Ба–бах! Это они пытаются сломать ворота. Ба–бах! Они превратили одну из машин в таран, чтобы выбить их.
И тут я слышу грррохот. Слава Богу и Его великодушному сердцу.
Случилось две вещи: обе я предусмотрел заранее.
Во–первых, они выбили ворота.
Во–вторых, при этом они открыли все клетки. Я смастерил нехитрое устройство прошлой ночью: несколько кусков веревки и пара–другая шкивов.
Теперь им не поздоровится. Уж поверьте мне. Им не поздоровится.
Мои псы! Я слышу зловещую музыку их лая. Я точно знаю, что это мои собаки, а не их, потому что звуки, которые издают мои псы, не спутаешь ни с чем. Они не лают. Нет, они не лают. Вместо этого они визжат — леденящий кровь пронзительно–высокий звук — одна очень длинная и при этом очень громкая нота.
Когда мои псы голодны, то есть когда они алчут крови, они оскаливают кривые зубы и из самого нутра их искалеченных тел вырывается этот чудовищный звук.
Каждая собака берет свою особую ноту, так что все вместе это звучит словно какой–то потусторонний бесовский хор.
В воздухе веет яростью. Я даже отсюда это чувствую. У меня есть нечто вроде радара, который настроен на излучение зла. Мои псы испускают волны ненависти.
Очень опасные волны. И на этот раз они охотятся не за хомячком.
Охотники на человека. Вот каковы мои псы. Они кидаются вам навстречу из своих клеток.
На восточных склонах долины, уже окрашенных красками нового дня, убегающая ночь выпадает едва различимыми серыми крошечными кристалликами; в эту полумглу я и повлек, выбравшись из–под моста, свое истерзанное тело.
Оглядываясь назад, я не устаю изумляться тому, какую уютную норку, словно сотворенную рукой Господа, я отыскал. Не иначе, как Он сам воткнул свой палец в сырую землю. Он все предусмотрел заранее — и мое бегство от грозивших мне кар, и вытекающую из него необходимость затаиться. И скрыл меня за стеной из терний и колючек, непроходимой для всех кроме меня; может быть потому, что я и сам жил подобно шиповнику или чертополоху и шел по жизненным тропам, заросшим терниями и крапивой, с главой, увенчанной сплетенным из этих растений венцом.
Я стоял около ручья и отдирал толстых серых слизней от моего нагого тела. Меня растрогало, с какой отчаянной силой они цеплялись за мою кожу большими клейкими присосками и с каким мягким чмоканьем отделялись от нее.
— Наверное, от поцелуя ощущения примерно такие же, — подумал я, осторожно перекладывая слизней на расстеленный на земле носовой платок.
А еще я думал про Бет и про то, как она стояла на мосту у меня над головой в тапочках, и я представил себе, как ветер прижимал тонкое полотно ночной рубашки к ее телу. На какой–то миг я даже подумал о том, чтобы вернуться обратно в ту самую щель, но тут же отбросил эту мысль: ведь у меня оставалось не так уж и много времени перед тем, как горожане проснутся и начнут разъезжаться по своим делам. А к тому моменту я рассчитывал уже наверняка очутиться в пределах Гав–гофы.
Я связал вместе уголки платка и подвесил к пряжке ремня узелок, тяжелый от лежавшей в нем кучки живых поцелуев. Затем я пустился в путь вдоль ручья, а сразу за сахарным заводом свернул в поля, предоставив ручью виться в одиночестве вдоль края долины. Я приблизился к Гавгофе с востока: вместо главных ворот я воспользовался для проникновения в пределы моего Царства потайной дверцей, которую смастерил на тот случай, если кто–нибудь в мое отсутствие вторгнется в Гавгофу и устроит там засаду. Никакая предосторожность не может быть излишней в игре, где ставкой является твоя жизнь. Это одно из первых правил, которым научил меня Господь.
Потайная дверца была устроена очень просто: в слегка переделанную оконную раму я вставил лист ржавого железа — наподобие ножа гильотины. Если его приподнять, то образовывалась щель, в которую я проползал без особых неудобств. После того, как я снял с боевого взвода накидную сеть и падающие вилы — я ведь вам рассказывал про падающие вилы, не так ли? — конечно, не мог не рассказывать, это одна из моих любимых штучек — проще некуда, а какая убойная сила! — и прополз невредимый сквозь стену, и после того, как лист ржавого железа опустился за моей спиной, и ряды заточенных стальных спиц поднялись из земли, и все ловушки–сюрпризы были снова взведены, и я добрался до перегонного куба и наполнил бутылку остатками самогона, а затем подкатил две пустые бочки к стене для пущей прочности и разбросал повсюду груды холодной золы из топки, — короче говоря, после того, как все это было сделано, я беззаботно направился к старому «шеви», вскочил на капот, сделал заслуженный и продолжительный глоток «Белого Иисуса», задрал башмаки высоко в воздух, а затем с грохотом опустил их обратно на помятый бампер, а потом повторил это снова и снова — вверх–вниз, вверх–вниз, вверх–вниз. Затем снова приложился к бутылке «Иисуса», наклонился вперед, опустив голову между коленей, откинулся назад, пока моя спина не коснулась капота, поднял ноги вверх, позволил им упасть на бампер, наклонился вперед, откинулся назад, поднял вверх, уронил вниз, наклонился, откинулся, поднял, уронил. И так я раскачивался и смеялся, смеялся и смеялся, и пил, и катался, и падал, и смеялся, и смеялся, и смеялся, и смеялся и, наконец, сказал сам себе: — Молодчина, Юкрид! Они хотели тебя убить, еще как хотели, но у них ни хера не вышло. Совсем ни хера. Они просто обосрались, да, да, сэр, еще как обосра–лись!
И я встал на капот, а затем вскарабкался на крышу и еще раз приложился к бутылке, а затем принялся прыгать на крыше, изо всех сил стараясь отталкиваться посильней, вверх–вниз–бум, бум, бум, бум, вращаясь в прыжке и мысленно восклицая: — Вот так–то, козлы вонючие! Ну–ка, поймайте–ка меня! Да, да–а–а, побейте меня, если можете, уроды блядские!
И я грозил всему миру своим огромным серпом, потрясая им в воздухе: головы катились, катились головы, реки крови, сточные канавы, полные алого сока, горы обезглавленных и четвертованных трупов нечестивцев. Вжик! Вжик! Массовое истребление, массовая смерть, массовое кровопролитие — от моей собственной руки. Вжик! Вжик! Моею собственной рукой — вжик! вжик! моею собственной вжикающей, сребро–блещущей, серпоносной рукой.
И тут внезапно краешком глаза я увидел алое пятно на задней стене лачуги, а когда я пригляделся, то чуть не свалился с крыши автомобиля на землю. Кто–то проник в мое Святилище, в мое Царство, мое убежище и оставил отвратительные следы своего вторжения!
Я спустился с крыши «шеви», не в силах оторвать взгляда от стены, еще раз приложился к бутылке, заткнул ее пробкой и смело направился к месту преступления.
Прошло несколько секунд, прежде чем я до конца понял, что произошло.
— Они решили покуситься на мою собственность, и я ничего не могу с этим поделать, — подумал я. — Ничего.
И тут же легионы бормочущих голосов, словно множество болтающих без умолку карликов и гномов, вбуравились в мой мозг, подсказывая мне выход из создавшегося положения. Единственный выход.
Я подобрал окровавленный молоток и сжал изо всех сил рукоять в руках.
— Они пришли и надсмеялись надо мной, не опасаясь ответного удара. Скоро они перестанут шутить шутки, возьмутся за дело всерьез и прикончат меня. Я не знаю, сколько их будет — трое, четверо, десятеро или двадцать, — этого я не знаю, но они придут и убьют меня. Если бы, по воле Божьей, я не провел эту ночь под мостом, а не здесь, то на стене распяли бы меня, — рассуждал я.
И тогда при помощи молотка я выдрал из стены три шестидюймовых гвоздя, на которых была распята сука дикой собаки, и позволил окоченевшему трупу тяжело плюхнуться на землю и перевернуться на спину посреди пыли, затвердевшей от свернувшейся крови. Передние лапы суки были вывернуты в стороны под неестественным углом, в то время как задние были переломаны в бедрах и лежали в пыли, скрещенные, словно стрелки часов. Голову я нашел только поздно вечером в бочке–мусоросжигателе: она была размозжена и превращена практически в фарш, а по ее поверхности ползали целые тучи муравьев.
Назад пути не было. Требовалось срочно принять ряд ответственных решений. Я получил крайне важные распоряжения. Мне оставалось только повиноваться.
Знаете, я не перестаю задаваться вопросом, какую роль играете во всем этом вы.
Да, вы, вы — тот, кто сидит и слушает меня с видом, не предвещающим ничего хорошего. Я в том смысле, что — на чьей вы стороне? Интересно было бы знать.
Как вы выглядите? У вас, часом, не длинное, узкое лицо, а на голове — не седой ли парик, а в руке — не деревянный ли молоточек, которым вы постукиваете по столу? Не отсюда ли все те странные перестукивания, которые я слышал в последнее время? Правда, мне–то казалось, что это признаки какой–то более кипучей деятельности. Ну, скажем, плотницких работ. Не строите ли вы, часом, виселицу для меня? Не носите ли вы черный колпак палача? Не проводите ли вы всю жизнь среди рубанков или опилок, сколачивая кресты? Я не могу избавиться от ощущения, что вы чего–то ждете. Может быть, вы — просто большой черный стервятник в черном цилиндре и с сосновым гробом под крылом? И все эти странные хлопающие звуки, которые я слышал в последнее время, — это все тоже ваших рук дело? Наверное, мы с вами никогда прежде не встречались. Я в том смысле, что вы, скорее всего, относитесь к тому же разряду, что и исполнители эпизодов и участники массовки, которые выходят на сцену только в последней картине с лицами, искаженными гневом и отвращением, вызванными совершенными мной ужасающими деяниями. Вы размахиваете над головой вашим наивным, самодельным оружием — оралами, перекованным на мечи, баграми, превращенными в копья, — и восклицаете: .
— О ужас! Ужас! Посмотрите, что он совершил! Он убил нас всех, а мы об этом даже и не знали!
А может быть, и вы продались врагу? Может быть, вы — его соглядатай? Его шпион? Может быть, вы поставляете моим противникам ценную информацию?
Может быть, именно поэтому мои падающие вилы так и не сработали? Может быть, именно с вашей помощью некто решил, что не составит никакого труда пробраться в мое Царство и распять одного из моих подданных? Потому что этот некто знал, что я скрываюсь в норе на другой стороне города? Не поэтому ли те шестеро жалких преступников застигли меня врасплох вчера? Интересно было бы знать. С ними и со мной все ясно, а как насчет вас? Как насчет вас, таинственный третий, мой слушатель? На чьей вы стороне?
Кто я? Быть! Хмм. Или не быть? Или скорее не быть, чем быть? Я не то чтобы спрашиваю у вас, но — я тону, следовательно, существую! Да? Итак, кто же я всетаки? Есмь. Не семь. Есмь неесмь? Я в том смысле, что хочу посоветоваться с вами. Что бы вы стали делать, очутись вы в моем положении, интересно было бы узнать? Для меня–то сейчас подобные эсхатологические рассуждения являются плачевной тратой времени.
Но все равно забавно, как стремительно возрастает цена времени в тот момент, когда вы решаетесь продать его. А вы так не считаете? Алло! Так или иначе, я еще не состриг все свои купоны. У меня все еще остается в распоряжении несколько заляпанных грязью мгновений. Мои руки, ноги, туловище и детородный орган ушли из мира навсегда, и никому никогда уже не суждено узреть их в их земной форме. Никому никогда не суждено. Ни ни не. Проще сказать, меня почти уже нет. И сие неизбежно ограничивает свободу моего выбора, ограничивает жестко, но все же остается еще некоторый простор для принятия решения — ну, например, тонуть или не всплывать? Закрыть глаза или не — обождите — о, эти миазмы! — они жгут мне глаза — придется ненадолго зажмуриться — черт, как давит на грудь — подождите — подождите, пожалуйста, совсем чуть–чуть — Юкрид стоит во дворе с открытым ртом, изумленный, дыша коротко и часто.
Обезглавленная собака лежит в пыли у его ног. Из–за своей сутулой осанки он похож на дрессированного шимпанзе, которого одели в капитанский китель, дали молоток и чучело собаки и ждут, что он продемонстрирует сейчас какой–нибудь трюк с этим реквизитом. Юкрид слегка шевелит мертвое тело ногой, затем откидывает туловище назад, обращает лицо к небу и, оскалившись, шипит, словно дикий зверь.
Я носился по двору, злой как черт, скрежеща зубами и нанося молотком удары по тысячам воображаемых лиц, которые парили у меня перед глазами, кроша черепа моих врагов как яичную скорлупу — о, все эти злорадные хари, которые стоят на моем пути! Я разбивал вдребезги их идиотские морды. Но это не приносило мне облегчения. Даже когда я в изнеможении упал в пыль, закрыв слезящиеся глаза, и попытался посмотреть с позиций высшего существа на все эти воображаемые акты мести, терзавшие мой рассудок, я все равно не находил никаких оснований, чтобы утешиться, вообще никаких оснований, чтобы утешится.
Но по прошествии какого–то времени кипящее море крови и плавающее в нем расчлененное человечество все же испарились куда–то из моей головы, и на их месте воздвигся порожденный хаосом столп трезвого и холодного расчета. И засим последовало серьезное обдумывание того, приемлемы или нет условия договора. Да, да, распростертый под яростно палящим солнцем, я сражался с очень взрослыми и очень вечными проблемами. Вот послушайте.
Бешено размахивая молотком, Юкрид носится по двору, лавируя между развешенными для просушки шкурами, затем, добежав до сложенной из мусора высокой стены, прикладывает ухо к немой жести, глухой доске и мертвым камням и начинает слушать.
Я обратил свои мысли к этому — к этому мрачному месту, где ничто не вырастает прямым — к моей вотчине — моим топям — моему сумрачному святилищу. Я вспомнил брачные чертоги, куда так много лет тому назад являлся мой ангелхранитель, вспомнил мой храм, полный святынь, сокровищ и одиноких услад. Там, в моих мрачных угодьях, я провел тысячи часов вдалеке от насмешников и невежд, не опасаясь вторжения людей и не страшась побоев. Там я, не тревожимый никем, предавался безобидным забавам с грезами и фетишами.
Затем Юкрид принимается крушить стену молотком, но внезапно застывает, словно услышав что–то, и стремительно пересекает двор, на бегу наступив на чью–то челюсть. Приложив ухо к стене на другой стороне двора, он прислушивается, не раздается ли снаружи каких–нибудь звуков, после чего снова принимается сокрушать стену молотком, клацая при этом зубами.
Но они отыскали меня. Да, да. Они явились на болота, вторглись без колебаний.
Вторглись и начали крушить. Вторглись и стали насильничать. Вторглись и лишили меня всего, чем я обладал. Явились и разрушили мой грот. Разбросали мои святыни, словно это были безделушки. Спугнули мою надмирную невесту.
Говнюки.
И снова Юкрид мчится через весь двор в обратном направлении, мимо привязи для собак и протянутых от стены к стене кусков проволоки, и снова прислушивается к стене там же, где в первый раз. Вилы, заточенные колья, кирпичи, листы жести и прочие ловушки–сюрпризы, висящие под опасным углом, раскачиваются в воздухе.
Мне так и не удалось вернуть себе те способности, которые я развил, пребывая в святилище. Вместо этого я стал отращивать колючки. Гавгофа. Ответ Бога. Ибо осквернив мое святилище, они осквернили и Бога. И это Ему не понравилось, скажу я вам.
Юкрид отходит от стены на несколько шагов и начинает хлопать себя ладонями по ушам. Затем устремляется обратно в хижину, нарушив тишину грохотом захлопнутой входной двери.
И хотя я построил крепость и заключил мой скромный приют в кольцо высоких стен, они все же приходили по мою душу и продолжают приходить. И они будут расставлять свои силки и капканы до тех пор, пока не погубят меня и не спляшут на моей могиле, а затем они отроют меня и убьют легонько еще раз. Юкрид выскочил на крыльцо с охотничьим ружьем в руках. Ружье завернуто в газету, покрытую большими коричневыми пятнами, словно оно когда–то было ранено и истекало кровью. Какое–то время Юкрид стоит на крыльце, широко расставив ноги. Затем плюет сквозь зубы и, быстрым шагом спустившись с крыльца, идет через двор, на ходу сдирая бумагу с ружья. Он наводит ствол на ту точку, где незадолго до этого стоял, и прикладывает глаз к прицельной планке. Солнце уже высоко в небе, и повсюду на земле лежат чернильные тени. Ни внутри, ни снаружи Царства не слышится ни звука. Юкрид опускает ружье и снова пересекает двор, проходя по пути мимо привязи для собак и протянутых кусков проволоки, пока не приходит ко второму месту, где он слушал стену. И снова он поднимает ружье и нацеливается на стену, и снова опускает ствол, так и не произведя выстрела.
Я все думаю и думаю. Как я умру? Как я уйду из этого мира? Я не смог уничтожить их всех, так что же мне делать? Сидеть и ждать, когда они убьют и меня? Распнут и меня?
Юкрид смотрит на ружье и вертит его в руках. Слезы катятся у него по щекам. Он боится самого себя.
Или же есть другой путь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36