Как они - эти раненые? Почему одни находятся у себя на родине, а другие у противника? Да и все ли добираются до лазаретных коек или нар? Пожалуй, не требует пояснений то, что человек, получивший ранение, обычно лишается возможности передвигаться. Он остается у того, кому сейчас принадлежит территория. Хорошо тому, кого ранили на спокойном участке фронта при позиционной войне. Он у себя дома. Немного хуже раненному при наступлении, но и то есть надежда на то, что хоть и не сразу, и совсем не всех, но все же подберут свои. Но совсем плохо раненному при отступлении. При отступлении раненых не подбирают, возможностей для этого нет. Вот они-то и остаются противнику. Как мне известно из своего опыта, немцы подбирают чужих раненых наравне со своими. Первая помощь чужим оказывается, конечно, после своих, но оказывается. Дальнейшие условия содержания своих и чужих, разумеется, сильно различны. Но те, кого хоть кто-нибудь подобрал, уже счастливцы, многих не подберет никто. Валяются они, пока не умрут. Сколько и сейчас лежит скелетов с проросшими сквозь ребра кустами. А ведь раненых много больше, чем убитых. Быть убитым сразу - маловероятно.
Гости сидят часа два, затем расходятся. По воскресеньям отменяется только дневная работа, а вся основная зимняя - например, уход за скотом, конечно, остается.
Молоко, которое Спире сам или в очередь с соседями ежедневно отвозит на приемный пункт при станции, идет теперь первым сортом. Прежде, при Василии и других батраках, оно шло вторым, а то и третьим. За первый сорт цена значительно выше, кроме того, за него дают кое-какие промтовары. Это щекочет хозяйское самолюбие. Поэтому, видя иногда мои промахи, Спире только кряхтит, а замечаний почти не делает. При этом говорит:
- На ту собаку, которая много лает, и внимания никто не обращает.
Мысль, должно быть, верная.
Спире - хозяин культурный. Кроме земледелия и скотоводства, у него еще сад, которому отведено почти шесть гектаров из общей площади хозяйства 26 гектаров. Теперь саду уделяется меньше внимания, но раньше было иначе. Значительную долю дохода в хозяйстве приносил именно сад. В саду две сотни яблонь и триста кустов смородины. Спире имел договоры с несколькими рижскими фирмами, которые и забирали яблоки и смородину.
Сейчас в саду мы работаем только изредка. Обвязываем еловым лапником яблони от зайцев, обрезаем сухие и сломанные ветки, поправляем ограду и т.п. Но весной и летом работы там много. А во время уборки хозяин вообще приглашает горожан, помещая объявления в газете. Горожане, как говорит Спире, работают исполу, то есть собирают одну корзину хозяину, а вторую себе. Меня это возмущает. Как это? Самим нужно работать весь год, а половину урожая отдай? Он соглашается, но разводит руками: "А что же делать? И таких-то сборщиков и то не всегда найдешь, а ягода осыпается. Все предпочитают купить готовое, а в деревне работать не хотят. Да и работают плохо: много ягод оставляют на кустах, особенно внизу". Как видно, это глобальная проблема XX века.
Для того, чтобы хорошо вести крестьянское хозяйство, нужно ежедневно хорошо, заботливо и ответственно работать, по меньшей мере часов по 12, а летом и больше, да в придачу и без полных выходных дней - скот не позволяет. Раньше в хозяйстве Спире работали трое: он, жена и мать. Теперь жены нет, и он постоянно держит одного батрака. Пробовал держать двоих, но это оказалось невыгодно: и работали плохо, и крали много. Батраки, по словам Спире, всегда тащили зерно, муку, картофель и все, что возможно, в поселок при станции и меняли там это на водку. Василия он якобы ловил на этом не раз. Меня, как оказалось впоследствии, он очень ценил за то, что я не воровал. При этом в душе удивлялся: как это может быть, русский - и вдруг не вор?
Крестьянство Спире считает неблагодарным занятием. Труда тратится много, ответственность большая - рискуешь своим карманом. Инвентарь, ядохимикаты и удобрения стоят дорого, а прибыль невелика. В удачный год, по его словам, может остаться не больше тысячи лат (по курсу 1940 года один лат равен одному рублю). Как он думает, столько же за год может скопить и небольшой чиновник в Риге.
Сейчас Спире один, и поэтому ему очень трудно. Матери 82 года, и она слабая помощница, да и то только по кухне. Раньше у Спире была жена и было два хозяйства. Второй хутор в Курляндии, за Двиной. Но когда в 1940 году пришли русские, то они на одну семью оставили только одно хозяйство. Для того, чтобы не было потерь, был найден выход - развод. Спире остался здесь, а разведенная жена переехала жить во второе хозяйство за Двину. Я с небольшой иронией сказал Спире, что поскольку здесь сейчас немцы, то не следует ли ему опять жениться на прежней жене - и жить будет легче, и имений будет два.
- Ну нет, - не уловив иронии, возбужденно воскликнул разведенный супруг. - А если ваши, возможно, снова вернутся? Так что же мне, опять разводиться? Нет, уж пусть остается, как есть. Поищу себе жену помоложе, и не такую злую и строптивую.
- Так вот в чем дело, - подумал я. - Не было ли последнее и истинной причиной развода? Кто знает? Чужая душа потемки.
Прошел месяц-другой моего проживания, и начались энергичные поиски супруги. Сначала хозяин подавал в газету объявления о желании обзавестись подругой жизни, а затем на несколько дней отлучался. Никаких указаний на время отлучек мне не давалось, дескать, делай, что нужно, сам. Старуха тоже меня не инструктировала, тем более, что она по-русски не говорила. Бывало, укажет на то или иное ведро или на лохань с пойлом и скрипучим глухим голосом выдавит: "Цукам" (свиньям) или "Алме" (отелившейся корове). Вот и весь инструктаж. Естественно, я должен был решать, что нужно делать, так сказать, единолично.
От хозяйского сватовства мне одни неприятности. Теперь поздно вечером приходится ездить за девять километров на станцию Огре встречать хозяина с очередной невестой-претенденткой. Иногда приходилось часа по два ждать на морозе. Или поезд опоздает, или хозяин заходит к знакомым, а я, как и полагается кучеру, ожидаю господ. Мне это надоедает, и я делаюсь с невестами не очень любезен. Так, однажды, уже весной, я приехал встречать хозяина с очередной невестой на навозной телеге. Пусть читатель представит себе негодование хозяина, рассчитывавшего блеснуть собственным выездом с импозантным кучером.
Наконец сватовство увенчалось успехом. Женой Спире стала крупная, белая, чистющая, но скуповатая латышка. В доме сразу все переменилось. Вывелась грязь, а с ней и приволье. Теперь завтрак и обед стали подавать мне отдельно от хозяев на чистеньких тарелочках, но, увы, маленькими порциями. Да, это не старуха, которая ставила на стол большую глиняную корчагу отварной картошки, большую плошку подливы, кувшин молока и каравай хлеба. И клади в свою немытую миску, сколько душа пожелает. Я, разумеется, заворчал, чем опять вызвал недовольство хозяина.
Объявлен всеобщий трехдневный траур по ударной шестой немецкой армии, погибшей под Сталинградом.
Наконец кончилась зима и наступила ранняя весна. К концу марта земля просохла, и на меня легли все весенние работы - пахота и прочая обработка земли. Теперь на моем попечении только лошади, за которыми я ухаживаю и которых вдоволь кормлю. Даже встаю ночью, чтобы засыпать им в кормушки овса.
Со двора выезжаю часа в четыре, как чуть рассветает. Свежо, тихо, всюду роса. Поле рядом. Пока вожусь с подгонкой плуга да с упряжкой, всходит солнце. Ну, поехали - начали борозду. С утра старички Мика и Анцы идут ходко. Мика крупный, флегматичный конь; Анцы помельче, но попроворнее. Пароконный плуг они тянут дружно, сказывается многолетняя проработка. В руках у меня рукоятки плуга, на шее вожжи, но подергивать ими почти не приходится, так как кони бывалые и борозду держат хорошо. Грудь распирает радость молодого здорового тела от здоровой, нудной, вековечной работы, от настоящего общения с природой. Лошади идут сами - подгонять не приходится. Ненадолго останавливаются на поворотах, где отдыхаю и я. Делаем короткий перерыв на завтрак, и снова за работу.
Теперь солнце поднялось выше. Лошадей начинают беспокоить мухи. Это заметно по их фырканью и отмахиванию хвостом и головой. Мухи лезут всюду: садятся лошадям под брюхо, на губы, лезут в глаза. Сейчас участие в работе принимают и скворцы. Их стайка скачет впереди, перед самыми мордами лошадей. Они склевывают мух и слепней на лету и чуть ли не прямо с морд и из-под брюха лошадей. Лошади, должно быть, понимают дружелюбие этих птиц и не отгоняют их. Больше мух - активнее и скворцы.
Позади меня шаг в шаг идут грачи. Эти подбирают червей, копошащихся в жирных пластах земли, которые отваливает плуг. Наберет один полный клюв, так что червяки висят и свиваются по обе стороны клюва, и отлетает кормить птенцов. Его место тут же занимает следующий. Самые нетерпеливые клюют меня в пятки, дескать, иди поскорей и червей давай больше. Так и трудимся все вместе до самого обеда: лошади, птицы и я.
Зовут обедать. Отпрягаю лошадей и иду домой. Обед теперь сытный: мясной суп, картошка с салом, и всего досыта. После обеда часа два сон на сеновале - хорошо. Отдохнули на славу и лошади, и я. После отдыха лошади идут резво, да и мух стало меньше.
Приходит Спире и сначала немного ворчит, указывая на мои промахи кое-где сделаны огрехи. Но в общем он доволен и настроен миролюбиво, работу хвалит, говоря:
- Батрак не хозяин. Мало огрехов, и на том спасибо.
Собираюсь вспахивать новый участок. Хозяин говорит, что его нужно пахать "в свал", и показывает, как это делать. Он пропахивает борозду посередине участка, а потом, повернув назад, следующую, опрокидывает на первую. И так далее от середины поля к его краям. Чтобы пахать "в свал", нужно правильно провести первую борозду. Иначе в конце вспашки задашь себе много лишней работы.
Поэтому здесь нужен хороший глазомер, особенно, когда участок поля не прямоугольный.
Первый участок я пахал "в развал", то есть от краев поля к середине. При пахоте "в развал" земля уходит с поля, а посередине остается проплешина без почвы. Самое лучшее - ту и другую вспашку ежегодно чередовать. По словам Спире, батраки всегда пашут в развал - работы меньше и думать не надо.
На следующий день прохожу поле культиватором, разбивающим крупные комья земли, а затем - бороной. Теперь поле красивое, ровное, приятно смотреть. Работается весело, так что не очень и устаешь. Лошади привычны к пахоте; очень удобна крестьянская обувь для пахоты - пастолы. Это лапти, но из цельного куска кожи. Пробовал пахать я и в лаптях, тоже очень удобно, так как для ходьбы по вспаханной земле нужна широкая обувь, меньше вдавливающаяся в землю. Так проходит несколько дней. Можно сказать, что я не надрываюсь и лошадей особенно не погоняю, и не устаю чрезмерно, а поглядишь - сделано много.
Начинаем сеять. Сначала Спире мне не доверяет и сеет сам. Вешает на шею большую корзину с пшеницей, ячменем или овсом и идет по полю, ритмично, под каждый шаг попеременно правой и левой рукой разбрасывая горсть зерен, каждый проход отмечает колышком. После него я бороную засеянное, а затем прикатываю деревянным катком. Потом как-то само собой выходит, что и сев поручается мне. Поначалу хозяин за мной наблюдает, но вскоре, убедившись, что все идет хорошо, уходит.
К концу апреля пахота и сев закончены. Готова земля и под картофель. Сажать картофель и работать в саду будем в мае. Но недаром говорят, "человек предполагает, а Бог располагает". Ничего этого делать у Спире мне уже не пришлось.
Наступает 1 мая. Здесь это не праздник, а обычный будничный день. Мы со Спире едем в лагерь для продолжения прописки. Спире волнуется и недоволен, зачем я побрился. Небритый выглядит и старше, и болезненнее. Пожалуй, он прав. В подарок везет немцам половину зарезанного накануне увесистого поросенка. На всякий случай сует мне в мешок окончательный расчет: половину каравая, кусок сала, пачку доморощенного табаку и... "маленькую".
Вот и Саласпилс, вот и комендатура. Хромаю больше, чем надо. Часовой у входа с нашивкой на рукаве "РОА" мрачно роняет:
- Там похромай. Мне здесь можешь не показывать.
"Там" немцы очень любезны, с улыбками принимают от хозяина поросенка и увесистый кусок масла. Мило его благодарят. Небольшая пауза, пока дежурный уносит подарки. Затем легким взмахом руки, со словами "Raus, Mensch! Ad!", офицер показывает мне на дверь, выходящую в ....лагерь.
Глава 7.
Лагерь-43
В этой песне спою вам, родные,
Как живем мы теперь в лагерях...
Народная песня
Опять я иду главной дорогой лагеря, в котором не был почти полтора года. Со мной такой же бывший батрак Ефрем - крупный сорокалетний мужчина с грубыми и тяжелыми чертами лица. Позади немец-конвоир, годящийся нам обоим в отцы, да к тому же кособокий.
За эти полтора года здесь все переменилось. Сейчас, весной 1943 года, весь лагерь высокими проволочными заборами разделен на отсеки, или, как здесь говорят, на блоки. Блоки для команд по обслуживанию, для лазарета, для складов, для вновь прибывших и транзитных, для завербованных в РОА и прочих, и прочих. Все блоки соединяются между собою чисто подметенными и посыпанными песком дорожками. Все очень чисто, очень аккуратно, только вот пленных совсем не видно. Конечно, сейчас все команды на работах, но в общем бывшего ранее многолюдья нет и в помине.
Наш путь лежит в блок, где размещаются рабочие команды, обслуживающие лагерь. Это обнесенный проволочной оградой участок, посередине которого стоит одноэтажное кирпичное, но высокое здание своеобразной архитектуры. Называется оно, как и все здания здесь, барак. Ворота открывает дежурный полицейский, одетый почти в русскую форму, с несомненными признаками творчества лагерных портных. Дальше нас сопровождает дежурный, а немец идет обратно.
Посередине большой комнаты полиции стоит стол, за которым сидит сам начальник, Иван Иванович. Вдоль одной из стен на длинной скамейке человек шесть его помощников - молодых крепких ребят нагловатого вида. Одеты чисто и аккуратно, но кто во что. Один похлопывает по сапогу резиновой дубинкой. Сам Иван Иванович - красивый тридцатилетний брюнет в советской военной форме, хорошо сшитой по фигуре. Однако и здесь что-то не так. По-видимому, сказываются элементы фантазии тех же местных портных. Иван Иванович из Луганска и, как говорят, до войны был старшим лейтенантом госбезопасности. Я не раз замечал, что профессия - это вторая натура человека; она не оставляет его и здесь. Врач остается врачом, повар - поваром, а работник органов или милиции - и здесь тот же. Название полицейский ничего не изменяет, служба ведь та же.
Иван Иванович с усмешкой нас оглядывает, и сделав приличную паузу, с первым вопросом обращается ко мне:
- Кто такой? Откуда?
Кратко, по возможности без лишних подробностей, отвечаю. Следующий вопрос, как мне кажется, более существенный:
- Ну как, дал хозяин что-нибудь с собой?
Суть вопроса схватываю быстро. Здесь глупостей делать нельзя. И в то же время стараюсь держаться солидно, без угодничества. Поэтому неторопливо развязываю мешок и, взявшись за нижние углы и вскинув кисти рук, вытряхиваю содержимое на стол. Оттуда валится хлеб, сало, табак, какие-то тряпки, трубка и ... "маленькая".
- Не побрезгуйте, Иван Иванович, - мой жест производит благоприятное впечатление. Улыбается сам, улыбаются помощники. Некоторые привстают, чтобы заглянуть, что на столе.
- Ну, ну, это у нас все есть, - Иван Иванович тыльной стороной руки отодвигает хлеб и сало. - А это, если не жаль, оставь, - той же рукой прибирает маленькую.
Я молча киваю головой.
- Впрочем, за нами не пропадет, - и прибавляет: - Ну, иди. Однако смотри, не задавайся и порядок соблюдай. А то ведь понимаешь сам, - при этом слегка показывает на своих помощников.
Я сгребаю свое добро со стола в мешок и выхожу за дверь.
В казарме, очень большом и высоком помещении, четыре ряда высоких нар, на которых можно даже сидеть. Просторно кажется еще и потому, что нет потолка, а наверху сразу крыша на деревянных фермах. Сейчас еще рабочее время, однако в казарме многолюдно. Человек тридцать сидят на нарах и за длинным дощатым столом посередине.
Имея уже опыт лагерной жизни, подхожу к столу, вынимаю хлеб и сало и режу на куски. Это привлекает общее внимание, люди спускаются с нар и окружают стол. Так же раскладываю кучками и табак. Все пристально смотрят, но пока никто ничего не берет, однако прицеливаются. Закончив раздел, предлагаю брать, кто что хочет. В один миг исчезает все. Может быть, кому-то и не досталось, но никто не ворчит. Впрочем, за звуками еды ничего не слышно.
Закон лагеря таков: имеешь - поделись. Будешь хранить для себя украдут или отнимут. Да мне и самому всегда претило чавканье ночью на темных нарах, когда рядом лежат голодные. Здесь чувствуешь себя лучше и свободнее, когда не имеешь ничего.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39