Господи, чаю исполнения Твоего Слова, Как поведано Оно нам в откровении Пророком Джонасом Укулоре, да славится имя его!
День сей сотворил Господь!
Вовек не сгинет праведный.
Рог Твой вознесется во славе.
Долготою дней насыщу его
И явлю ему спасение Мое.
Аминь.
И тут в соседней комнате вспыхнул свет и на пороге появилась острая как сталь тень Сардуса Свифта, который, казалось, только и ждал конца молитвы. Тень заскользила по портьере, словно акулий плавник. Я зажал пальцами нос и кинулся наутек. Я промчался по Мэйн и пересек Мемориальную площадь. Там я спрятался в тени, затаился и стал ждать.
Сначала ничего не было слышно. Затем до меня донеслись приглушенные всхлипы Бет. Затем, уже намного громче, плач. Сардус Свифт распахнул входную дверь и подошел к окну, под которым стоял я. Бет шла, всхлипывая, за ним следом.
— Не спугни его, папа! Пожалуйста! Он ко мне пришел! — умоляла она отца.
Тут Сардус наклонился и прикоснулся пальцем к скоплению кровавых пятен на крыльце. В следующий миг в домах по обе стороны от дома Сардуса зажегся свет, и оттуда показались две тучные матроны, кутающиеся на ходу в теплые фланелевые халаты. Я вспомнил, что они тоже посещали собрания.
Покинув площадь, я направился к городским окраинам; к тому времени, когда переполох от дома Сардуса распространился по всему городу, я уже очутился в относительной безопасности. Но и тут до меня доносились резкие голоса двух соседок, принесенные летним ночным ветерком. Я прибавил ходу, радуясь тому, как великолепно и неприступно Царство. Мое Царство.
О черт! Что? Нет, не может быть! Неужели? Похоже, я на миг потерял сознание.
Да, похоже на то.
Я очнулся, охваченный паническим ужасом, и сказал: — Это последний день! Это последний день!
Но нет. Нет и нет. Еще не вышло время. Пока не настало время. Прошлое догоняет настоящее. Сколько еще? Сколько еще?..
О, черт! Что? Нет, не может быть! Неужели? Похоже, я ни миг потерял сознание.
Да, похоже на то.
Я очнулся, охваченный паническим ужасом, и сказал: — Это последний день! Это последний день!
Но нет. Нет и нет. Еще не вышло время. Пока не вы… Сколько еще? Еще сколькото.
Я вырыл яму внутри лачуги. Возле западной стены. У меня набралось много змей — слишком много, чтобы держать их в отдельных клетках. И поэтому я вырыл яму и выложил ее края наклонными листами жести, чтобы змеи не смогли выбраться наружу На некоторое время яма со змеями служила мне чем–то вроде развлечения. Я провел немало времени, сидя на безопасном расстоянии от ее края и наблюдая, как сплетается и расплетается смертельный клубок. Порой я бросал туда крысу или хомяка и смотрел, как рептилии, прервав свои объятия, кидаются на визжащего от страха грызуна. Если же зверушка не визжала, я спасал ее из ямы, если успевал, и производил в сословие власть имущих. Мое сословие.
Одним весенним утром я проснулся на сторожевой вышке, потревоженный гомерическим хохотом, поднятым вороньим племенем. Еще не вполне проснувшись, я зарядил катапульту и запустил половинку кирпича в сторону, откуда доносился их долбаный галдеж. Кирпич ударил в ствол висельного дерева; хрипло каркнув хором, четыре маслянисто–черные вороны взвились в воздух и умчались прочь.
— Твари чертовы! — подумал я и чуть не заплакал. Затем я сел обратно и приложил глаз к подзорной трубе. Дом Бет. Дом Бет. Труба была нацелена на дом Бет. Я, в который уже раз, заснул, ожидая, когда же она подаст сигнал. Я почувствовал, как труба сама собой поворачивается в направлении Мемориальной площади/Вернее, в направлении площадки для игр.
Площадка для игр, если она заслуживала такое название, состояла из качелей двух видов и песочницы. Больше ничего там не было. Площадку построили за год до смерти Па. Умерла пожилая укулитка и завещала свои сбережения на это строительство. Видать, немного ей удалось скопить. Тем не менее, это обеспечило ей медную табличку и гарантию того, что имя ее будет выгравировано на осыпающихся страницах вечности рядом с именами каких–нибудь мисс Сукки или мистера Гадда — одних из миллионов, учредивших своею последней волей какойнибудь фонд и пожертвовавших ему свои жалкие гроши, чтобы выклянчить право увековечить свое ничтожное существование на спинке парковой скамейки, на водяной колонке или просто на столбе. На табличке было написано, если я не ошибаюсь, что–то типа «Вечная память. Мемориальная игровая площадка имени мисс Земли Ройк, юго–восточный угол Мемориальных садов Джонаса Укулоре, Мэйн–стрит, долина Смерти, штат Панихида». Стыд и позор, а не площадка: два кривых столба, двадцать футов цепи, одна доска и ящик грязной земли. Спасибо вам, Долли! Постыдились бы, Салли!
Что–нибудь они всегда тебе подложат — если не собачье дерьмо, то медную табличку. От них не уйдешь. У меня кровь в жилах закипает, стоит мне только вспомнить все ободранные лодыжки, оцарапанные коленки, сбитые пальцы, носовые кровотечения — все неловкие приземления, прыжки в сторону, вынужденные посадки, падения на пятую точку, полеты головой вперед — все эти столкновения с землей, катания животом по щебенке, катапультирования в кювет, насаживания на кол — жгучие слезы стыда, позора и поражения — все блядские смешки и долбаные шуточки — все, что случилось и случается из–за того, что повсюду понатыкали свои коварные таблички. Вечная память. Мэм, сэр, у меня мозги вытекают, железы лопаются, и меня знобит. Еще как знобит.
Да не обрушится гром мой на невиновных, но покажите мне любое отдельно стоящее сооружение, и я отыщу на нем медную табличку. Клянусь Богом, в этом чертовом городе даже член не встанет без того, чтобы какая–нибудь сыгравшая в ящик развалина не приколотила к нему табличку, на которой написано «1п Метопат». Этот город принадлежит банде жмуриков. Он построен на кладбищенские деньги, на мертвецкое золото. Он покоится на сваях, укутанных в белые саваны, закопанных в землю на шесть футов и опирающихся на сосновые гробы. У меня все внутри обмирает, стоит только об этом подумать.
Почему моя память так свежо запечатлела именно то самое утро, я и не припомню. Бог весть, но стоит мне только вернуться к этому утру, как все мои чувства восстают. Восстают! Господи, не то слово — они прямо–таки бунтуют! Я давлюсь. Да, да. Захлебываюсь. Боль. Страх. Звон. Стон. Черт побери, я тону — это уж точно. Это свалка моей памяти. Ассорти. Рататуй.
Я отлично помню, как задел ногой пустую бутылку, когда наводил трубу на Мемориальные сады. Блеску–чий отсвет свежего стекла поймался линзою трубы, когда бутылка нерешительно замерла на миг на краю приоткрытого люка, перед тем как низвергнуться в зияющий проем. Снизу вернулся ко мне, замедленный, словно снятый рапидом, звук бьющегося стекла.
Стекло дробилось медленно, как будто во сне. Изумрудные осколки рассыпались по дырчатым крышкам садков, конур и клеток, и вспугнутый их падением рой зеленых и басовито гудящих пожирателей дерьма — жужжи, совокупляйся, жри, ери, трись, откладывай яички, ешь друг друга, пищи, изворачивайся по колено в трупах и испражнениях — вылетел через люк на сторожевую вышку. Мухи впились в мой скальп, вгрызлись в мой мозг, ввинтились мне под кожу — нестерпимый зуд.
Из распахнутого люка вырвалась отрыжка затхлой внутренней атмосферы: газы, теплые, липкие, как околоплодные воды, окутали мое лицо и ладони. Обволокли, подобно какой–то пелене, подобно гангренозной оболочке. Я подавился, скорчился, но все же нацелил мою трубу на игровую площадку и сфокусировал ее, вовлекая в орбиту моего искусственного глаза.
Качели утопали в зловещей тени живой изгороди, нависавшей над молодой травкой. В голове у меня все еще гудело от мушиного роя, глаза жгло, текли слезы, которые я едва успевал утирать носовым платком. Внезапно что–то белое попало в поле моего зрения, затем скрылось в тени; на какое–то мгновение мне показалось, что я увидел призрачного лебедя — расправившего жемчужно–белые крылья, прямо держащего гордую голову на изогнутой шее. Птица эта, казалось, висит прямо в воздухе, на фоне черной тени. Затем лебедь подобрал свои крылья, вытянул шею и, описав плавную дугу, нырнул — обтекаемый и подобный духу воздуха — прямо в потоки утреннего солнца, словно феникс, восставший из пепельной тени.
Бет на качелях. О, моя бедная Бет на качелях. Волосы как жидкое золото.
Молочно–белые ноги вытянуты вперед, лодыжка к лодыжке, большие пальцы босых ножек сложены вместе; она зависла в верхней точке своего полета и трепещет под мерцающим солнечным светом.
Вотще я ждал возвращения дивного мига: взмыла пыль, и Бет, подобно призраку, восставшему из могилы, выступила из тени. Волосы ее светились так, — вы мне не поверите, — словно источник света располагался непосредственно в них.
Серебряный ореол окружал голову. Лицо сияло. Она посмотрела мне прямо в глаза — она посмотрела мне прямо в глаза — она посмотрела мне прямо в глаза — наклонила головку сперва направо, потом налево и посмотрела мне прямо в глаза. Затем приложила тонкую руку к глазам, словно прикрывая их, опустила ее, сложила обе руки ладонями перед собой и, по–прежнему глядя мне прямо в глаза, одарила меня неземной улыбкой.
Подзорная труба выскользнула у меня из рук, я рухнул на пол сторожевой вышки, сотрясаясь, хрипя, шумно дыша. Так я лежал некоторое время с закрытыми глазами, пока не унялось кровотечение.
Когда я открыл глаза, полуденное солнце уже стояло высоко в практически безоблачном небе. День наполнился весенним шумом и гулом. Отряд маленьких красных мурашей двигался в обход моего левого башмака. Парочка мух совокуплялась в покрытом коростой кратере заживающей болячки на тыльной стороне моей ладони. Я не стал им мешать — у меня не было ни сил, ни желания прогонять их. Я приподнял голову и прислонил ее к ограждению вышки. С болот донеслось кваканье лягушки–быка. Мне слегка полегчало. Это было ровно шесть недель тому назад. Только подумать — шесть недель прошло. Конец сбора урожая в этом году. Именно так, никаких сомнений. А урожай уродился небывалый, хотя засеяли только четыре поля. В один и семь десятых раза больше урожая 1928 года, если верить статистике.
В моей лачуге нет окон. Совсем нет. Когда–то они были — целых три, — но я заколотил их досками. И воткнул в щели осколки бутылок — так, на всякий случай.
Если закрыть люк в потолке, запереть входную дверь на все замки и засовы, то свет почти не проникал в помещение. Ну, если не считать отдельных лучиков, похожих на острые спицы или узкие длинные лезвия. И я исчезал в темном ящике лачуги, словно ассистентка иллюзиониста в не вполне удачном фокусе с исчезновением. Не вполне удачном, потому что просачивающийся свет, иногда выхватывая из темноты отдельные части моего тела, разрезал меня на ломтики своими тонкими полосками. Я провел весь день, заделывая штукатуркой самые заметные прорехи, но трещины, щели и отверстия поменьше, коварные тени и пробоины, бесчисленные бреши в моей неприступной броне, я оставил так, как они есть. Перфорация. Дырочки для воздуха в крышке моего садка. Или моего гроба.
Если бы звери были способны к общению, я бы общался с ними. В приглушенной тишине моей гробницы, наполненной гнилостным, болезнетворным, кружащим голову и подвижным воздухом, мыслительные волны распространялись необычайно легко. Писк крыс, хриплый кошачий мяв, шипение змей и шуршание ящериц, трескучая болтовня кроликов, заячье чавканье, жужжание жуков — телепатическое общение пленников зверинца. Ах да, как я забыл про слюнявые собачьи мысли — тоскливые, пьяные, сварливые, полные злобных порывов — жажды мяса, крови и секса. Хромые, пучеглазые дикие суки, вечно течные, все больше и больше ярящиеся от ерзаний, терканий и дерганий по пропитанной пометом соломе, скрежещущие зубами и ползающие на четвереньках в своих тесных клетушках Когда возня становилась нестерпимой, я давал им мой эликсир. Утешающее пойло. Оглушающее, если хотите. Одна часть воды. Одна часть «Белого Иисуса».
От одной до двух частей барбитурата в порошке. Действует безотказно. Пара мисок такого пойла, и они начинали поскуливать как щенки от кайфа. Напряжение в воздухе спадало. Разряды звериной энергии затухали, волны ненависти спадали. Я садился, смотрел на своих зверей и раскачивался, убаюкивая эти неуклюжие комки обмазанной пометом шерсти. Или то, или другое — зверям были ведомы только крайности. Или они ловили кайф в коме, или же бились в решетку комками злобы. Нет чтобы полежать в задумчивости или благодушно побродить по клетке.
Но так и должно быть. Так хотел я. Так заведено Господом Богом. Мы дали шанс этому сборищу отбросов и блудливых сучек стать хорошими. Такими, как я. Чтобы войти в Вечную Славу вместе со мной. Скоро, очень скоро, я полагаю, это случится. Не тревожьте спящую собаку. Но и не вздумайте доверять ей. Я семь Истина. Я семь Свет. Будет праздник и на нашей улице.
Ибо близится время для каждой забитой твари. Мое уже настало. Слишком поздно, миссис Рогатина, слиш–ком поздно, миссис Лопата! Прочь с дороги, бес, я несу свой крест, и за мною идут солдаты. Спрячь свой капкан и убери свой аркан, я хочу быть сегодня распятым. Этот день принадлежит мне, мне, а не Тебе. Я восхожу к святым, возглашая: «Се — День Последний! И он принадлежит мне!» Не стойте, братья, у меня на пути. Обольщайте других, а мне нужно идти. Уберите ружья, уберите ножи, ваше время идет, а мое — бежит. Мое сегодня — это ваше завтра, но вам колет глаза моя жестокая правда. В ужасе, в страхе бежите вы прочь. Но спрятаться негде — повсюду ночь.
В самом центре Гавгофы стоит дворец из неструганых досок. Если войти в него, то по лестнице с двенадцатью ступеньками можно подняться на круглую одноместную, торчащую над дворцом, словно клык, смотровую вышку. Вышку венчает восьмигранная пирамидальная крыша, опирающаяся на восемь столбов.
Над ней развевается флаг Гавгофы.
Флаг представляет собой лоскут некогда серого пушистого меха. Солнце высушило и выдубило шкуру, поэтому флаг стал по величине не больше мужской ладони. С лицевой стороны мех вылинял и обтрепался под воздействием погоды, к тому же во многих местах он заляпан темно–коричневым пометом. С изнанки же шкура сморщилась и приобрела оранжевый оттенок. Флаг крепится к флагштоку при помощи старого чулка, продетого в круглые дырочки, проверченные с одного его края. К одному из углов флага подвешена чья–то высохшая лапка размером не больше дамского пальчика.
Два таких же флага висят с каждой стороны изготовленных из стальной решетки врат Царства. Еще три — не выделанные до конца, не оконченные и пребывающие в различных степенях разложения — на гвоздиках, вколоченных в заднюю стену лачуги — там, где до них не могут добраться ни дворовые псы, ни крысы (хотя мухам помешать, конечно, было невозможно, и они роились на клочках шкуры в таком количестве, что издалека заготовки можно было принять за гангренозные язвы).
Свистит ветер, и вышка раскачивается под его напором. Промасленная страница старой газеты обернулась вокруг железной бочки. Все укрепления скрипят и ходят ходуном под напором ветра. Лист жести хлопает при каждом порыве, как отвисшая губа идиота. Флаг из кошачьей шкурки над вышкой вьется вокруг флагштока. Стоило ветру стихнуть, и тут же успокаивалось созданное им возмущение. Только стена еще какое–то время продолжала поскрипывать, вспоминая про его натиск.
Царя не было ни во дворе, ни в лачуге, ни на смотровой вышке. Его вообще не было в пределах Гавгофы, ибо он отправился в город с некоторыми тайными намерениями. Да, да — я был там, при полном параде, прятался в тени и делал прикидки.
Именно в ту пору Бет вступила в сношения со мной. Она оставляла записки и забавные подарочки на подоконнике в своей спальне. Первый раз, когда она это сделала, у меня случилось такое обильное кровотечение, что я чуть не рухнул в обморок прямо под окном. Она ничего не делала, просто сидела спокойно на краю кровати, а иногда произносила вслух свою молитву — всегда одну и ту же. Так что в первый раз я был застигнут врасплох, в то время как пытался справиться с брючными пуговицами. Зажегся свет, и когда я поднял голову, она уже соскочила с кровати и шла мне навстречу. Бум! бум! бум! — стучало у меня в висках, а сам я сжался в комок и затаил дыхание, моля Бога, чтобы она не поднимала глаз, — ибо она шла босиком по деревянному полу, низко опустив голову. Так, с опущенной головой, она приоткрыла окно ровно настолько, чтобы протолкнуть в щель сложенную бумажку, затем повернулась и так же бесшумно возвратилась обратно в кровать. Какое–то мгновение она сидела неподвижно, затем протянула к ночнику загорелую ручку и выключила его. Окутанная коконом клейкого света, ее тонкая фигурка скользнула под хлопчатые простыни.
Я развернул записку и прочитал первую строчку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36