он злобно и сердито процедил:
— Так вот что означает, «печься обо мне больше, чем я о вас»?
— Чего же ты хочешь? Что тебя не устраивает? — разыгрывая невинно оскорбленную, удивилась госпожа Резика.
Йошко хотел протиснуться в дверь с лампой, но Панкрац, широко расставив ноги, преградил ему путь, рукой тыча в бумагу.
— И ты делаешь вид, что не понимаешь в чем дело? — Чуть раньше он пробежал глазами по завитушкам букв завещания, составленного нотариусом, и дошел до того места, где речь шла о нем. Быстро его прочел, потом второй раз и пришел в изумление, им овладела злость, но и радость: чутье его не подвело, сомнения подтвердились, и, к счастью, появились они вовремя! Развернув завещание перед Йошко и тем окончательно загородив ему дорогу, он читал при свете лампы, впрочем, знал уже наизусть, и при этом выкрикивал — теперь уже обращаясь не только к бабке, но и ко всем остальным:
— Думаете, я настолько глуп и допущу, чтобы все так и осталось? Позволить Мице постоянно держать меня под шахом и по прошествии четырех лет, если я не закончу учебу, оставить без гроша, с носом, словно нищего? Такова ваша благодарность за все, что я сделал для семьи и что еще вы просите сделать? О, ловко вы это придумали! Но вот вам,— плевать я на него хотел! — и прежде чем Йошко смог ему помешать, он скомкал завещание и бросил его к бабке под кровать.
Поднялся невообразимый гвалт, кричали бабка, Йошко, а больше всех Мица. Она стояла у него за спиной, выпятив грудь, утопая в собственном жире, который, когда она переминалась с ноги на ногу или размахивала руками, колыхался, готовый в любую минуту растечься, ее простуженный голос смягчился, перейдя в какой-то неопределенный, хрипловатый альт.
— Что ты думаешь? Сто лет тебя буду содержать? Ты будешь в городе пьянствовать, кутить, бездельничать; до сих пор ты еле-еле переходил из класса в класс, а теперь и вовсе перестал учиться,— Йошко знает об этом,— а я буду терпеть мучения, прислуживать тебе и до конца жизни кормить? Нет, не выйдет; послушались бы меня, не барствовал бы он и этих четыре года!
Она так разошлась, что чуть не ударила Панкраца кулаком, помешал Васо — выругавшись, он оттолкнул ее в сторону. Теперь, зная причину ее ненависти, Панкрац понял, что только она, она была виновата в том, что в завещании оговорен срок выплаты ему содержания. Она как единственная наследница лавки в случае возможной смерти родителей должна была в течение четырех лет, считая со дня составления завещания, следовательно, как раз столько и даже несколько больше, чем требовалось Панкрацу, чтобы закончить положенный курс наук, его содержать. Эту оговорку она отстаивала ожесточенно, и госпожа Резика, поначалу сомневаясь, уступила ей только тогда, когда к требованию Мицы присоединился и Йошко. После ей уже и самой, вопреки постоянным напоминаниям, что Панкрац восстанет против этой оговорки, казалось более благоразумным ввести для Панкраца, этого лентяя и бездельника, ограничения, заставив тем самым прилежнее относиться к учению. Но если обо всем этом легко было рассуждать тогда, то теперь, когда перед всеми, или хотя бы некоторыми из них, снова возникала опасность разоблачения истории с Ценеком, дело намного усложнялось, ибо эту опасность, что в большей или меньшей степени понимали все, мог отвести от них не кто иной, как Панкрац. Впрочем, не до всех это сразу дошло. Поначалу, предвидя его несогласие с завещанием, единственным их желанием было не допустить, чтобы он заявил об этом в присутствии Краля, поэтому и не захотели его показать Панкрацу. Только госпожа Резика, за долгие часы одиночества имевшая возможность обо всем поразмыслить, ясно поняла, что из-за Панкраца завещание должно быть изменено, а возможно, и написано заново с учетом его пожеланий, потому она и позвала его к себе, желая сообщить о своем решении. Но страх перед новой и наверняка неизбежной ссорой с Мицей, да и раздражение, вызванное упрямством Панкраца,— в душе она все же надеялась, что Панкрац проявит благоразумие и примет завещание без протеста,— были так сильны, что для успокоения Панкраца она избрала неверный путь и не желала отступать. Оттолкнув от себя мужа, приподнявшего ее на подушках, она взвизгнула:
— Чего ты добиваешься? Разве тебе не стыдно, что за четыре года ты не сможешь закончить университета? Каждый прилежный студент...
— Каждый прилежный студент,— цинично прервал ее Панкрац,— это может сделать! Но я не прилежный студент, а хорошее мнение о всех вас зависит только от меня, так что я могу себе позволить учиться и пять, и шесть лет! Кроме того,— не обращая внимания на Мицу, которая ему прямо в ухо крикнула: «Сто!», он рассудительно добавил,— за эти четыре года я могу заболеть, университет могут закрыть, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, и ты должна знать, что Мица, такая, какая она есть,— он приблизился к бабке,— может оставить меня ни с чем!
Иди ты к черту! — попыталась было отделаться
от него бабка, но в ко концов приняла благоразумное решение: — Выброс мы из завещания эти четыре года, а ты раз и навсегда прикуси язык!
Панкрац, заметив (Йошко, входившего в комнату с лампой в руках, опять вернулся к дверям и столкнулся здесь с Мицей. Та:
— Как, как ты сказал.
Панкрац, желая услышать ответ, задержался.
— Хорошо, я согбен, чтобы вы это убрали из завещания,— произвол снова ухмыляясь.— Кроме того, я требую, ты об этом бабуся, уже знаешь,—он повысил голос, а звучал он у него вкрадчиво и от этого казался еще более вызывающим— вместо квартиры, которую я не могу получить в доме поскольку Йошко его скорее всего продав я требую повысить мне месячное содержание.
Какое-то мгновение Мица стояла, словно окаменев, затем налетела на него сложив пальцы кукишем,
сунула ему под нос.
— Вот тебе, пиявка/ Вот! Видел это! — и разошлась вовсю, обращаясь то к нему, то к матери, то ко всем остальным.— Он будет вечно учиться, а ты ему плати больше! Ты, наверное, с этим согласишься! Тогда все на него запиши! В таком случае, будете иметь дело со мной! Я сама расскажу! Натравлю Краля, и он по всему селу растрезвонит: Ценека убили здесь, здесь его убили!
Продолжать она не смогла — Йошко, поставив на столик лампу, закрыл рот ладонью.
— Проклятая бабушка сошла?
Короткой паузой, бабкиным внезапным приступом кашля, воспользовался Панкрац, чтобы сказать:
Тебе, Мица не придется этого делать. Ибо на
меня все равно все не зачем будет сделано то, о чем я прошу... остановился и обвел всех
выразительным взглядов
Убили! — снова завопила Мица, освободившись
от ладони Йошко.
Успокойся! К госпоже Резике сразу вернулся голос, и она крикнула, обращаясь одновременно и к Мице, и к Панкрацу. И напряглось от попытки встать, сойти с кровати/ броситься к ним и разнять. Ей показалось даже, будто что-то в парализованной стороне тела отпустило, но затем снова сковало, онемело; так ошеломляюще подействовали на нее слова Панкраца, брошенные им в другую комнату:
— Что с вами, Краль? Куда вы?
— Гм! — сначала все услышали, а потом и увидели Краля. Пошатываясь, он дошел до дверей и заглянул сюда, пиджак, брюки и даже ботинки — все было заблевано. В той, другой комнате икнула Пепа, словно ее стошнило. А Васо, до сих пор молча ухмылявшийся, теперь помрачнел и отшатнулся, отпрянул и Панкрац. Краль же, опершись плечом на дверной косяк, скаля зубы в мерзкой и страшной улыбке и пуская слюну, вместе с ней выплевывал и слова, такие же скользкие и мокрые.
— Убили его, это мы знаем! Гм! — И попытался войти в комнату.
VII
— Выкиньте его вон! Он испортит нам воздух,— закричала госпожа Резика и замахала руками, будто сама его выталкивала.
Не успела она это произнести, как Краль, повернувшись и упершись лбом в дверной косяк, рыгнул, и изо рта его брызнула желтоватая струя. Панкрац отпрянул еще дальше, но в это время подлетел Йошко. Не приближаясь к нему, а только протянув руки, он схватил Краля сзади за сюртук и оттащил от двери, а затем стал выталкивать на улицу через другую комнату.
— Так дело не пойдет, Краль! Это не двор! Идите на улицу и там делайте что хотите! Сережа, Сережа! — Притворившись, будто и впрямь направлялся сюда, в то время как до этой минуты подслушивал в коридоре, Сережа не торопясь вошел в комнату. Йошко ему тут же спихнул Краля.— Пусть на улице отблюется, и отведите его на сеновал!
До сих пор Краль безвольно повиновался, не оказывая Йошко никакого сопротивления, только время от времени у него подгибались колени, словно были резиновыми. Теперь же он уперся. Его больше не рвало, но подбородок был мокрым, и он, насколько мог достать, облизнул его языком, затем вытянул шею и пробормотал:
— А в ту ночь меня не отправляли на сеновал!
— В какую ночь? Что ты опять болтаешь? — Низенький и кругленький Иошко застыл от неожиданности перед высоким и худым Кралем, словно слоненок перед жирафом.— Я сказал: на сеновал отведи! — крикнул он Сереже.— Куда его еще такого пьяного!
— Я пьян, гм! — Краль хоть и сопротивлялся, но все же позволял Сереже тащить себя.— А вы трезвые! — И он еще раз оглянулся на дверь.— Мы еще не готовы, я не иду в сарай!
Сережа, ухмыляясь и подталкивая Краля, вывел его в коридор, Йошко быстро закрыл за ними дверь. В комнате снова собрались все, кроме госпожи Резики, все были бледны и молчали. Красным и по-своему довольным был только Васо; в Мице, напротив, чувствовалась злость и испуг, на лице старого Смуджа ничего, кроме страха, нельзя было прочесть. Собираясь последовать сразу же за Йошко, он пришел сюда последним, ибо сначала достал из-под кровати смятое завещание, затем выслушал жену, наконец, должен был взять лампу, чтобы посветить Йошко. Теперь он стоял с лампой в руках, и руки у него так дрожали, что в наступившей вдруг тишине, в которой слышалось только учащенное дыхание госпожи Резики, печально позвякивал, ударяясь о железный обод, зеленый стеклянный абажур.
Посмотрев на свои руки и понюхав их, Йошко подошел к нему, взял лампу, поставил ее на стол, и тут его взгляд столкнулся со взглядом Мицы, он тихо ее упрекнул:
— Могла бы и попридержать свой язык! Как бы ни был пьян Краль, он все слышал и все понял!
— Это ты ему скажи! — едва успокоившись, Мица снова пришла в возбуждение и показала рукой на Панкраца.— От этой дряни Краль все и узнал!
Это было самое тяжкое обвинение, которое она,— не веря и сама в него,— могла выдвинуть против Панкраца и когда-то за это уже заработала от него оплеуху. Сейчас же Панкрац, стоя у дверей, только презрительно посмотрел на нее и бросил еще более презрительно:
— Дура!
— Сам дурак! И даже хуже...
— И все же виновата ты! — прервал ее Васо, неожиданно напомнив о себе.— Все слышали, как ты кричала!
— Конечно! — быстро согласился с ним Панкрац и, пройдя мимо комнаты бабки, сказал преднамеренно громко: — Мне сегодня и в голову бы не пришло угрожать Кралю!
— Никак снова начинается? — отозвалась бабка, а Мицу уже понесло.
— Ты-то что лезешь? Какое тебе до всего этого дело? — напустилась она на Васо.
— Да ты совсем спятила! — усмехнулся Васо и, продолжая улыбаться, как бы по-дружески и с пониманием посмотрел на Панкраца. Но, направившись к Мице, сразу помрачнел.— Мне не безразлично, когда об этой женщине,— он указал на Пепу, все еще сидевшую на кровати, только теперь более внимательно следящую за происходящим,— когда о той, чьим мужем я являюсь, открыто говорят, что ее родители убийцы! Вот так! А ты грозилась раструбить об этом всему миру.
— Так и сделаю! — снова в запальчивости выкрикнула Мица.— Допустить, чтобы этот бездельник до конца дней моих меня мучил!
— Мица, перестань! — Йошко стукнул кулаком по столу.— И ты, Васо, оставь ее в покое!
— Что ты мне рот затыкаешь? — подбоченилась Мица.— Не перестану до тех пор, пока здесь не перестанут выполнять любую прихоть этой пиявки! Сто лет, что ли, я должна его содержать, да еще, наверное, на тысячу динаров в месяц больше платить на всякие его городские развлечения! Никогда! Никогда этому не бывать!
— Да кто говорит, что так оно и будет? — то ли упрекая ее, то ли удивляясь, но явно заинтересованный, прервал ее Йошко.
— Кто? Мама! Ты что, не слышал, ради него она хочет изменить завещание! Чего она только не сделает для этого мальчишки! В конце концов увеличит ему содержание! Вот так! — растянула она пальцами веки, показав Панкрацу белки глаз.
— Так оно и будет! — Панкрац засунул руки в карманы брюк и вызывающе посмотрел на нее и на Йошко.— В противном случае, сами будете вытаскивать Ценека из ила, если еще раньше,— это нетрудно сделать,— его не найдут жандармы!
— Теперь видишь, кто угрожает! Ты и теперь не слышишь? — Мица повернулась к Васо, затем опять к Панкрацу.— Но мы тебя не боимся.
— Сам себя подведешь под тюрьму, ты же в этом участвовал! — присовокупил Йошко.
— Тогда я был еще ребенком,— с холодной улыбкой на губах отпарировал Панкрац.— Выйдет все это
дело на свет, мне могут только посочувствовать, что я так самоотверженно отстаивал честь семьи.
— Честь семьи! — ехидно и зло воскликнула Мица.— Эту честь семьи ты себе уже достаточно оплатил! И все мало! Догола всех нас разденешь! — Она повернулась лицом к комнате, откуда госпожа Резика осыпала бранью ее и всех остальных.— Догола нас хочет раздеть! И ты в этом ему помогаешь! Можно подумать, что от него зависит честь семьи! А что от всех нас зависит и что зависело, об этом ты и не спрашиваешь!
Она стояла в дверях, крича на мать, и та, выведенная окончательно из себя, со злостью откликнулась:
— Что ты орешь! Если пьяна, иди спать! Йошко, отец!
Старый Смудж приблизился к Мице и, тихо назвав по имени, хотел взять за руку, но она вырвала ее, не подпустила к себе и Йошко и вся как-то обмякла, движения стали жалкими, глаза наполнились слезами.
— Пьяна, я пьяна. Так ты сейчас говоришь. А когда в молодости ты заставляла меня бражничать с итальянскими конюхами, и здесь в комнате ведрами лилось вино, тогда я не была для тебя пьяной! Пепа,— она проворно повернулась к ней и жалобно всхлипнула.— Ты помнишь? Еще у нас груди были с орех, а старики нас уже свели, помнишь, с теми городскими бухгалте- ришками! Нажились на нашем грехе, теперь же этот...— обессиленная, почти не владея собой, она взглядом искала Панкраца и уже собиралась на него закричать. Но тут вскочила с кровати Пепа и истерично завизжала:
— Что ты и меня приплетаешь! Оставь меня в покое! Это неправда!
— Что неправда? — возмутилась Мица и, в недоумении глядя на нее, замолчала.— Что нас использовали и здесь, и в городе как приманку для гостей, заставляя завлекать холостяков? Это неправда?
— Да! — покраснела Пепа, задрожав, а ее испуганный взгляд встретился со взглядом мужа.— Может, ты и была такой...
— Замолчи! — грубо оттолкнув, прервал ее разъяренный Васо, позвякивая волочащейся по полу саблей.— Я сам разберусь со своей женой! — Подбоченившись, он встал перед Мицей, откинув голову.— Что ты брешешь, потаскуха! Ну-ка, попробуй повторить!
— Повторить? — попятилась назад Мица, а ее глаза, уже совсем высохшие, метали искры, и чувствовалось,
что она готова оказать любое сопротивление. Как ни старались успокоить ее проклятиями и уговорами и Йошко, и мать, и отец, она расходилась все больше и больше.— Вместе со мной валялась с парнями на сеновале, и в конюшне, и даже в отхожих местах — только бы преуспела семья! Все об этом знали, не лучше была и мать, Ценек о многом мог бы порассказать!
Йошко было ринулся к ней, но передумал, решив выслушать мнение другой стороны. Тяжело, словно выпустив из себя весь воздух, вздохнул Васо. Он сдержался во время ссоры с Мицей из-за Сережи, усмотрев в ее словах «если я такая» дерзкий намек на его жену. Тогда ему казалось не совсем удобным свою злость на Йошко вымещать на Мице. Да и теперь, несколько раньше, его голова была занята другими мыслями. Прежде всего, он намеревался поддержать Панкраца, решительно настаивая на том, что их с Панкрацем в завещании обошли, выиграли только Йошко и Мица. Но поскольку Мица настойчиво утверждала, что якобы к Панкрацу свекровь благоволит, его вдруг осенило: если Панкрац, будучи внуком Смуджей, может претендовать на какую-то долю наследства, то почему бы и его сыну не получить некую часть? Разве у матери Панкраца, Луции, приданое было меньше, чем у его жены, Йованки? И неужели его заслуги перед этой семьей меньше, чем Панкраца? К тому же разве обогащению этого дома не способствовали спекуляции с поместьем конного завода? Он рассчитывал, что подобные соображения наверняка могут стать важным козырем при возобновлении им разговора о городском доме, но начать его не решался. Панкрац в этой враждебно настроенной хорватской семье принял его сторону, так не держаться ли с ним заодно? А у дверей уже вновь раздавался голос Краля, наверняка сейчас, в присутствии такого свидетеля неудобно говорить о своих махинациях!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
— Так вот что означает, «печься обо мне больше, чем я о вас»?
— Чего же ты хочешь? Что тебя не устраивает? — разыгрывая невинно оскорбленную, удивилась госпожа Резика.
Йошко хотел протиснуться в дверь с лампой, но Панкрац, широко расставив ноги, преградил ему путь, рукой тыча в бумагу.
— И ты делаешь вид, что не понимаешь в чем дело? — Чуть раньше он пробежал глазами по завитушкам букв завещания, составленного нотариусом, и дошел до того места, где речь шла о нем. Быстро его прочел, потом второй раз и пришел в изумление, им овладела злость, но и радость: чутье его не подвело, сомнения подтвердились, и, к счастью, появились они вовремя! Развернув завещание перед Йошко и тем окончательно загородив ему дорогу, он читал при свете лампы, впрочем, знал уже наизусть, и при этом выкрикивал — теперь уже обращаясь не только к бабке, но и ко всем остальным:
— Думаете, я настолько глуп и допущу, чтобы все так и осталось? Позволить Мице постоянно держать меня под шахом и по прошествии четырех лет, если я не закончу учебу, оставить без гроша, с носом, словно нищего? Такова ваша благодарность за все, что я сделал для семьи и что еще вы просите сделать? О, ловко вы это придумали! Но вот вам,— плевать я на него хотел! — и прежде чем Йошко смог ему помешать, он скомкал завещание и бросил его к бабке под кровать.
Поднялся невообразимый гвалт, кричали бабка, Йошко, а больше всех Мица. Она стояла у него за спиной, выпятив грудь, утопая в собственном жире, который, когда она переминалась с ноги на ногу или размахивала руками, колыхался, готовый в любую минуту растечься, ее простуженный голос смягчился, перейдя в какой-то неопределенный, хрипловатый альт.
— Что ты думаешь? Сто лет тебя буду содержать? Ты будешь в городе пьянствовать, кутить, бездельничать; до сих пор ты еле-еле переходил из класса в класс, а теперь и вовсе перестал учиться,— Йошко знает об этом,— а я буду терпеть мучения, прислуживать тебе и до конца жизни кормить? Нет, не выйдет; послушались бы меня, не барствовал бы он и этих четыре года!
Она так разошлась, что чуть не ударила Панкраца кулаком, помешал Васо — выругавшись, он оттолкнул ее в сторону. Теперь, зная причину ее ненависти, Панкрац понял, что только она, она была виновата в том, что в завещании оговорен срок выплаты ему содержания. Она как единственная наследница лавки в случае возможной смерти родителей должна была в течение четырех лет, считая со дня составления завещания, следовательно, как раз столько и даже несколько больше, чем требовалось Панкрацу, чтобы закончить положенный курс наук, его содержать. Эту оговорку она отстаивала ожесточенно, и госпожа Резика, поначалу сомневаясь, уступила ей только тогда, когда к требованию Мицы присоединился и Йошко. После ей уже и самой, вопреки постоянным напоминаниям, что Панкрац восстанет против этой оговорки, казалось более благоразумным ввести для Панкраца, этого лентяя и бездельника, ограничения, заставив тем самым прилежнее относиться к учению. Но если обо всем этом легко было рассуждать тогда, то теперь, когда перед всеми, или хотя бы некоторыми из них, снова возникала опасность разоблачения истории с Ценеком, дело намного усложнялось, ибо эту опасность, что в большей или меньшей степени понимали все, мог отвести от них не кто иной, как Панкрац. Впрочем, не до всех это сразу дошло. Поначалу, предвидя его несогласие с завещанием, единственным их желанием было не допустить, чтобы он заявил об этом в присутствии Краля, поэтому и не захотели его показать Панкрацу. Только госпожа Резика, за долгие часы одиночества имевшая возможность обо всем поразмыслить, ясно поняла, что из-за Панкраца завещание должно быть изменено, а возможно, и написано заново с учетом его пожеланий, потому она и позвала его к себе, желая сообщить о своем решении. Но страх перед новой и наверняка неизбежной ссорой с Мицей, да и раздражение, вызванное упрямством Панкраца,— в душе она все же надеялась, что Панкрац проявит благоразумие и примет завещание без протеста,— были так сильны, что для успокоения Панкраца она избрала неверный путь и не желала отступать. Оттолкнув от себя мужа, приподнявшего ее на подушках, она взвизгнула:
— Чего ты добиваешься? Разве тебе не стыдно, что за четыре года ты не сможешь закончить университета? Каждый прилежный студент...
— Каждый прилежный студент,— цинично прервал ее Панкрац,— это может сделать! Но я не прилежный студент, а хорошее мнение о всех вас зависит только от меня, так что я могу себе позволить учиться и пять, и шесть лет! Кроме того,— не обращая внимания на Мицу, которая ему прямо в ухо крикнула: «Сто!», он рассудительно добавил,— за эти четыре года я могу заболеть, университет могут закрыть, могут возникнуть непредвиденные обстоятельства, и ты должна знать, что Мица, такая, какая она есть,— он приблизился к бабке,— может оставить меня ни с чем!
Иди ты к черту! — попыталась было отделаться
от него бабка, но в ко концов приняла благоразумное решение: — Выброс мы из завещания эти четыре года, а ты раз и навсегда прикуси язык!
Панкрац, заметив (Йошко, входившего в комнату с лампой в руках, опять вернулся к дверям и столкнулся здесь с Мицей. Та:
— Как, как ты сказал.
Панкрац, желая услышать ответ, задержался.
— Хорошо, я согбен, чтобы вы это убрали из завещания,— произвол снова ухмыляясь.— Кроме того, я требую, ты об этом бабуся, уже знаешь,—он повысил голос, а звучал он у него вкрадчиво и от этого казался еще более вызывающим— вместо квартиры, которую я не могу получить в доме поскольку Йошко его скорее всего продав я требую повысить мне месячное содержание.
Какое-то мгновение Мица стояла, словно окаменев, затем налетела на него сложив пальцы кукишем,
сунула ему под нос.
— Вот тебе, пиявка/ Вот! Видел это! — и разошлась вовсю, обращаясь то к нему, то к матери, то ко всем остальным.— Он будет вечно учиться, а ты ему плати больше! Ты, наверное, с этим согласишься! Тогда все на него запиши! В таком случае, будете иметь дело со мной! Я сама расскажу! Натравлю Краля, и он по всему селу растрезвонит: Ценека убили здесь, здесь его убили!
Продолжать она не смогла — Йошко, поставив на столик лампу, закрыл рот ладонью.
— Проклятая бабушка сошла?
Короткой паузой, бабкиным внезапным приступом кашля, воспользовался Панкрац, чтобы сказать:
Тебе, Мица не придется этого делать. Ибо на
меня все равно все не зачем будет сделано то, о чем я прошу... остановился и обвел всех
выразительным взглядов
Убили! — снова завопила Мица, освободившись
от ладони Йошко.
Успокойся! К госпоже Резике сразу вернулся голос, и она крикнула, обращаясь одновременно и к Мице, и к Панкрацу. И напряглось от попытки встать, сойти с кровати/ броситься к ним и разнять. Ей показалось даже, будто что-то в парализованной стороне тела отпустило, но затем снова сковало, онемело; так ошеломляюще подействовали на нее слова Панкраца, брошенные им в другую комнату:
— Что с вами, Краль? Куда вы?
— Гм! — сначала все услышали, а потом и увидели Краля. Пошатываясь, он дошел до дверей и заглянул сюда, пиджак, брюки и даже ботинки — все было заблевано. В той, другой комнате икнула Пепа, словно ее стошнило. А Васо, до сих пор молча ухмылявшийся, теперь помрачнел и отшатнулся, отпрянул и Панкрац. Краль же, опершись плечом на дверной косяк, скаля зубы в мерзкой и страшной улыбке и пуская слюну, вместе с ней выплевывал и слова, такие же скользкие и мокрые.
— Убили его, это мы знаем! Гм! — И попытался войти в комнату.
VII
— Выкиньте его вон! Он испортит нам воздух,— закричала госпожа Резика и замахала руками, будто сама его выталкивала.
Не успела она это произнести, как Краль, повернувшись и упершись лбом в дверной косяк, рыгнул, и изо рта его брызнула желтоватая струя. Панкрац отпрянул еще дальше, но в это время подлетел Йошко. Не приближаясь к нему, а только протянув руки, он схватил Краля сзади за сюртук и оттащил от двери, а затем стал выталкивать на улицу через другую комнату.
— Так дело не пойдет, Краль! Это не двор! Идите на улицу и там делайте что хотите! Сережа, Сережа! — Притворившись, будто и впрямь направлялся сюда, в то время как до этой минуты подслушивал в коридоре, Сережа не торопясь вошел в комнату. Йошко ему тут же спихнул Краля.— Пусть на улице отблюется, и отведите его на сеновал!
До сих пор Краль безвольно повиновался, не оказывая Йошко никакого сопротивления, только время от времени у него подгибались колени, словно были резиновыми. Теперь же он уперся. Его больше не рвало, но подбородок был мокрым, и он, насколько мог достать, облизнул его языком, затем вытянул шею и пробормотал:
— А в ту ночь меня не отправляли на сеновал!
— В какую ночь? Что ты опять болтаешь? — Низенький и кругленький Иошко застыл от неожиданности перед высоким и худым Кралем, словно слоненок перед жирафом.— Я сказал: на сеновал отведи! — крикнул он Сереже.— Куда его еще такого пьяного!
— Я пьян, гм! — Краль хоть и сопротивлялся, но все же позволял Сереже тащить себя.— А вы трезвые! — И он еще раз оглянулся на дверь.— Мы еще не готовы, я не иду в сарай!
Сережа, ухмыляясь и подталкивая Краля, вывел его в коридор, Йошко быстро закрыл за ними дверь. В комнате снова собрались все, кроме госпожи Резики, все были бледны и молчали. Красным и по-своему довольным был только Васо; в Мице, напротив, чувствовалась злость и испуг, на лице старого Смуджа ничего, кроме страха, нельзя было прочесть. Собираясь последовать сразу же за Йошко, он пришел сюда последним, ибо сначала достал из-под кровати смятое завещание, затем выслушал жену, наконец, должен был взять лампу, чтобы посветить Йошко. Теперь он стоял с лампой в руках, и руки у него так дрожали, что в наступившей вдруг тишине, в которой слышалось только учащенное дыхание госпожи Резики, печально позвякивал, ударяясь о железный обод, зеленый стеклянный абажур.
Посмотрев на свои руки и понюхав их, Йошко подошел к нему, взял лампу, поставил ее на стол, и тут его взгляд столкнулся со взглядом Мицы, он тихо ее упрекнул:
— Могла бы и попридержать свой язык! Как бы ни был пьян Краль, он все слышал и все понял!
— Это ты ему скажи! — едва успокоившись, Мица снова пришла в возбуждение и показала рукой на Панкраца.— От этой дряни Краль все и узнал!
Это было самое тяжкое обвинение, которое она,— не веря и сама в него,— могла выдвинуть против Панкраца и когда-то за это уже заработала от него оплеуху. Сейчас же Панкрац, стоя у дверей, только презрительно посмотрел на нее и бросил еще более презрительно:
— Дура!
— Сам дурак! И даже хуже...
— И все же виновата ты! — прервал ее Васо, неожиданно напомнив о себе.— Все слышали, как ты кричала!
— Конечно! — быстро согласился с ним Панкрац и, пройдя мимо комнаты бабки, сказал преднамеренно громко: — Мне сегодня и в голову бы не пришло угрожать Кралю!
— Никак снова начинается? — отозвалась бабка, а Мицу уже понесло.
— Ты-то что лезешь? Какое тебе до всего этого дело? — напустилась она на Васо.
— Да ты совсем спятила! — усмехнулся Васо и, продолжая улыбаться, как бы по-дружески и с пониманием посмотрел на Панкраца. Но, направившись к Мице, сразу помрачнел.— Мне не безразлично, когда об этой женщине,— он указал на Пепу, все еще сидевшую на кровати, только теперь более внимательно следящую за происходящим,— когда о той, чьим мужем я являюсь, открыто говорят, что ее родители убийцы! Вот так! А ты грозилась раструбить об этом всему миру.
— Так и сделаю! — снова в запальчивости выкрикнула Мица.— Допустить, чтобы этот бездельник до конца дней моих меня мучил!
— Мица, перестань! — Йошко стукнул кулаком по столу.— И ты, Васо, оставь ее в покое!
— Что ты мне рот затыкаешь? — подбоченилась Мица.— Не перестану до тех пор, пока здесь не перестанут выполнять любую прихоть этой пиявки! Сто лет, что ли, я должна его содержать, да еще, наверное, на тысячу динаров в месяц больше платить на всякие его городские развлечения! Никогда! Никогда этому не бывать!
— Да кто говорит, что так оно и будет? — то ли упрекая ее, то ли удивляясь, но явно заинтересованный, прервал ее Йошко.
— Кто? Мама! Ты что, не слышал, ради него она хочет изменить завещание! Чего она только не сделает для этого мальчишки! В конце концов увеличит ему содержание! Вот так! — растянула она пальцами веки, показав Панкрацу белки глаз.
— Так оно и будет! — Панкрац засунул руки в карманы брюк и вызывающе посмотрел на нее и на Йошко.— В противном случае, сами будете вытаскивать Ценека из ила, если еще раньше,— это нетрудно сделать,— его не найдут жандармы!
— Теперь видишь, кто угрожает! Ты и теперь не слышишь? — Мица повернулась к Васо, затем опять к Панкрацу.— Но мы тебя не боимся.
— Сам себя подведешь под тюрьму, ты же в этом участвовал! — присовокупил Йошко.
— Тогда я был еще ребенком,— с холодной улыбкой на губах отпарировал Панкрац.— Выйдет все это
дело на свет, мне могут только посочувствовать, что я так самоотверженно отстаивал честь семьи.
— Честь семьи! — ехидно и зло воскликнула Мица.— Эту честь семьи ты себе уже достаточно оплатил! И все мало! Догола всех нас разденешь! — Она повернулась лицом к комнате, откуда госпожа Резика осыпала бранью ее и всех остальных.— Догола нас хочет раздеть! И ты в этом ему помогаешь! Можно подумать, что от него зависит честь семьи! А что от всех нас зависит и что зависело, об этом ты и не спрашиваешь!
Она стояла в дверях, крича на мать, и та, выведенная окончательно из себя, со злостью откликнулась:
— Что ты орешь! Если пьяна, иди спать! Йошко, отец!
Старый Смудж приблизился к Мице и, тихо назвав по имени, хотел взять за руку, но она вырвала ее, не подпустила к себе и Йошко и вся как-то обмякла, движения стали жалкими, глаза наполнились слезами.
— Пьяна, я пьяна. Так ты сейчас говоришь. А когда в молодости ты заставляла меня бражничать с итальянскими конюхами, и здесь в комнате ведрами лилось вино, тогда я не была для тебя пьяной! Пепа,— она проворно повернулась к ней и жалобно всхлипнула.— Ты помнишь? Еще у нас груди были с орех, а старики нас уже свели, помнишь, с теми городскими бухгалте- ришками! Нажились на нашем грехе, теперь же этот...— обессиленная, почти не владея собой, она взглядом искала Панкраца и уже собиралась на него закричать. Но тут вскочила с кровати Пепа и истерично завизжала:
— Что ты и меня приплетаешь! Оставь меня в покое! Это неправда!
— Что неправда? — возмутилась Мица и, в недоумении глядя на нее, замолчала.— Что нас использовали и здесь, и в городе как приманку для гостей, заставляя завлекать холостяков? Это неправда?
— Да! — покраснела Пепа, задрожав, а ее испуганный взгляд встретился со взглядом мужа.— Может, ты и была такой...
— Замолчи! — грубо оттолкнув, прервал ее разъяренный Васо, позвякивая волочащейся по полу саблей.— Я сам разберусь со своей женой! — Подбоченившись, он встал перед Мицей, откинув голову.— Что ты брешешь, потаскуха! Ну-ка, попробуй повторить!
— Повторить? — попятилась назад Мица, а ее глаза, уже совсем высохшие, метали искры, и чувствовалось,
что она готова оказать любое сопротивление. Как ни старались успокоить ее проклятиями и уговорами и Йошко, и мать, и отец, она расходилась все больше и больше.— Вместе со мной валялась с парнями на сеновале, и в конюшне, и даже в отхожих местах — только бы преуспела семья! Все об этом знали, не лучше была и мать, Ценек о многом мог бы порассказать!
Йошко было ринулся к ней, но передумал, решив выслушать мнение другой стороны. Тяжело, словно выпустив из себя весь воздух, вздохнул Васо. Он сдержался во время ссоры с Мицей из-за Сережи, усмотрев в ее словах «если я такая» дерзкий намек на его жену. Тогда ему казалось не совсем удобным свою злость на Йошко вымещать на Мице. Да и теперь, несколько раньше, его голова была занята другими мыслями. Прежде всего, он намеревался поддержать Панкраца, решительно настаивая на том, что их с Панкрацем в завещании обошли, выиграли только Йошко и Мица. Но поскольку Мица настойчиво утверждала, что якобы к Панкрацу свекровь благоволит, его вдруг осенило: если Панкрац, будучи внуком Смуджей, может претендовать на какую-то долю наследства, то почему бы и его сыну не получить некую часть? Разве у матери Панкраца, Луции, приданое было меньше, чем у его жены, Йованки? И неужели его заслуги перед этой семьей меньше, чем Панкраца? К тому же разве обогащению этого дома не способствовали спекуляции с поместьем конного завода? Он рассчитывал, что подобные соображения наверняка могут стать важным козырем при возобновлении им разговора о городском доме, но начать его не решался. Панкрац в этой враждебно настроенной хорватской семье принял его сторону, так не держаться ли с ним заодно? А у дверей уже вновь раздавался голос Краля, наверняка сейчас, в присутствии такого свидетеля неудобно говорить о своих махинациях!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36