидал, мне теперь все видно,— сказал старик, принимаясь за щи.
— Так зовут тебя Тойгизя?— спросила, помолчав, Настя.
— По-всякому зовут меня: для маленьких я дедко, для больших — дядя Тойгизя... По-всякому.
— Смотри, какой ты веселый!..— сказала Настя.
— Что ж, доченька, Тойгизя свое отпечалился, Тойги-зе теперь ничего не боязно, вот он и веселый!.. Ведь людей страх гнет, страх сердце грызет, страх божий свет в глазах застилает — из-за страха и люди друг друга не-
— Нет, хорошо, вот чайку попью, да в обратный путь...
— Страх, говоришь?— раздался вдруг посторонний голос: в открытых дверях кухни стояла молодая хозяйка.
— Да, доченька, Тойгизя так думает,— живо ответил старик, поднимаясь.
— А откуда ты взялся? Неужели на кордоне такие живут?— И опять, не дожидаясь ответа, словно ответ ей, какой бы ни был, будет безразличен, она повелительно сказала: — Зайди ко мне, старик, я хочу тебя спросить...— И пошла.
Тойгизя поклонился Насте и живр последовал за молодой хозяйкой: она ждала его у открытой двери в сенях. Когда и он вошел в комнату, хозяйка уже сидела в углу в мягком кресле.
— Входи, — сказала она.
Тойгизя переступил порог и замер, не решаясь двинуться дальше: на иолу лежала огромная буро-черная медвежья шкура.
— Проходи поближе,—сказала хозяйка.
— Медведь преградил мне дорогу, и я боюсь, — с улыбкой произнес он.
— Ты же сам говорил, что ничего не боишься.
— Я ничего не боюсь человеческого,— с мягкой твердостью сказал Тойгизя.— А это медведь.
Хозяйка улыбнулась — ей понравились слова старика. Она сказала:
— Мой медведь не такой уж злой. На то, что твоя нога наступит на него, он не обидится. Может быть, он даже подумает, что ты добрый гость.
— К медведям у меня никогда не было зла в душе, -сказал старик, не сводя пристального взгляда со шкуры.
— К тому же,— продолжала хозяйка, — у тебя на ногах лапти, а лапти медведь, наверно, любит — лыко ему напомнит лес. Да и сам в лесу живешь...
— Оно-то так, да нога не ступает,— непреклонно ска зал старик, осторожно обходя шкуру и садясь на деревян иый резной диванчик у стенки. Теперь голова медведя была близко от него, он видел стеклянно блестящие глаза
юигизя замолчал, молчала и хозяйка. Где-то в другой комнате пробили часы. Тойгизя посмотрел в окно — видимый сквозь растущие возле дома
Митричу нужны были деньги Япыка Тымапиевича, моего мужа.
Тойгизя с изумлением посмотрел на хозяйку.
— А людей?
И, пожевав губами, старик ответил:
— За людей, дочка, обидно...
И оба с минутку посидели молча: Тойгизя — глядя на медвежью голову, а хозяйка — на Тойгизю. Потом она спросила:
— Как хозяин твой поживает? Здоров ли?
— Вы про Митрофана Митрича интересуетесь?
— Да. А разве он не твой хозяин?
— У Тойгизи хозяев нет,— кротко сказал старик и добавил: — Так-то Митрич ничего, крепкий еще, да что-то беспокойный стал.
Хозяйкины глаза вспыхнули торжеством — это заметил Тойгизя.
— А что же он беспокоится?
— Не знаю, — уклончиво сказал Тойгизя. — Я его дел не ведаю.
— Но тебе он сделал какое-то зло? И опять уклончиво ответил Тойгизя:
— Ведь не знаешь тут, где зло, а где добро. Каждый за свое получает...
— На том свете?
— И на этом свете тоже успевает,— сказал старик.
— Как же это бывает, расскажи мне.
Тойгизя помолчал, потеребил бородку и, прямо взглянув в глаза хозяйке, сказал:
— Был такой человек, звали его Тымапи Япык из богатого рода Тойдемов...
— Да, был,— прошептала женщина, и Тойгизя заметил, как она слегка побледнела.
— Да... Много беды вышло у меня из-за этого человека, много зла было и в моей душе на него. И вот однажды вижу я: лежит на санях мертвый Тымапи Япык, а на других санях — мертвый медведь. Один мой враг, другой мой друг.
— Медведь?
— Да, медведь, я ведь лесной человек, все звери друзья мне, я их не обижаю, а медведь тот был и вправду мой друг, а свел их посторонний для меня человек Митрофан Митрич...
деревья простор неба заметно погустел вышней синевой.
— Медведь, который убил моего мужа, был ручной... — сказала тихо Серафима Васильевна.
Тойгизя согласно кивнул, бороденка его дернулась — тугой комок застрял в горле старика и он не мог его проглотить.
— На нем был ошейник, — сказала Серафима Васильевна.
— Да...
— Вот этот?— она открыла шкатулку, стоявшую на столике перед ней, выбросила бумаги, нашарила на дне окаменевший, сыромятный ремешок.— Этот?
— Да,— сказал старик сдавленным, едва слышным голосом.— Это мой медведь.— Тойгизя встал на колени перед медвежьей головой и погладил жесткую пыльную шерсть, а йотом тронул осторожно глаза и сказал:
— Как живые...
Когда старик успокоился, Серафима Васильевна попросила рассказать про медведя. Тойгизя оживился, ему было радостно говорить об этом. Но он заметил, что женщину не трогает его рассказ, и он замолчал.
— А скажи,— опять спросила Серафима Васильевна,— мог ли Япык Тымапиевич найти в незнакомом лесу берлогу?
Тойгизя покачал головой: нет, это очень трудно — найти в незнакомом лесу медвежью берлогу, надо очень долго искать...
— Значит, берлогу ему показал Митрич?
Тойгизя не может это утверждать, но и ему приходила в голову такая мысль, и он помнит, как они ехали через зимовье, Митрич...
— Что, что?
— Он говорил, что Япык Тымапиевич сам... Мне тогда показалось, что это не так, но я тогда не мог думать хорошо...
— Да, я понимаю тебя.
— Но разве Япык Тымапиевич сделал какое-то зло Митричу?
— Эх, старик,— вздохнула Серафима Васильевна.—
нию, а еще льгота Никите Гавриловичу Шалаеву и он ускакал, а ребята стали поговаривать раз так тебе не в горле, заволакивает глаза. Она слышит, как он отпер ворота во двор, как вязко шуршит свежая, днем накошенная в логу за огородом трава.
263
— Если я буду поднимать судебное дело против Митрича, пойдешь свидетелем?— спросила жестко, в упор глядя на Тойгизю.
— Я ведь стар ходить по таким делам... Да и что я знаю?
— Ты достаточно знаешь, и тебе нечего бояться. Не останусь перед тобой в долгу. Хочешь, живи у меня в доме.
Старик молчал.
Да мне ничего и не нужно,— сказал он.— Жить недолго мне осталось...— Он поднял блестящие от слез глаза.— Если не жалко, отдайте вот эту шкуру...
— Можешь взять хоть сейчас,— сказала Серафима Васильевна.
Тойгизе показалось, что он ослышался.
— Если пойдешь свидетелем — бери,— четко сказала хозяйка.
— Приеду, можешь поверить,— забормотал обрадованный старик.— Только сообщи, когда надо. Что знаю — все скажу...
Вскоре телега уже тарахтела по улицам Царева. На телеге сидел старик, крепко прижимая к себе большой, но легкий мешок.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ 1
«...сентября 2 числа собрались ко мне трое призывников:
Григорий Иванович Яновский Михаил Федорович Кузнецов Сергей Анисимович Бессонов
Запряг лошадь в тарантас поехали в волость подъезжаем нас догоняет верховым Никита Гаврилович Шалаев.
Много нас приехало туда ребята некоторые были здоровые и красивые и стали выкликать и говорить кому явиться на отправку в город Царево кокшайск сентября 15 дня, а кому не явиться олкались тут, прислушивались к новым порядкам и ценам артельные старшины. Но что-то больше прежнего сегодня шумели мужики, больше прежнего суетились от одной конторы к другой, и золотистая пыль, поднятая.
Опять с деревянным звуком закрылись ворота, и Овыча видит, как стоит Йыван, слушая перекличку гармошек.
— Ванюша,— окликает Овыча.
— Ты, мама?..— Он подходит, садится на нижний приступок.— Ты чего не спишь?..
И она, охватывая его голову руками, прижимая к груди, начинает просить у него прощения.
— Да что ты, мама...— говорит, чувствуя на лице своем ее слезы и тоже странно волнуясь.
— Ой, Ванюша, прости ты меня, прости!..— причитает она, захлебываясь отрадными, облегчающими душу слезами.— Как без отца-то остались, да ты малой-то совсем, а я тебя сколько работать заставляла!.. Учителя-то отвез, приехал оборванный, грязный, голодный, мне-то рубель подаешь в ладошке!..— И, всхлипывая, уже не может остановиться, казнит себя за его тяжкое детство.— Только с дровами управимся, на себе натаскаем сколько из лесу, а тут Каврий зовет в Чебоксары за керосином ехать, а мороз, а у тебя одежонка худая, лапти худые, да и ехать-то не под силу тебе — сама вижу, а посылаю силком, а ты, дитятко мое горемычное, и не ослушаешься, да опять рубель да полтора приносишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34