Для этого у Панкраца была и другая причина: в сквере он заметил много женщин, особенно молоденьких гувернанток с детьми. Он направился туда и выбрал место поблизости от одной из самых привлекательных из них. За те четверть часа, что капитан ходил за билетом и, вернувшись, действительно принес его, Панкрац успел обратить на себя ее внимание. Вскользь поблагодарив его и всем своим видом показав гувернантке, что последует за ней, он спрятал билет в карман, подмигнул капитану, взглядом указав на девушку и предложив ненадолго присесть, захихикал.
— Что-то в этом роде вам бы не помешало, только без ребенка, разумеется! Знаете, эти гувернантки самый подходящий объект для любви! Сделаешь им ребенка, а всю вину свалишь на их хозяина!
Капитан вновь посмотрел на часы. Времени оставалось немного, но для короткой передышки достаточно, поэтому он сел. Не желая возвращаться к прежнему разговору, он из осторожности не поддержал сейчас и этот, затеянный Панкрацем, а только коротко, превозмогая себя, сказал:
— С проблемой горького одинокого материнства вы встретитесь сегодня вечером и в «Фаусте»! — но спохватился и продолжил: — В любом случае это самые несчастные женщины! — и снова спохватился: — Если мы будем здесь сидеть, вы не успеете ни ч поужинать (сам он у сестры уже перекусил), ни сходить к Васо! Откровенно говоря, и меня интересует, что случилось с вашей бабушкой!
В планы Панкраца, конечно, не входило остаться без ужина, но для этого у него еще было время, он не собирался приходить в театр к самому началу. Поэтому он грубо, с пренебрежением ответил:
— Да что могло случиться! Даю голову на отсечение, что ее уже отпустили!
— Вы большой оптимист! Ну, а что вы,— капитан колебался, не решаясь произнести,— что вы думаете, чем кончится все это дело? Разве не боитесь, что вас все-таки привлекут к ответственности?
— Ну и что! Заплачу обычный штраф! — еще более пренебрежительно воскликнул Панкрац и, стараясь быть услышанным гувернанткой, объяснил капитану все до мельчайших подробностей. А затем, в ответ на
замечание Братича, что вместо штрафа дело может окончиться тюрьмой, высказал вслух свою старую мысль: — Да что вы! Тюрьма, капитан, для вас, коммунистов, а не для нас, представителей власти.— Поскольку капитан ничего не ответил, сказал сам: — Что же вы молчите? Уж не сожалеете ли, что мы сможем так легко отделаться?
Капитан действительно размышлял о несправедливости существования двух мер — одной для тех, кто поддерживает власть, другой — кто против нее выступает. К тому же его немного задело, что Панкрац так открыто и во всеуслышанье называет его коммунистом. Но реагировать на это не собирался; неприятный случай, произошедший у него с генералом, напомнил, что следует быть осторожнее, поэтому он решил промолчать. Но тут в голову пришла мысль, которая, как ему казалось, многое из того, что для него особенно со вчерашнего дня было загадочным в Панкраце, теперь прояснила. И что важно, вместе с ней в нем пробуждалась надежда на скорее благополучный исход дела для Панкраца, нежели на вынесение ему приговора, поэтому он и проговорил, улыбнувшись:
— Может, вы и орюнашем стали только затем, чтобы легче замять дело Ценека?
Панкраца замечание покоробило, но что он мог ответить?
— Не совсем так! — сказал он, подумав.— Это означало бы, что чистой случайности, которая произошла с Ценеком, придается гораздо большее значение, чем она того заслуживает, даже в глазах служителей правосудия! — Он старался погасить улыбку, хотя все это его забавляло: уж коли не удалось провести Йошко, разве не мог он попробовать проделать это с таким наивным человеком, каким был капитан? — Меня к орюнашам привело исключительно убеждение!
— Вот как? — произнес разочарованно капитан, понизив голос, и в душу закралось сомнение: не связано ли это убеждение Панкраца с материальной выгодой, как это часто случается,— да и нотариус вчера то же самое подтвердил — с молодыми людьми, служащими власти? Но капитан скорее дал бы отрезать себе язык, нежели высказал подобное сомнение, тем самым поступив неделикатно; в то же время он, забывая о всякой осторожности, продолжал интересоваться: — Чем же вызвано ваше убеждение? Я еще мог понять, когда
вы от коммунистов перешли на сторону ханаовцев! Ханаовцы часто действуют заодно с рабочими, но как вдруг вы стали орюнашем? Не раз мне приходилось читать, как они нападали на рабочих!
Панкрац снова начал перемигиваться с гувернанткой, поэтому ответил вскользь, но не без ехидства:
— Рабочий, что это? Всего-навсего ваша новая химера! Их и пяти процентов от всего населения страны не наберется, кто с ними будет считаться!
— Разве буржуазии больше? Тем не менее вы, став орюнашем, служите ей!
— Пожалуй, что так! — подтвердил Панкрац, обернувшись, поскольку гувернантка занялась ребенком.— Но буржуазии претят химеры, она ценит реальную жизнь!
— Реальную жизнь! — капитан все больше заводился.— Ее ничуть не меньше ценит и рабочий, с той лишь разницей, что у буржуазии для такой жизни есть все необходимое, а рабочий, точно Лазарь под столом богача, собирает крошки, а часто лишен и этой возможности! И его борьбу за выход из унизительного состояния вы называете химерой?
— А как иначе это назвать? Все, что неосуществимо, химера! Посмотрите лучше, вот это не химера! — Панкрац скосил глаза на гувернантку, которая что-то поправляя у ребенка, нагнулась так, что у нее,— она стояла к ним спиной,— отчетливо обрисовались роскошные бедра, а под задравшейся юбкой оголились ноги выше колен.— Вот она, эллинская гармония! — не отрывая взгляда, засмеялся Панкрац.— Скажите, капитан,— он приблизился к нему, подмигивая гувернантке, которая внезапно распрямилась и обернулась,— смогли бы вы отказаться от наслаждения подобным совершенством, если бы его прекрасная обладательница добровольно отдала его в ваше распоряжение? Смогли бы вы отказаться от него, если бы одновременно узнали, что сотни и тысячи людей также стремятся к подобному наслаждению, но не имеют возможности им воспользоваться? То же самое, видите ли,— не дождавшись от капитана ответа, Панкрац поспешил продолжить,— то же самое происходит и в том случае, когда вы осуждаете капитализм как ложный путь развития человечества только на том основании, что он предается наслаждениям, когда другие терпят лишения и страдания! Дорогой мой, если хорошо известно, что страдания, как и радость, неискоренимы из человеческой жизни, то к чему бы человек пришел, когда бы постоянно оглядывался на страдания других? Не означало бы это торжество всеобщего аскетизма?
У капитана действительно засосало под ложечкой при виде позы гувернантки, и, глядя на ее спину,— она, сев, отвернулась от них,— он пытался вспомнить, когда-то он в последний раз был с женщиной. Но затем спохватился и возразил Панкрацу:
— Ваше сравнение слишком цинично, вы меня должны знать, я был бы не я, если бы отстаивал аскетизм! Нет, это не соответствовало бы ни возрождению эллинского духа, о котором, как о последствии... вы знаете... я уже говорил! Тут же речь идет об осуждении совсем другого!.. Кроме того, я не говорю о капитализме как о ложном пути развития, ложными я назвал только те последствия, к которым он приводит людей в своей теперешней послевоенной фазе развития!
— Какие последствия?
— Ну, их нетрудно объяснить,— неохотно ответил капитан.— То, что страдания в известной степени неизбежны, это несомненно! Но что страдания в их материальном виде можно искоренить, тоже ясно! А как видим, капитализм с присущим ему эгоизмом поступает как раз наоборот, для него важно только одно: при минимуме труда максимум удовольствия для меньшинства и при максимуме труда — минимум наслаждений... духовных или физических для большинства! А последствия? Да оглянитесь вокруг! Правда, у нас капитализм не так сильно развит, и тем не менее мы имеем коррупцию, протекционизм, террор и разврат; беспринципность стала принципом, порнография моралью, бар, варьете, кино, танцы, возможно, туалеты и спорт пробудили интерес не только имущих классов, но и тех, кто едва сводит концы с концами, разве это тот путь, который может привести нас к прогрессу? Нет...— только теперь капитан по-настоящему увлекся...— и вот в чем я вижу заблуждение, которое поразило сегодня мир, общество, людей: это, не говоря уже о ложном пути, по которому следует буржуазия, неверный путь и для тех, у кого меньше всего оснований подражать буржуазии и кто, однако, любым способом льнет к ней, присоединяясь к ее мнениям, перенимая ее обычаи! Возьмите, к примеру, себя,— капитан на минуту остановился, а затем продолжил, поскольку Панкрац пристально
смотрел на него.— Почему вы идете за буржуазией? Из всего того, что вы минуту назад сказали, ясно: потому, что любите наслаждаться жизнью! Но задумайтесь немного: если у вас это и получится, разве это не будет только жалким подобием того наслаждения, которое испытывает буржуазия? Иными словами, вы и есть тот самый Лазарь, подбирающий крохи; стремясь к удовлетворению так называемых желаний, вы от многих из них все же вынуждены будете отказаться, и как бы вы ни старались не обращать внимания на страдания других, вы и сами страдалец! Так почему же в таком случае вы не чувствуете солидарности...
Капитан, воодушевившись, хотел еще что-то сказать, но Панкрац, усмехаясь, его прервал:
— Плохой пример вы привели, капитан, меньше всего я представляю себя Лазарем!
— Хорошо, допустим, вы не такой! Еще менее вероятно, что вы мне позволите, с этой точки зрения, считать идущими по ложному пути Лазаря и вашего деда, и Йошко, и Васо, и вашу бабушку, и Мицу, да кого угодно! Тем не менее это так! Все они в большей или меньшей степени, благодаря то ли своим заслугам, то ли заслугам деда, добились определенного положения, в большей или меньшей степени имеют возможность неплохо жить! Но что их жизнь в сравнении с жизнью крупной буржуазии? И все же все они поклоняются фетишу, возведенному буржуазией в принцип культуры: деньгам и частной собственности! И как когда-то Йошко... не знаю, как сейчас... они склоняются перед властью... я уже не говорю о Васо, который, если можно так выразиться, продал власти свою душу, как Фауст Мефистофелю! Разве вы не видите, разве не видите,— поскольку Панкрац снова смотрел на гувернантку, капитан старался всеми силами удержать его внимание,— в чем трагедия старого Смуджа? О да, нельзя отделаться снисходительной улыбочкой, видя, как он плачет, вспомнив о театре и продав кларнет. У меня, впрочем, это не выходит из головы... Вероятно, он сам осознал, насколько ложным был избранный им путь... понял всю тщетность своего поступка, когда свернул с прекрасного пути служения искусству и встал на путь служения торговле!.. Да, не смейтесь! Пусть бы в материальном отношении он жил более стесненно, но, оставаясь кларнетистом, он никогда бы не пережил тех мук, которые ему пришлось испытать как торговцу, его бы не терзали всякие Блуменфельды, Ценеки и Крали... Почему вы не можете предположить, что вчера в его сознании, пусть и смутно, промелькнули именно эти мысли?
Панкрац от души рассмеялся и, отрицательно покачав головой, заметил:
— Прежде всего, это означало бы, что все мы на ложном пути, кроме него, ибо он единственный осознал, что выбрал неверную дорогу! Оставьте, капитан, прошу вас! Слишком большое значение придаете вы этому слабоумному!
— Отчего же слабоумному?— удивился капитан, почти оскорбившись.— Впрочем, я уже давно заметил, извините меня, что вы его не любите!
— Да за что мне его любить?— возмутился Панкрац, но тут же вскинул голову и посмотрел на гувернантку, которая снова повернулась к ним лицом.— Любить можно девочек, а не выживших из ума стариков!
Капитан промолчал, не уверенный, стоит ли продолжать. Но, вспомнив, что ему вчера доверительно сообщил нотариус,— как удачно для Панкраца решился вопрос с завещанием деда,— он не удержался, чтобы не заметить:
— Не такую любовь я имел в виду! Но все же вы, наверное, не сможете отрицать, что по отношению к вам он всегда был добр, оплачивал ваше учение, а вероятно, и сейчас это делает!.. Следовательно, от вас требуется чуть больше благожелательности и внимания...
Он не успел закончить, как Панкрац, махнув рукой, прервал его. Упрек капитана тут же напомнил ему о том, что он так тщательно старался скрыть от него, собираясь скрывать и дальше, а именно: как старик в случае с Ценеком настаивал на полном признании! Для чего?— с самого начала этот вопрос занимал его больше всего остального — и рыданий деда, и его театра. Может, он не верил в то, что можно выиграть, огульно все отрицая, или это был старческий страх перед новым грехом и последующим наказанием на том свете, приближение которого в связи с болезнью,— вообще-то он никогда не был особенно религиозен, но разве не мог стать таковым под конец?— он предчувствовал? Как бы там ни было, Панкрац видел во всем этом то же самое, что, со своей стороны, находил и Йошко: старый, признаваясь во всем и тем принося себя в жертву, хочет спасти Йошко от дальнейших его, Панкраца, вымогательств! Конечно, а кроме того,
разве дед посчитался бы с ним, составляя свое завещание, если бы не бабка? Твердо убежденный в этом, Панкрац сказал:
— Оставьте, капитан! Если я что-то и имел от него, то он от меня еще больше! Искренне вам скажу, кто он мне? Ни капли его крови не течет в моих жилах, а если бы и текла? Разве просили мы своих родителей производить нас на свет? А уж если они это сделали, расплатившись за миг наслаждения, в их обязанность входит и забота о нас! Обо мне не радели ни мать, ни отец, хотя и должны были; и если бабка виновата в том, что я появился на свет, то в том, что у меня были такие родители, которые мне оставили с гулькин нос, виноваты они оба: и дед, и бабка! Старому не терпелось избавиться от моей матери, поэтому выдал ее замуж за какого-то доходягу, после смерти которого только и осталось что несколько сапожных шил!
Паразитическая идеология в чистом виде!— подумалось капитану. Слова Панкраца были ему крайне неприятны, но что он мог сказать в ответ? Он молчал. Между тем Панкрац, не заботясь о том, какое впечатление произвели его слова на капитана,— возможно, ему было важнее мнение о нем гувернантки, которая могла его слышать, странно, она как-то холодно снова отвернулась!— еще раз подтвердил сказанное:
— Да, вот так! Но оставим эти глупости, есть много других! — бросил он с вызовом.— Вы, следовательно, считаете, что все те, кто в чем-либо следуют за буржуазией, находятся на ложном пути? Или, как еще можно понять ваши слова, вы считаете, что Смудж и Йошко поддались заблуждению, стремясь к богатству; заблуждение это уже потому, что они не могут тягаться с самыми богатыми людьми! Другими словами, зачем становиться буржуа, если ты не можешь стать Рокфеллером или Ротшильдом? Позвольте, капитан,— рассмеялся Панкрац,— для меня это означает то же самое, как если бы вы сказали, что ни для кого, в том числе ни для вас, не имеет смысла быть умным, если нельзя стать гением, скажем, как ваш Гете!
— Это не одно и то же!— подумав, возразил капитан.— Умный человек не живет за счет эксплуатации и разорения других, как это делают богачи; нередко случается, что наиболее умные используются богачами в тех же целях, что и самые глупые! Вот почему необходима солидарность интеллигенции и рабочего класса...
В противном случае... как это вы сказали? Да, я вовсе не утверждал, что для буржуя нет смысла быть буржуем, если он не может стать Рокфеллером! Нет, до тех пор, пока он не достиг его уровня, он все еще должен рассчитывать на себя. Так, можно сказать, живут и ваш дед, и Йошко, и Васо, да и вы! Наряду с этим, остается два отрицательных момента: во-первых, капитала для такой роскошной жизни, которую может себе позволить, скажем, Рокфеллер, у вас нет, а во-вторых, средства, которые вы все же имеете, оставляют за бортом тысячи других, у которых нет ничего и которые, хотя... банально об этом говорить, но это правда!., в сущности, создают все! Я понимаю, пока вас не возмущает несправедливость, существующая на одной стороне, там, где бы она должна была вас касаться, ибо вы с ней связаны пуповиной, до тех пор она вас не будет касаться ни на другой стороне, по отношению к которой у вас все же есть определенные преимущества! А меня, как видите, это все возмущает! Этим я не хочу сказать, что общество должно развиваться так, чтобы в нем каждый мог стать Рокфеллером! Нет, хотя бы и потому нет, что для меня ни в коей мере не могут служить идеалом никакие материальные блага, если они достигнуты ценой жертв и страдания других людей. Я мечтаю о таком времени и верю, что оно придет, когда не нужно будет бороться за материальное благополучие и не будет больше конкуренции, а у всех появится возможность жить по-рокфеллеровски;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36