Поскольку капитан захотел остаться, то Панкрац, особенно не настаивая, отправился один. Он снова устремился на поиски своей дамы, и опять все было напрасно. Где он только не был: в фойе и даже на площади перед театром; оставался только бельэтаж, но, оказавшись снова в фойе, подниматься туда уже не захотел. Логика его рассуждений была простой: он не видит ее в партере в первых рядах, следовательно, если она действительно в театре, то сидит где-то в последних рядах бельэтажа. А это, несмотря на ее элегантность, могло означать или то, что она небогата, или богата, но скупа, что тоже плохо. Впрочем, может, билеты предназначались для кого-то другого, и это важно, здесь в фойе собралось столько красивых женщин! Сейчас он мог их рассмотреть и смотрел во все глаза, не без зависти наблюдая за сопровождавшими их мужчинами, у каждой из них был по крайней мере один, а у некоторых и больше!
Несколько раздосадованный тем, что ему самому подле такой сокровищницы, распоряжаться которой имеют право другие, на сегодня достается только служанка, вместе с другими со звонком возвратился в зал.
— Какая блестящая публика в фойе! — воскликнул Панкрац, подходя к капитану, и искренне вздохнул.— Но что это с вами? Вы как-то странно выглядите!
Капитан отсутствующе что-то пробормотал. Тем временем началось новое действие, и Панкрац, забыв о капитане, весь обратился в зрение.
Разыгрывалась сцена Маргариты в церкви, изображалось ее отчаяние и то, как она, якобы сраженная проклятием, теряет сознание,— все это Панкрацу показалось явной чушью. Он снова вспомнил свою прежнюю девушку, вспомнил, как она пришла в отчаяние, когда он ее бросил, и тоже искала спасения в церкви. Но у нее, черт возьми, была все же причина, она думала, а, может, так оно и было, что она беременна! Ну а из-за чего Маргарита так переживала и так боялась проклятия? Может, только из-за того, что отдалась Фаусту? Или потому, что Фауст, возможно, ее уже бросил? Или все же она забеременела? — гадал Панкрац, но в таком случае все ему показалось еще более глупым, неумно вел себя и Фауст. Сам дьявол состоял у него на службе, а помочь девушке избавиться от плода не захотел, как это сделал он дав своей, дав ей хинин и тем — явного или вымышленного — убил в ней ребенка!
В конце концов все симпатии Панкраца обратились к Мефистофелю, который, очевидно, вел двойную игру, подшучивая то над Фаустом, то над Маргаритой. Так, в следующей сцене, происходящей перед домом Маргариты, на него произвела впечатление насмешливо- ироничная серенада, которую Мефистофель пел Маргарите. Похоже, и он,— вспомнилось ему,— правда, серенады он не пел, а говорил обычные слова, тоже вволю поиздевался над своей девушкой, когда та потребовала от него выполнить обещание, с помощью которого он и добился ее, а именно — жениться! Ха-ха- ха, жениться на сироте, на обычной швее!
Так Панкрац в душе развлекался, пока не наступил момент, когда и он посерьезнел; на сцене появился брат Маргариты Валентин, и стало очевидно, что дело дойдет до драки. Когда это случилось, то есть произошла дуэль между Фаустом и Валентином, и тот упал, пронзенный шпагой Фауста, тут Панкрац под влиянием минуты впервые не мог согласиться с Мефистофелем; ведь наверняка это он водил шпагой Фауста, поскольку, черт возьми, кому была нужна эта смерть? Смешно! — ощерился он.— Не ему же, с таким мастерством отправившему на тот свет Краля, теперь оплакивать эту театральную смерть! К тому же этот Валентин большой дурак, обыкновенный швабский филистер, если мог так серьезно — даже проклял ее — отнестись к поцелуям своей сестры с Фаустом или, может,— и это вероятнее всего,— к ее беременности! Конечно, это его право, но если бы все братья так поступали,— Панкрац вспомнил, что и у его девушки был брат, настоящий атлет,— что бы оставалось делать юношам, подобным ему,— разве только постричься в монахи!
— Сейчас начнется балет, да? — с этими словами после того как отзвучала песнь печали, исполненная хором и оркестром, обратился он к капитану.
Капитан, погрузившись в свои мысли, растерянно и устало проведя рукой по лбу, выдохнул:
- Да!
— Скажите... я вас уже спрашивал,— Панкрац вопросительно посмотрел на него,— что с вами? Может, вам нехорошо? Выйдите на воздух, весь вечер паритесь в этом зале!
Капитан снова отказался, и Панкрацу, по-своему истолковавшему его молчание, впрочем, вслух он ничего не сказал, пришлось опять идти одному. Он вышел на улицу, подошел к террасе кафаны в надежде встретить там кого-либо из вчерашней своей компании. Никого не найдя, вернулся назад с намерением снова, хотя бы со стороны понаблюдать за публикой в фойе. Но у входа его непреодолимо потянуло на бельэтаж, он хотел проверить, нет ли там его дамы; поднявшись по лестнице, он осмотрел и коридор и кресла — безрезультатно! Только после этого спустился в фойе, и поскольку девушка, больше других понравившаяся ему, вышла со своим кавалером на балкон, то и он пошел за ней.
На балконе царил полумрак, не случайно здесь скрылись многочисленные парочки; облокотившись на балюстраду и отвернувшись ото всех, они о чем-то перешептывались, казалось, им ни до кого не было дела. Пытаясь отыскать знакомых, взгляд Панкраца задержался на одиноком мужчине, сидевшем в самом углу на стуле, согнувшись и положив голову на балюстраду, казалось, он дремал. Не веря своим глазам, он подошел ближе и вздрогнул, будто ужаленный, но тут же разозлился: в мужчине он узнал деда, старого Смуджа.
Значит, все же притащился сюда этот старый бездельник! И для чего — чтобы спать! Действительно ли он спит?
Холодок пробежал у него под сердцем; осторожно, делая вид, что его ничего не связывает с этим стариком, Панкрац приблизился к нему. Прислонившись спиной к балюстраде и убедившись, что за ним никто не наблюдает, он хотел незаметно дотронуться до Смуджа или, может, даже потрясти его. И уже было решился это сделать, как что-то его остановило; он колебался.
Наконец тронул старика за плечо и, продолжая одной рукой держаться за балюстраду, второй приподнял голову, заглянув в лицо, но тут же выпустил
ее и отдернул руку. Не из-за той ли парочки, что обернулась?
Не только под сердцем, но по всему телу, с ног до головы прошел озноб; секунду он стоял, не зная, куда спрятать руку, прикасавшуюся к Смуджу.
Расставшись с Панкрацем и оставшись один, старый Смудж прошелся немного по направлению к дому Васо и остановился, задержавшись взглядом на тумбе с объявлениями; его внимание привлекли яркие краски рекламы, но еще больше заинтересовала его белая, так давно ему знакомая театральная афиша, только теперь она была чуть длиннее и немного уже. На ней большими буквами, слишком большими даже и для его плохого зрения было написано: «ФАУСТ».
Не без колебания подошел он ближе и стал ее изучать, прочитав сначала название, а затем по порядку и все остальное. Но от мелких букв у него зарябило в глазах, белая бумага на мгновение вдруг сделалась черной, потом снова превратилась в белую. Только после того, как улеглось первое возбуждение, он смог сконцентрировать внимание и на отдельных буквах, и на именах, да и получше разобраться в своих ощущениях: что, если и впрямь пойти?
Чуть раньше, когда это предложил ему капитан, он, правда, поначалу растерявшись, чуть не отказался, поэтому Панкрац мог быть спокоен и не перебивать его. Но разве не был бы спектакль бальзамом на его растерзанную душу? Откровенно говоря, с первой минуты, как только капитан упомянул о театре и, увлекшись, разговорился о «Фаусте», он снова вспомнил о всех своих вчерашних переживаниях, связанных с театром, и уже тогда приятно защекотала нервы вкрадчивая мысль: а не пойти ли и самому в театр?
Но приходилось считаться с другими, прежде всего, с Панкрацем. Он не сомневался — так оно и оказалось,— что тот будет против. Главное же,— он это понимал, ведь для Васо он отнюдь не желанный гость! — не мог же он исчезнуть из дома на целый вечер, предварительно с ним недоговорившись, да еще потом беспокоить его своим поздним возвращением. Затем, затем... вспомнив, как разволновался вчера,— страх от этого так и не прошел,— можно ли быть уверенным, что поход в театр не выведет его из равновесия еще больше, чем вчера?
И все же, скажи капитан Панкрацу хотя бы еще одно слово и согласись тот, разве он сам тут же не присоединился бы к ним?
Но капитан, не проронив ни слова, ушел, за ним последовал и Панкрац и теперь считает, что он уже дома! Да и где ему еще быть и что ему вообще позволено делать? Все уже решено, да и поздно что-либо предпринимать, может, это и к лучшему! Взглядом, полным тоски, смотрел он, как раньше на капитана, на цифры на афише, означавшие начало и конец спектакля. Затем, совсем расстроившись, отвернулся и, ссутулившись, направился к дому Васо. Перепутав поначалу улицу и попав не в тот дом, он, в конце концов, отыскал нужную ему квартиру. Девочка-служанка с ребенком еще не вернулась с прогулки, следовательно, в доме никого не было, он сел на диван, вытащил письмо Йошко и стал разбирать его закорючки.
Отпустят маму или нет? — спрашивал он себя, прочитав письмо. Должны бы; если не поможет вмешательство Йошко, то наверняка это удастся сделать Васо! Только бы он пошел в полицию и только бы Панкрац, уйдя с капитаном, не забыл также заглянуть туда, к Васо,— опасения не оставляли его.
Так он сидел в состоянии полной неопределенности и страха и долго, долго ждал, может, Панкрац, как обещал, заглянет сюда, чтобы сообщить о результатах вмешательства Йошко. Комната погрузилась в сумерки, вернулась служанка и, уложив ребенка спать, занялась своими делами на кухне,— возможно, готовила ужин,— а Панкраца все не было!
Наверное, ему просто не захотелось идти сюда, ведь от него всего можно ожидать! Или ему нечего было сообщить, а если и было, то, вероятно, только плохое.
В этом, конечно, только в этом было все дело! — мысли его с каждой минутой становились все более мрачными.— Пусть Блуменфельд подкупил жандармов, разве они посмели бы трогать старую, не имея на то специального распоряжения из уезда! Задним же числом уездный начальник или не захотел, или не мог отменить его — да и как бы он это сделал, если речь шла об убийстве, и не об одном, а о двух сразу!
Кх-а, только Панкрац с его наглой легкомысленностью мог себе вообразить, что все это гроша ломаного не стоит и что можно будет легко отделаться штрафом! Кончится все гораздо хуже, чем можно было предположить, поначалу уже видно, так есть ли смысл скрывать? Не лучше ли во всем признаться, сказать, что все,— хотя бы то, что произошло с Ценеком,— только несчастный случай!
Но они и слышать об этом не хотят, так что же теперь делать?
Как поступить? — он мучительно всматривался в темноту, а в душе стало беспросветно темно: о, зачем он послушался Панкраца и не уехал, когда была возможность, с нотариусом обратно! Теперь был бы уже с мамой! Она была бы не одна, да и он не был бы так одинок, они бы друг друга утешали, и, может, сейчас она бы позволила ему взять всю вину на себя! Конечно, жить ему осталось недолго. Он им об этом сказал, да и сам с каждым днем все больше в том убеждается, к тому же к нему, такому немощному, судьи были бы более Снисходительны! Самое главное,— как этого не поймет мама! Дело было бы окончательно закрыто, и Йошко,— хотя бы Йошко! — раз и навсегда обрел спокойствие, не опасаясь шантажа, на который, наверное, и рассчитывал Панкрац, строя свою замысловатую защиту! Да, он рассчитывает, а, напротив, разве не самое время этого бездельника теперь, когда он получает плату от полиции,— как он сам признался Васо,— или совсем вычеркнуть из завещания, или хотя бы до минимума свести его содержание?
Для этого он вчера утром и хотел пригласить нотариуса домой, а сегодня вечером по дороге домой намеревался с ним поговорить! — вспомнилось ему, и он размышлял, как в этом убедить и маму. И вдруг пришел в ужас: пробили стенные часы, оставалось четверть часа до начала спектакля! Всего четверть часа, а Панкраца нет — не схватили ли его в полиции, когда он пришел туда?
Если это так, то каждую минуту за ним могут прийти жандармы! Заберут и посадят в камеру одного, без мамы, без единой души, одного-одинешенького!
Холодный пот выступил на старческом лбу. Разумом он понимал, что, пока Васо с ними, ни Панкрацу, ни ему, во всяком случае первое время, опасаться нечего. Но малодушие и страх были настолько сильны,
что почти заглушили голос рассудка. Его душил кашель, он встал и с трудом добрался до окна; придя немного в себя, стал растерянно оглядываться вокруг. Вдруг вздрогнул и уставился в окно. В доме на противоположной стороне улицы,— может, уже и раньше? — кто-то играл на рояле.
Тритрира-рара-титити! — журчали, трелью разливаясь звуки; тримрара! — постучались они и в его растерзанную, словно камнем придавленную, душу и что-то в ней отпустило, оборвалось, мрак рассеялся, вместе с облегчением пришла мысль: стоит ли сидеть здесь, ожидая возможного ареста, не лучше ли уйти в театр и тем самым его избежать?.. Или если не существует опасность быть арестованным, то тем более, почему бы не пойти в театр, где он сможет встретить Панкраца и обо всем его расспросить?
С тех пор как с кларнетом под мышкой и с подписанным договором на покупку трактира в кармане он покинул театр, он больше никогда туда не возвращался! Никогда, а жизнь проходит, уже близок ее конец, и в каждом его покашливании, в каждом перебое сердечного ритма виден смертельный оскал. Так почему же еще раз не посетить то место, где когда-то в юности он слушал эту музыку? Сейчас он уже не будет так волноваться, как вчера; этого не случилось бы и вчера, если бы его не потрясла продажа кларнета, последнего воспоминания о давно ушедшей юности!
Так, так! — комкая в кармане деньги, полученные за кларнет, все никак не мог решиться старый Смудж.— Капитан правильно сказал, это могло бы его развеять! Теперь, когда вернулась служанка, он может оставить Васо записку, в которой все ему объяснит, может взять и ключи, чтобы не беспокоить по возвращении. Тем более что Васо с Пепой в гостях, они тоже могут задержаться, возможно, он еще вернется раньше их!
Он отошел от окна и в нерешительности остановился, вспомнив, что может еще и билет не достать. Когда же в комнате зажегся свет и служанка принесла ему ужин, первое, что он сделал, отказавшись от еды, схватил шляпу и как можно понятнее объяснил девушке, куда идет и что она должна сказать Васо.
Служанка получила строгие указания никуда, кроме как на вокзал для встречи бабки, старика не пускать, об этом она ему и сказала сейчас, пытаясь отговорить от его намерения. Но он объяснил, что в театре находится Панкрац и еще один его и Васо знакомый, таким образом, получив ключи и прихватив с собой письмо Йошко, дабы служанка его не прочла, ушел.
Он спешил, насколько ему позволяла астма. Та неожиданно начала его щадить, поэтому он шел без труда и довольно легко дышал. Но уже на одном из следующих углов в страхе остановился. Еще раньше послышался конский топот, а теперь перед ним появилась, вылетев из боковой улицы, полицейская кавалерия во главе с Васо. Спрятаться от него в ближайшем подъезде? — первое, что пришло ему на ум. Но страх пересилило желание как можно скорее узнать, что с мамой и что случилось с Панкрацем, должно же об этом быть известно Васо!
Он крикнул что есть мочи. Но ни кричать, тем более прятаться не стоило, ибо Васо уже сам его заметил. Пропустив вперед всадников и не скрывая своего удивления и раздражения, подъехал к нему.
Куда это он? Ведь Панкрац сказал, что он дома!
Однако не обмолвившись ни словом о театре, старый Смудж только поинтересовался, что с мамой и что с Панк..? — хотел спросить, но Васо мрачно молчал, а потом его словно прорвало: пока у нее есть такой зять, что с ней может случиться, естественно, ее отпустили! Панкрац же ушел в театр, никак и он туда собрался? — оторопело уставился он на тестя. Какая глупость! Что с того, что там Панкрац и капитан Братич? А его место дома!
Впрочем, теперь, когда он знает, что мама на свободе, а, следовательно, все его опасения за Панкраца и себя самого оказались напрасными, у старого Смуджа уже не было причин не пойти в театр. В то же время вместе с облегчением, неожиданно пришедшим к нему, возникли и другие причины, усилившие его желание пойти туда; так он стоял, упрямо твердя, что наверняка домой вернется раньше Васо!
Васо, впрочем, не знал, что вчера произошло со старым, когда разговор зашел о театре. Да если бы и знал, не вспомнил бы об этом, поскольку слишком был занят мыслями о предстоящей вечеринке у делопроизводителя. Он и сам предполагал, что она может затянуться далеко за полночь, и старик, вернувшись раньше, никого не потревожит, поэтому только сказал, мол, что касается его, то может, если хочет, катиться ко всем чертям.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36