Но примерно через десять лет прежний президент впал в маразм и был смещён. Его преемник, нынешний президент, выпускник Вест-пойнтовской академии вооружённых сил США, настежь распахнул форточки во внешний мир, развязал руки промышленным и финансовым магнатам и через внешнюю разведку получил в руки секрет производства ядерной бомбы. Так Бабилон стал шестой ядерной державой и в силу этого занял место постоянного члена безопасности ООН. Однако чаяния радетелей всех мастей за права человека не сбылись: Бабилон был и остался тоталитарным режимом, новый президент – умеренным диктатором. Обширные, в полстраны лесные массивы, многочисленные газовые и нефтегазовые месторождения, урановые рудники – все это придавало режиму большую экономическую устойчивость и независимость от внешних факторов. Но главное достояние государства – уникальные золотые рудники и прииски. Именно они заставляли руководство стран – опор мировой демократии закрывать глаза на чудачества местных вождей и дружить с ними напропалую. Столица медленно преображалась, приобретая вслед за Иневией среднеевропейский лоск, но помоек и трущоб – сделай два шага от центра – оставалось предостаточно.
Население Бабилона-города все ещё сохраняло этническую пестроту, люди старались сохранить чувство локтя: ирландцы с ирландцами, чёрные с чёрными, китайцы с китайцами. Если не считать китайского и некоторых других языков, имеющих крайне ограниченное хождение в соответствующих гетто, население страны было двуязычным. Английский сохранил статус официального языка, на нем в основном велось делопроизводство; бабилос же был более простонародным. Так, если официальная правительственная газета «Солнце Бабилона» издавалась на английском языке, то все бульварные газетёнки – на бабилосе, потому что если разговорным английским владели все, то английскую письменность знал далеко не каждый обыватель. От Старого Света осталась ещё одна забавная особенность, неизвестная более нигде в южном полушарии. Все знали, что декабрь, январь, февраль – в Старом Свете зимние месяцы, а здесь летние. Но в эстрадных песенках, в поэтических и идиоматических выражениях было принято отражать календарную символику Старого Света: «Январский мороз позабытой любви», «Июльские грозы, как жёлтые розы», «Hе май месяц, начальник…» и т. п.
Микрорайоны, где население перемешалось, назывались винегретными. Крайне неблагополучными кварталами считались винегретные и чёрные. За ними следовали айсорские и ирландские, следом итальянские, самым спокойным слыл Чайна-таун. Там тоже, случалось, грабили и убивали, но почти всегда – своих, без шума и массовых побоищ.
В окраинном, винегретном, примыкавшем к ирландскому, районе, где селилась шантрапа, не помнящая или не признающая кровного родства с далёкими предками, в семье отставного урки и вечно пьяной дворничихи родился мальчик, которого назвали Гекатором, или попросту – Геком. Гекатор Сулла не помнил своей матери – она умерла в католическом лазарете от гнойного перитонита в возрасте сорока двух лет, когда Гекатору ещё не исполнилось четырех. Он был у неё поздним и единственным ребёнком, хотя попыток стать матерью она не прекращала, начиная с четырнадцати лет, с любым желающим. Все, что у Гека осталось от матери, – тусклая цветная фотография: мать, короткая и некрасивая, стоит в осеннем парке среди жёлто-багровых деревьев. У неё на руках белый свёрток, перетянутый голубой лентой. Позднее отец в припадке пьяной безадресной злобы сжёг фотографию, и у Гека не осталось ничего, чем бы он дорожил.
Отец был десятью годами младше своей подруги, он гнал самогон, это было его профессией всегда, сколько помнил Гек. Пойло получалось крепкое и дешёвое, постоянные потребители поговаривали, что и вкусное. Своего зелья отец, будучи при деньгах, не употреблял, а покупал только «казенку» – водку, виски, ром, бренди – под настроение, как он говаривал окружающим. Околоточный почти никогда не препятствовал Ангелу – так прозвали отца Гека – в его занятиях, изредка сволакивал его, пьяного в стельку, в участок до утра, там давал несколько раз в морду, утром же отпускал как ни в чем не бывало. Из-за безнаказанности такой тянулась за Ангелом дурная слава осведомителя и провокатора. Но поскольку серьёзные люди с ним не водились и отраву у него не покупали, то ему и это сходило с рук. Ходили также слухи о его бурном прошлом: дескать, законным ржавым уркой катился Ангел по южным лагерям и на воле, да где-то оступился… а то и скуржавился. Всякое слышал Гек, не знал, чему верить, но уж чего не отнять – блатных песен знал отец множество. Одну, про адвоката Шапиро, отец особенно любил и исполнял на кухне почти каждый вечер безо всякого аккомпанемента. Сначала Гек думал, что Шапиро – блатной термин, обозначающий еврейскую национальность, и только в школе понял, что это просто фамилия.
В маленькой однокомнатной квартирке, кроме двух кроватей, шкафа и стола с двумя стульями, не было ничего, не имеющего отношения к изготовлению браги и самогона. Запах от барды был таким густым и крепким, что не умещался в квартире и норовил вытечь сквозь дверные и оконные щели во двор и на лестничную площадку, благо квартира находилась как бы на отшибе лестничной клетки первого этажа и имела отдельный вход с улицы.
Все было пропитано этим поганым запахом, из-за него мальчишки безжалостно изгоняли Гекатора из своей компании, дразнили вонючкой и шакаленком, а когда он огрызался – били. Очень скоро Гек понял: сочувствия или снисхождения ожидать не приходится. Он затаился дома, наблюдая за миром из полуподвального окна. Но когда ему исполнилось семь лет, пришлось идти в школу. На классной разбивке оказалось, что он самый маленький и худой из всех ребят, к тому же и запах был при нем – история повторялась. Через три месяца Гек наотрез отказался идти в школу. Не помогали ни побои отца, ни уговоры тёток из районного «Христианского милосердия», обеспечивавшего местных малоимущих детей, вроде Гека, обносками и бесплатными булочками с молоком. Чтобы избавиться от побоев, Гек выходил из дому и забивался в первый попавшийся на пути подвал или чердак расселённого полуразрушенного дома. Такое времяпрепровождение было само по себе небезопасным: предпортовый район, многолюдный и бедный, кишмя кишел тёмным и страшным людом – психами, извращенцами, наркоманами…
Классный наставник сообщал о прогулах отцу, тот брался за ремень… Ситуация становилась полностью безвыходной. Гек стал похож на забитого трусливого зверька, он почти беспрерывно дрожал, начал заикаться и писаться по ночам. И без того худой, он отказывался от пищи и уже походил на скелетик. Однажды вечером к ним зашёл отец Иосиф и предложил отцу поместить Гекатора в католический приют, где мальчика подлечат, привьют вкус к учению и слову Божию. Отец был почти трезв на этот момент и легко согласился. Гек прожил в приюте почти пять месяцев. За это время ему вылечили энурез, он перестал заикаться и отъелся до приемлемых кондиций: оставаясь крайне худым, дистрофиком все же не выглядел. Полутюремная обстановка приюта ничуть не тяготила Гека, он и не подозревал, что жизнь может быть куда менее безрадостной. Всегда молчаливый, он делал только то, что требовали воспитатели, инициативы ни в чем не проявлял, сторонился других ребят и не испытывал ни малейшей потребности с кем-либо подружиться.
Приют не был муниципальным, федеральные субсидии не предназначались церквям любых вероисповеданий, отторгнутых от государства ещё до войны, а значит, содержался исключительно на пожертвования частных лиц и организаций. Гек не был круглым сиротой, поэтому, когда для приюта настали трудные деньгами времена, его и ещё нескольких детей, имеющих близких родственников, отправили по домам.
Отец по-своему тепло встретил отпрыска, накормил гречневой кашей, бросил подушку и одеяло на его кровать, по-прежнему стоящую в углу, размашисто погладил по стриженой голове:
– Ну что, ексель-моксель, соскучился по дому? Ну-ка, посмотри на меня – вылитая покойница-мать, один в один! Ты уж извини меня, сынок, что за три месяца я так ни разу к тебе и не собрался – дел по горло, да и болел я… Болеть я стал часто, видно, умру скоро, к мамке уйду… – У отца задрожали губы. – Один останешься, сиротой.
У Гека сжалось сердце и защипало в глазах:
– Не умирай, папка! Ты лучше себе лекарства купи и ешь их каждый день, и поправишься тогда.
– Нет, сынок, от смерти не лечат… Пожил – хватит.
Только сейчас Гек обратил внимание на отсутствие браги в огромных стеклянных бутылях и на то, что запах, казавшийся вечным, почти улетучился из квартиры.
– Папка, а где твоя лабалатория? (Так Ангел называл самогонный аппарат, и Геку в голову не приходило, что этим словом можно обозначать нечто иное.)
– Эти пидоры в погонах отобрали, две недели меня трамбовали, рыры помойные! Как теперь жить, побираться, что ли, Христа ради?
Геку стало ещё страшнее: лягавые ограбили отца, заперли его в каталажку. Теперь ему хана без лекарств. Гек всхлипнул.
– Папка, папка… – только и смог он выговорить сквозь надвигающийся плач.
Ангел подпёр голову рукой и тоже заплакал:
– Эх, хоть бы раз в жизни – счастья крошечку, да на свою ладошечку! Сынок… Ты помоложе будешь – достань из шкафа… Душа её, родимую, требует…
Гек видел, что отец уже крепко клюнувши, и понемногу успокоился: он любил, когда отец в таком состоянии, – не бьёт и делать ничего не заставляет. Чтобы достать бутыль с виски, пришлось встать на стул. Гек потянулся и нечаянно сшиб гипсовую статуэтку – балерину, изображающую царевну-лебедь. Статуэтка упала на деревянные половицы и раскололась. Гек так и замер на стуле, прижимая к себе бутылку и глядя на отца круглыми от ужаса глазами. Отец, подняв голову, выпятил мокрую нижнюю губу и довольно долго тупо смотрел на осколки.
– Как же так, сынок, – даже лягавые руку на неё не подняли, оставили её – матери твоей память – целой и невредимой, а ты!… сломал её… Назло, что ли, мне, батьке своему? Спасибо, сын, земной тебе поклон… от нас с матушкой.
– Папка, я не хотел!
– А сделал… Дай-ка сюда, не ровен час… – Ангел вытянул пробку из початой бутылки и сделал небольшой глоток. – Виски теперь – дрянь, раньше было ржаное, а нынче нефтяное. Арабы из нефти гонят – сами не пьют, а христиан травят. Пробки на резьбе придумали, сам видел. Ну да ничего, ничего-о! Со всеми посчитаемся – дай только срок! Только не тот срок, что за Хозяином считают!… «Сидел я в несознанке, ждал от силы пятерик…» – затянул было Ангел, но вдруг осёкся. – Ты что улыбаешься, сучонок! Тебя самого надо бы взять за задние ноги, да головой об угол – за такое веселье. Чего весёлого, я спрашиваю?
Гек не знал, что сказать, и только мотал стриженой головой и подшмургивал хлюпающим носом. Глаза налились слезами, но нельзя было плакать теперь, когда отец соскочил на другую программу и может запросто прибить…
– Что стоишь, чего ждёшь? Гляди-ка: я сижу, но не сижу, мать лежит, но не лежит, ты… – прикольно, да? Это – памятью моей было, частью души моей, а стало – хуже мусора. Куда пошёл?
– Ведро и тряпку принесу, приберу мусор.
– Кто бы тебя прибрал, гадёныш, мне, что ли, пачкаться! Оставь как есть, пусть всегда здесь валяется: глянешь, падла, вспомнишь мать! Ко мне! Ближе подойди. Ближе, я сказал!
Гек не выдержал: слезы полились ручьём. Он стоял в метре от отца и не в силах был приблизиться хотя бы на шаг. Руки его были плотно прижаты к груди, локти упирались в живот, а ладони, сжатые в кулачки, закрывали трясущийся подбородок. Не в силах более выносить пытку ожиданием, Гек зажмурил глаза и зашёлся в беззвучном рёве… На его макушку неожиданно медленно легла рука отца:
– Сдрейфил, брат? Неужто ты думаешь, что я на сынишку своего руку подниму? Нас с тобой и так слишком мало сохранилось – ты да я – на весь белый свет. Да, пьяный я – а знаешь ли, с какой радости пью? Нет, мал ты ещё, Гек, такие вещи понимать. Мать-покойница твоя, царство ей небесное, тоже уважала это дело – запоями страдала. Да не реви же ты, будь мужчиной. Знаешь, а ведь я брошу пить: уедем отсюда, заново жить начнём. Я шофёром устроюсь, на дальнобойке заколачивать, а ты дома – за старшего, по хозяйству. Неужто не справимся? К сорока, а то и раньше, в свой дом переедем – с газоном, с бассейном. Щенка тебе купим – хочешь собаку?
– Хочу, – ещё сквозь слезы, нетвёрдым голосом, но уже с прояснившимся лицом, ответил Гек. Дети – отходчивый народ, и Гек уже готов был простить, вернее – забыть (потому что он и не ведал, что в его моральной власти прощать или хранить обиду в ответ на зло, причинённое другим человеком) страх и слезы, вызванные пьяным отцом, вычеркнуть из сердца глумления и угрозы, исходившие от единственного в мире человека, которого ты имеешь право назвать родным.
– Купим, – веско сказал отец и поднялся, опрокинув стул. Тяжело ступая, с остановками он двинулся к туалету. Дверь за собой он не закрыл, и Геку слышно было, как мечется пьяная струя по всей поверхности унитаза, как отец моет руки, лицо и отхаркивается в раковину. Отец вернулся, грянулся на стул, поднятый Геком, и ещё отхлебнул. – Может, ты голоден, сейчас сообразим чего…
Гек счастливо фыркнул и сел к столу напротив:
– Папка, я недавно ел, ты же мне сам кашу давал! Гречневую – забыл?
– Почему это я забыл? Я ничего не забываю, никому и ничего, и никогда. Просто смотрю – худой больно, кожа да кости. Там тебя небось голодом морили долгополые, в монахи зазывали?
– Нет, нормально кормили. Другой раз кто и попросит добавки, так тем давали, особенно новеньким, а я ни разу не спросил, мне хватало – я же меньше других был. А только в спальне вечером у нас все равно дрались и ругались, хоть отец Анри говорил, что это тяжкий грех. И ещё латыни нас учили… А щенк…
– Эх, эх, был смех, да вышел грех. Теперь ты дома, и латынь учить не надо. Был тут хрен с горы, попечитель окружной, интересовался, почему в школу не ходишь. Ты уж ходи, сынок, а то эти паразиты тебя с пособия снимут, если я посеща… емости… не обеспечу, и вот что: ходить будешь в другую школу – через квартал. Правда, там ирлашек много, да и черномазые попадаются, но здесь и мне пригляд удобнее делать, и с этими харями очкастыми из твоей прежней школы общаться не придётся. Подходит такое дело?
Гек увял. О той школе – № 55 – ходили самые разные и невероятные слухи, но хороших слухов не было. Драки, вши, вымогательство, в старших классах – наркотики, ранние беременности и черт те что ещё. Там был стык чёрного и ирландского районов; разноцветные одноклассники за порогом школы превращались во врагов и метелили друг друга без пощады.
– А меня там бить не станут почём зря, ведь я из другого края?
– Пусть попробуют единственный разок – из параши хавать будут и они и предки их, если вступятся. Я, сынок, и не таких седлал и пришпоривал, сверху сидя, – ну да сам увидишь…
Гек приободрился. Ему представилось вдруг, как в школе его попробует запрессовать какой-нибудь старшеклассник – гроза всей школы, шпана и черномазый, а тут случайно в школу зайдёт отец и так его отметелит на глазах у всех, так моську расквасит, что никто к нему больше приставать не будет, а кто подойдёт, первый будет руку подавать – здороваться. Гек собрал со стола грязную посуду – эмалированную миску, ложку, кружку из-под молока, – левой рукой прижал все это к груди, а правой осторожно потащил бутылку из-под обмякших пальцев мертвецки пьяного родителя. Как бы лишившись опоры, Ангел подался влево и вместе со стулом повалился на пол. Гек, видя, что стул цел, а отец не расшибся, вместе с бутылкой побежал на кухню, опустил в раковину посуду, включил горячую воду, а сам вернулся в комнату и поставил бутылку в шкаф, – в ней ещё оставалось граммов двести. Секунду Гек размышлял: может, попробовать, отхлебнуть, – отец и не заметит ничего, но тут же содрогнулся от этой мысли, закрыл дверцу и спрыгнул со стула. В своё время он отведал самогона, единым духом выпив тайком от отца полстакана первача. Его вырвало тогда минут через двадцать после начала веселья и рвало всю ночь напролёт с промежутками, не превышающими получаса. Счастье ещё, что батя был в полном отрубе и не просыпался до утра… Под ногами хрустнули осколки гипсовой статуэтки – собрать бы надо. Но нет, отец запретил, а они с батей вместе теперь, отец разрешит, и он уберёт, чтобы все честно было. А когда накопит денег, то найдёт и купит точно такую же царевну, чтобы даже вблизи не отличить от старой, вот отец обрадуется… И снова у них будет память о матери. Гек ухватил отца за правую руку и потащил его по половицам к тахте, на которой тот всегда спал. У Гека не хватило бы сил поднять отца на постель, разбудить его также не было возможности – он обычно отключался наглухо, поэтому Гек попросту взял с тахты подушку, достал из комода ватное одеяло, одеялом укрыл, а подушку подсунул под голову.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100