В чем ошибка? Нет, это сон, Ху Юйинь по-прежнему не верила в него.
И только когда посланцы ревкома показали ей бумагу уездного руководства, с четкой красной печатью отдела общественной безопасности, она наконец поверила и чуть не потеряла сознание. О небо, это правда! Ху Юйинь покачнулась, но все-таки не упала: за эти годы она привыкла к борьбе, к потрясениям. Внезапно ее лицо густо покраснело, зрачки расширились, она вытянула руки и звонко, даже сама удивляясь звонкости своего голоса, закричала:
– Не спешите отдавать дом и деньги, верните сначала моего мужа! Мужа верните!
Работники ревкома побледнели и вздрогнули от испуга: они подумали, что эта тихая женщина, не способная и комара убить, требует вернуть Ли Гуйгуя, покончившего с собой в 1964 году, хочет мстить за его загубленную жизнь. Вы посмотрите на нее: ей сказали об улучшении политики, сняли с нее ярлык, а она, вместо того чтобы благодарить и кланяться, тут же начинает скандалить!
Ху Юйинь, не убирая протянутых рук, повторила умоляюще:
– Верните моего мужа! Вы схватили его и присудили к десятилетней каторге… Прошло уже девять лет, а он невиновен, невиновен…
Посланцы ревкома обрадовались и стали наперебой объяснять ей:
– Цинь Шутянь тоже реабилитирован!
С него даже «шапку» правого сняли и будут восстанавливать на работе… Позавчера вечером провинциальная радиостанция передавала его «Посиделки»…
– Ха-ха-ха! Сплошные ошибки! Цинь Шутяня тоже ошибочно посадили! Ха-ха-ха! Новое общество возвращается! Конечно, оно и не уходило никуда; я хочу сказать, что политика возвращается!
Ху Юйинь выбежала на Старую улицу. Никогда еще за свои сорок с лишним лет она так не шумела, не смеялась, не радовалась. Она плясала с растрепанными волосами, и соседи подумали, что несчастная женщина сошла с ума. Но когда подбежал Цзюньцзюнь и уцепился за нее, она обняла его, поцеловала, покружилась с ним по улице и ушла к себе домой.
Дома она легла на кровать и в голос заплакала. О чем? Чудная вещь – слезы. Они текут и во время отчаяния, и в минуты неожиданной радости. Человек удивительное существо. Какой волшебник придумал слезы? Ему следовало бы дать разом и премию по физиологии, и золотой кубок за эмоции, и орден за гуманность. Если бы не он, то от великой печали или счастья человеку приходилось бы истекать кровью.
На следующее утро Ху Юйинь снова вышла на улицу со своим бамбуковым веником. Из чистого упрямства или потому, что косточки хотелось размять? Ни то ни другое. Она была женщиной и мыслила по-женски: ей хотелось таким способом поблагодарить своих соседей за то, что в эти годы они не растоптали ее, а проявляли к ней внимание и сочувствие, хотя порой и едва заметные. Нет, на односельчан она не сердилась – они, кто больше, кто меньше, поддерживали ее, сохранили ей жизнь. Она пострадала не из-за них, а из-за высокой политики. Она мела улицу, и сельчане знали, что новая кулачка, «черная дьяволица», еще жива. Почему ей не делать того же и сейчас, когда ее дела пошли лучше? Что дурного в подметании улицы? Что зазорного? Зазорно и дурно ведут себя только люди, выпрашивающие еду, деньги и прочие блага у новой власти. Говорят, в Пекине, Шанхае и других городах подметальщиков называют дворниками – их уважают, народными представителями делают, фотографии в газетах печатают.
Была у Ху Юйииь и еще одна, тайная, причина, по которой она продолжала мести улицу. Она знала, что, когда Цинь Шутянь в своей колонии, находящейся за тысячи ли отсюда, получит весть о реабилитации, он тут же примчится в Лотосы, на крыльях прилетит. Или неужто не захочет взглянуть на родного сыночка, на жену, которую не видел девять лет? Нет, она знала, что Цинь Шутянь тоже истосковался, что он будет ехать и идти днем и ночью. Поджидая его, она лишилась сна. Цзюньцзюнь, свернувшись, лежал рядом с ней, она обнимала его, целовала, а он, к счастью, не просыпался. Ночи напролет она прислушивалась: не раздастся ли звук шагов, стук в дверь, не могла дождаться, и в конце концов у нее родилось предчувствие, что Цинь Шутянь приедет утром. Она слышала, что автобус из областного центра в уездный приходит во второй половине дня. От уездного центра до Лотосов еще шестьдесят ли, но Шутянь, конечно, не станет дожидаться утреннего автобуса, а сам постарается вернуться по шоссе ночью. Да, именно так…
Когда она кончала подметать улицу, уже рассветало, и Ху Юйинь вновь охватывало разочарование. Все-таки мужчины грубый и черствый народ. Если тебя сразу не отпускают из-за всяких формальностей, напиши хотя бы письмо, а лучше – дай телеграмму, бессовестный, чтобы человек не ждал тебя день и ночь, не вытягивал шею, глядя на дорогу! А может быть, Шутянь застрял в уездном городе и восстанавливается на работу? Ох уж это мужское самолюбие, огромное, как небо! Ху Юйинь не хотела, чтобы Шутянь поднимался по служебной лестнице. Опасно! Сидел бы лучше с ней и с сыночком, занимался участком, разводил свиней, кур, уток, цветы, ходил на работу в поле, пел с ней песни – вот жизнь была бы…
Годы унижений сделали Ху Юйинь не только твердой, но и недоверчивой. С самого момента реабилитации она боялась повторения прошлого, боялась, что опять закричат: «Долой новую кулачку!» Боялась, что народные ополченцы снова повесят ей на шею доску, потащат на «митинг критики и борьбы», бросят на колени… Именно поэтому она так страстно, до нервной дрожи в сердце мечтала, чтобы муж поскорее вернулся. Чтобы через два или три дня после его возвращения, пусть даже через полмесяца, они, гордо выпрямившись, как настоящие муж и жена, могли вместе пройти по улице, заглянуть в магазин, поговорить и посмеяться у ворот. Шутянь, возвращайся скорее! Почему ты еще не вернулся? А вдруг в один злосчастный день меня снова объявят кулачкой, а тебя правым элементом и сбудется печальная судьба, которую предсказал мне слепой гадатель? Тогда никаких слез не хватит…
В то утро стоял туман, выпала роса с инеем, Ху Юйинь немного знобило. Она мела улицу. Ночью сон не шел – она лежала с открытыми глазами, вытянув затекшие ноги. Она уже устала ждать: с утра до вечера сплошные разочарования, сплошные слезы – надоело даже наволочку менять. Какая же это реабилитация, если муж не возвращается? Какой от всего этого толк, польза какая? Она уже собиралась пойти в сельский ревком и спросить их напрямик: почему не возвращаете моего Шутяня? Разве это исправление политической линии? Почему не посылаете за ним?…
Бамбуковый веник шуршал по темным каменным плитам, она дошла до знакомого переулка возле сельпо и прислонилась к стене. Машинально взглянула на боковую дверь, у которой тогда свалился Ван Цюшэ. Теперь эта дверь была заложена кирпичами и замурована, осталась только неглубокая ниша. Бог с ней, все это старье, зачем вспоминать? Она повернулась, снова взяла веник и вдруг увидела вдали человека с чем-то вроде саквояжа. Он быстро шел к ней – наверное, хочет поспеть на утренний автобус, но ведь он ошибся, остановка в другой стороне! Кричать нет сил – подойдет, тогда и скажу… Веник снова зашуршал по каменным плитам…
– Юйинь! Юйинь, Юйинь!
Кто это кричит? Почему ее зовут, да еще так рано? У Ху Юйинь затуманились глаза, она с трудом различила, что человек – он был высокий, худой, бородатый, в новом костюме – подошел к ней и поставил саквояж у своих ног. Она невольно отпрянула.
– Юйинь! – еще громче закричал мужчина и вдруг, раскинув руки, бросился к ней. Она ругала себя, что не узнает его: наверное, должна узнать, но что-то случилось и с ее глазами, и с ее памятью. Неужели это Шутянь? Тот самый Шутянь, которого она ждала дни и ночи? Или она спит, все происходит во сне? Она вся дрожала, сдавило грудь, сердце прыгало… Она с трудом разжала губы, издала крик, от которого могли расколоться даже камни:
– Шу-тянь!
Муж обнял ее крепкими, загрубевшими руками – обнял так сильно, что оторвал от земли. Ее тело сразу обмякло, стало гибким, как тростник. Она закрыла глаза, лицо ее побледнело, точно у статуи из белого нефрита. Пусть сжимает изо всех сил, пусть колет несбритой щетиной – главное, что он вернулся, что это не сон, что Шутянь действительно вернулся! А если даже и сон, пусть продлится подольше…
Бамбуковый веник валялся на темных каменных плитах. Цинь Шутянь посадил жену на крыльцо и сел рядом, продолжая сжимать ее в объятиях. Только тут у Ху Юйинь прорвались рыдания:
– Шутянь! Это ты, ты…
– Да, Юйинь, это я… Не плачь, не надо!
– Ты даже не написал, что возвращаешься… Я ждала тебя целыми днями, но чувствовала, что ты придешь утром…
– Когда мне было писать? Да и все равно письмо пришло бы позже меня. Я сразу сел на пароход, потом на поезд, потом на машину и жалел только, что у меня нет крыльев. Впрочем, я долетел быстрей, чем на крыльях: больше тысячи ли за три дня! А ты что, не рада, Юйинь, не рада?
– Что ты, я только ради тебя и жила!
– И я тоже! Иначе давно бросился бы в озеро Дунтин…
Ху Юйинь внезапно прекратила плакать, обвила руками шею Цинь Шутяня и покрыла все его лицо поцелуями.
– Ой, Юйинь, исколешься, я не успел побриться!
– Ты же мужчина, что ты понимаешь в женщинах?
– Мне кажется, что тебя я понимаю…
– Я каждый день, когда мела улицу, шептала твое имя и мысленно разговаривала с тобой. Ты знаешь о чем?
– Знаю. Я тоже разговаривал с тобой, когда резал траву и вычерпывал ил из озера. Я знал, что ты метешь улицу и с какого места каждый день начинаешь, где отдыхаешь. Я даже слышал шелест бамбукового веника по мостовой…
– Обними меня еще! Сильнее обними, мне холодно!
Ху Юйинь прижалась к груди мужа, боясь, что он вдруг исчезнет – как тень, как привидение. Теперь Цинь Шутянь не выдержал и заплакал:
– Бедная ты моя, хорошая… Это ты из-за меня столько перенесла… Я даже не успею отплатить тебе за все… Долгие годы я мечтал только об одном: вернуться, поглядеть на тебя хоть одним глазком, а тогда можно и… Вот уж не думал, что небо смилостивится и подарит нам этот день, позволит нам снова быть людьми…
Какое-то материнское чувство всколыхнулось в сердце Ху Юйинь. Она погладила мужа по взъерошенным волосам и принялась успокаивать его:
– Что же ты плачешь, глупенький? Я ведь уже не плачу. «Ты всегда в моем сердце», как поется в песне. Я помню, мама давно мне говорила, что если человека любят и ждут, то, как бы трудно ему ни было, он останется невредим… А я столько лет ждала и любила тебя, что мы обязательно должны были свидеться! Пойдем скорей отсюда. Неловко здесь сидеть на ступеньках, а то встанет кто-нибудь рано, увидит нас – сраму не оберешься…
Они поднялись, не разжимая объятий, точно юная парочка, и так, прильнув друг к другу, пошли домой.
– Ведь Цзюньцзюню уже восемь лет, а он ни разу не видел меня. Признает ли?
– Что ты! Он каждый день спрашивает, когда папа вернется… Честно говоря, я боюсь, что ты в него влюбишься, а меня забудешь. Имей в виду, я на это не согласна… – Вот глупенькая! Всегда-то ты глупости говоришь!
Глава 7. Отзвуки эпохи
Этой весной базар в Лотосах сильно отличался от прежних. Раньше он напоминал «черный рынок», на котором горцы могли с оглядкой продавать дичь, шкуры, дикорастущие плоды или лекарственные травы. Такими продуктами, как рис, чай, масло, арахис, горох, хлопок, рами, древесина, свиньи, коровы, бараны и прочее, строжайшим образом запрещалось торговать на рынке. Они считались материальными ценностями, подлежащими реализации только через государственную торговую сеть. Но в этой сети их почти не было. Даже крестьяне ели мясо по нескольку раз в год, а скотину, которую выкармливали, обязаны были сдавать. Правда, падаль иногда удавалось отнести на рынок и продать как «свежее мясо». Что же касается горожан, которым полагалось по полфунта мяса в месяц, то им нередко приходилось отоваривать свои мясные карточки с черного хода. Забавно, что именно о наиболее дефицитных продуктах газеты и журналы охотнее всего сообщали медицинские сведения. Дескать, животные жиры ведут к образованию камней в печени, отложению солей в сосудах, повышению кровяного давления, сердечным болезням. Недаром страны, где в изобилии употребляется мясо, теперь ратуют за переход на более грубую пищу, прежде всего овощную, поскольку растительная клетчатка очень полезна для организма. Толстяк с красной физиономией может в любой момент умереть, а худые люди обычно отличаются завидным долголетием.
Время как будто проделывало над нами фокусы. Прошло всего два с небольшим года после ареста «банды четырех», а ведь Долина лотосов уже чувствовала себя точно в другой эпохе. Во время базарных дней, то есть первого и шестого числа каждой декады, в Лотосы тянулись ярко наряженные, поблескивающие серебряными украшениями женщины народности яо, аккуратно одетые ханьцы, улыбающиеся после богатого урожая крестьяне и крестьянки с туго набитыми кошельками. Шли группами, парами, неся на коромыслах или просто в корзинах зеленый лук, свежую капусту, утиные и куриные яйца, толкая тележки с шевелящейся рыбой и другой водяной живностью. Иногда мимо них проезжал велорикша с какой-нибудь хорошенькой девицей на заднем сиденье. Люди тянулись в Лотосы со всех дорог и тропинок – не только на базар, но и на Старую и Новую улицы, где тоже ставились лотки и шла бойкая торговля. Людские толпы, потоки, ручейки сливались, шумели, журчали и клокотали… Больше всего толпились у недавно открытых рисового и мясного рядов, поскольку крестьянам разрешили продавать излишки риса после завершения госпоставок. Мешки с белым и красным, очищенным и неочищенным рисом стояли рядами в корзинах; люди приценивались, торговались, выбирали. Но еще завлекательнее выглядел мясной ряд. Здесь на длинных деревянных столах развернулась настоящая выставка достижений по домашнему откорму. У какой свиньи нежнее мясо или толще сало – все на виду.
– Эй, земляк, в твоей свинье, наверно, фунтов триста будет?
– Триста пятьдесят! Больше уж не стал откармливать, невыгодно…
– Э, да она у тебя похожа на восковую тыкву… Жира много, а мяса мало – боюсь, жена будет ругаться!
– Тебе, я вижу, не угодишь! Поди два года назад даже мясные карточки не мог отоварить, одну траву в котле варил, а нынче ему сало не нравится!
Воистину: на какой горе сидишь, такие и песни поешь. Теперь свинину всегда можно купить в лавках, даже не в базарные дни, причем с рассвета до темноты. В системе снабжения возникло новое противоречие: крестьяне были готовы сдать мясо, а заготовительный пункт не принимал, потому что, дескать, село небольшое, холодильников нет, даже мясо из госпоставок не продашь, не то что частное. В общем, по сравнению с предыдущими годами все перевернулось, и сельчане, не знавшие толком, что такое «четыре модернизации», через свою непосредственную выгоду начинали постигать, что к чему.
Близкие заботы несколько отступили, но далекие остались. Тени прошлого еще продолжали угрожающе маячить. Все боялись, что демон левачества в один злополучный день может наброситься на неокрепшие ростки нового и вырвать их своими когтями, что пустые теории, крикливые лозунги и бессмысленные кампании снова заполнят человеческую жизнь и вытеснят из нее такие необходимые для существования вещи, как масло, соль, хворост, рис… Эти мрачные тени действительно существовали. Бывший хозяин Висячей башни сумасшедший Ван Цюшэ целыми днями бродил по селу в рваной рубахе с огромным блестящим значком и зловеще кричал:
– Никогда не забывайте, что великая культурная революция будет повторяться каждые пять-шесть лет! Да здравствует классовая борьба!
Он бродил по селу как привидение, как призрак. Все жители, едва завидев его, прятались в свои дома и крепко запирали двери, но не могли укрыться от его зловещего, тоскливого крика, от которого сжималось сердце и все тело охватывала дрожь. Ху Юйинь, ставшая к этому времени продавщицей в харчевне на Старой улице, заслышав вопли спятившего Вана, иногда роняла миски с рисовым отваром. Еще болезненнее реагировали на него только что реабилитированные налоговый инспектор и председатель сельпо: в их семьях в такие минуты часто плакали, а ночью не могли заснуть. Ван Цюшэ по-прежнему оставался бедствием для села, все боялись и проклинали его. Ху Юйинь, прижимая к себе непокорную голову маленького Цзюньцзюня, думала: «Почему он такой двужильный? Ни голод, ни холод его не берут!» Пятерня, жена Ли Маньгэна, спрашивала своего мужа:
– Неужели этот мерзавец, шагавший по чужим головам, снова собирается стать старостой, секретарем партбюро и заставить нас зубрить цитатники, плясать танцы верности?
И Ли Маньгэн, секретарь партбюро объединенной бригады, отвечал:
– Черта с два! У нас новое руководство, а такие люди, как Ван Цюшэ, только позорили нас. Это нам хороший урок!
Секретарь сельского парткома Гу Яньшань, поглощенный проблемами очистки Лотосовой и Ручья нефритовых листьев, думал, что Ван Цюшэ надо срочно отправить в психиатрическую больницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
И только когда посланцы ревкома показали ей бумагу уездного руководства, с четкой красной печатью отдела общественной безопасности, она наконец поверила и чуть не потеряла сознание. О небо, это правда! Ху Юйинь покачнулась, но все-таки не упала: за эти годы она привыкла к борьбе, к потрясениям. Внезапно ее лицо густо покраснело, зрачки расширились, она вытянула руки и звонко, даже сама удивляясь звонкости своего голоса, закричала:
– Не спешите отдавать дом и деньги, верните сначала моего мужа! Мужа верните!
Работники ревкома побледнели и вздрогнули от испуга: они подумали, что эта тихая женщина, не способная и комара убить, требует вернуть Ли Гуйгуя, покончившего с собой в 1964 году, хочет мстить за его загубленную жизнь. Вы посмотрите на нее: ей сказали об улучшении политики, сняли с нее ярлык, а она, вместо того чтобы благодарить и кланяться, тут же начинает скандалить!
Ху Юйинь, не убирая протянутых рук, повторила умоляюще:
– Верните моего мужа! Вы схватили его и присудили к десятилетней каторге… Прошло уже девять лет, а он невиновен, невиновен…
Посланцы ревкома обрадовались и стали наперебой объяснять ей:
– Цинь Шутянь тоже реабилитирован!
С него даже «шапку» правого сняли и будут восстанавливать на работе… Позавчера вечером провинциальная радиостанция передавала его «Посиделки»…
– Ха-ха-ха! Сплошные ошибки! Цинь Шутяня тоже ошибочно посадили! Ха-ха-ха! Новое общество возвращается! Конечно, оно и не уходило никуда; я хочу сказать, что политика возвращается!
Ху Юйинь выбежала на Старую улицу. Никогда еще за свои сорок с лишним лет она так не шумела, не смеялась, не радовалась. Она плясала с растрепанными волосами, и соседи подумали, что несчастная женщина сошла с ума. Но когда подбежал Цзюньцзюнь и уцепился за нее, она обняла его, поцеловала, покружилась с ним по улице и ушла к себе домой.
Дома она легла на кровать и в голос заплакала. О чем? Чудная вещь – слезы. Они текут и во время отчаяния, и в минуты неожиданной радости. Человек удивительное существо. Какой волшебник придумал слезы? Ему следовало бы дать разом и премию по физиологии, и золотой кубок за эмоции, и орден за гуманность. Если бы не он, то от великой печали или счастья человеку приходилось бы истекать кровью.
На следующее утро Ху Юйинь снова вышла на улицу со своим бамбуковым веником. Из чистого упрямства или потому, что косточки хотелось размять? Ни то ни другое. Она была женщиной и мыслила по-женски: ей хотелось таким способом поблагодарить своих соседей за то, что в эти годы они не растоптали ее, а проявляли к ней внимание и сочувствие, хотя порой и едва заметные. Нет, на односельчан она не сердилась – они, кто больше, кто меньше, поддерживали ее, сохранили ей жизнь. Она пострадала не из-за них, а из-за высокой политики. Она мела улицу, и сельчане знали, что новая кулачка, «черная дьяволица», еще жива. Почему ей не делать того же и сейчас, когда ее дела пошли лучше? Что дурного в подметании улицы? Что зазорного? Зазорно и дурно ведут себя только люди, выпрашивающие еду, деньги и прочие блага у новой власти. Говорят, в Пекине, Шанхае и других городах подметальщиков называют дворниками – их уважают, народными представителями делают, фотографии в газетах печатают.
Была у Ху Юйииь и еще одна, тайная, причина, по которой она продолжала мести улицу. Она знала, что, когда Цинь Шутянь в своей колонии, находящейся за тысячи ли отсюда, получит весть о реабилитации, он тут же примчится в Лотосы, на крыльях прилетит. Или неужто не захочет взглянуть на родного сыночка, на жену, которую не видел девять лет? Нет, она знала, что Цинь Шутянь тоже истосковался, что он будет ехать и идти днем и ночью. Поджидая его, она лишилась сна. Цзюньцзюнь, свернувшись, лежал рядом с ней, она обнимала его, целовала, а он, к счастью, не просыпался. Ночи напролет она прислушивалась: не раздастся ли звук шагов, стук в дверь, не могла дождаться, и в конце концов у нее родилось предчувствие, что Цинь Шутянь приедет утром. Она слышала, что автобус из областного центра в уездный приходит во второй половине дня. От уездного центра до Лотосов еще шестьдесят ли, но Шутянь, конечно, не станет дожидаться утреннего автобуса, а сам постарается вернуться по шоссе ночью. Да, именно так…
Когда она кончала подметать улицу, уже рассветало, и Ху Юйинь вновь охватывало разочарование. Все-таки мужчины грубый и черствый народ. Если тебя сразу не отпускают из-за всяких формальностей, напиши хотя бы письмо, а лучше – дай телеграмму, бессовестный, чтобы человек не ждал тебя день и ночь, не вытягивал шею, глядя на дорогу! А может быть, Шутянь застрял в уездном городе и восстанавливается на работу? Ох уж это мужское самолюбие, огромное, как небо! Ху Юйинь не хотела, чтобы Шутянь поднимался по служебной лестнице. Опасно! Сидел бы лучше с ней и с сыночком, занимался участком, разводил свиней, кур, уток, цветы, ходил на работу в поле, пел с ней песни – вот жизнь была бы…
Годы унижений сделали Ху Юйинь не только твердой, но и недоверчивой. С самого момента реабилитации она боялась повторения прошлого, боялась, что опять закричат: «Долой новую кулачку!» Боялась, что народные ополченцы снова повесят ей на шею доску, потащат на «митинг критики и борьбы», бросят на колени… Именно поэтому она так страстно, до нервной дрожи в сердце мечтала, чтобы муж поскорее вернулся. Чтобы через два или три дня после его возвращения, пусть даже через полмесяца, они, гордо выпрямившись, как настоящие муж и жена, могли вместе пройти по улице, заглянуть в магазин, поговорить и посмеяться у ворот. Шутянь, возвращайся скорее! Почему ты еще не вернулся? А вдруг в один злосчастный день меня снова объявят кулачкой, а тебя правым элементом и сбудется печальная судьба, которую предсказал мне слепой гадатель? Тогда никаких слез не хватит…
В то утро стоял туман, выпала роса с инеем, Ху Юйинь немного знобило. Она мела улицу. Ночью сон не шел – она лежала с открытыми глазами, вытянув затекшие ноги. Она уже устала ждать: с утра до вечера сплошные разочарования, сплошные слезы – надоело даже наволочку менять. Какая же это реабилитация, если муж не возвращается? Какой от всего этого толк, польза какая? Она уже собиралась пойти в сельский ревком и спросить их напрямик: почему не возвращаете моего Шутяня? Разве это исправление политической линии? Почему не посылаете за ним?…
Бамбуковый веник шуршал по темным каменным плитам, она дошла до знакомого переулка возле сельпо и прислонилась к стене. Машинально взглянула на боковую дверь, у которой тогда свалился Ван Цюшэ. Теперь эта дверь была заложена кирпичами и замурована, осталась только неглубокая ниша. Бог с ней, все это старье, зачем вспоминать? Она повернулась, снова взяла веник и вдруг увидела вдали человека с чем-то вроде саквояжа. Он быстро шел к ней – наверное, хочет поспеть на утренний автобус, но ведь он ошибся, остановка в другой стороне! Кричать нет сил – подойдет, тогда и скажу… Веник снова зашуршал по каменным плитам…
– Юйинь! Юйинь, Юйинь!
Кто это кричит? Почему ее зовут, да еще так рано? У Ху Юйинь затуманились глаза, она с трудом различила, что человек – он был высокий, худой, бородатый, в новом костюме – подошел к ней и поставил саквояж у своих ног. Она невольно отпрянула.
– Юйинь! – еще громче закричал мужчина и вдруг, раскинув руки, бросился к ней. Она ругала себя, что не узнает его: наверное, должна узнать, но что-то случилось и с ее глазами, и с ее памятью. Неужели это Шутянь? Тот самый Шутянь, которого она ждала дни и ночи? Или она спит, все происходит во сне? Она вся дрожала, сдавило грудь, сердце прыгало… Она с трудом разжала губы, издала крик, от которого могли расколоться даже камни:
– Шу-тянь!
Муж обнял ее крепкими, загрубевшими руками – обнял так сильно, что оторвал от земли. Ее тело сразу обмякло, стало гибким, как тростник. Она закрыла глаза, лицо ее побледнело, точно у статуи из белого нефрита. Пусть сжимает изо всех сил, пусть колет несбритой щетиной – главное, что он вернулся, что это не сон, что Шутянь действительно вернулся! А если даже и сон, пусть продлится подольше…
Бамбуковый веник валялся на темных каменных плитах. Цинь Шутянь посадил жену на крыльцо и сел рядом, продолжая сжимать ее в объятиях. Только тут у Ху Юйинь прорвались рыдания:
– Шутянь! Это ты, ты…
– Да, Юйинь, это я… Не плачь, не надо!
– Ты даже не написал, что возвращаешься… Я ждала тебя целыми днями, но чувствовала, что ты придешь утром…
– Когда мне было писать? Да и все равно письмо пришло бы позже меня. Я сразу сел на пароход, потом на поезд, потом на машину и жалел только, что у меня нет крыльев. Впрочем, я долетел быстрей, чем на крыльях: больше тысячи ли за три дня! А ты что, не рада, Юйинь, не рада?
– Что ты, я только ради тебя и жила!
– И я тоже! Иначе давно бросился бы в озеро Дунтин…
Ху Юйинь внезапно прекратила плакать, обвила руками шею Цинь Шутяня и покрыла все его лицо поцелуями.
– Ой, Юйинь, исколешься, я не успел побриться!
– Ты же мужчина, что ты понимаешь в женщинах?
– Мне кажется, что тебя я понимаю…
– Я каждый день, когда мела улицу, шептала твое имя и мысленно разговаривала с тобой. Ты знаешь о чем?
– Знаю. Я тоже разговаривал с тобой, когда резал траву и вычерпывал ил из озера. Я знал, что ты метешь улицу и с какого места каждый день начинаешь, где отдыхаешь. Я даже слышал шелест бамбукового веника по мостовой…
– Обними меня еще! Сильнее обними, мне холодно!
Ху Юйинь прижалась к груди мужа, боясь, что он вдруг исчезнет – как тень, как привидение. Теперь Цинь Шутянь не выдержал и заплакал:
– Бедная ты моя, хорошая… Это ты из-за меня столько перенесла… Я даже не успею отплатить тебе за все… Долгие годы я мечтал только об одном: вернуться, поглядеть на тебя хоть одним глазком, а тогда можно и… Вот уж не думал, что небо смилостивится и подарит нам этот день, позволит нам снова быть людьми…
Какое-то материнское чувство всколыхнулось в сердце Ху Юйинь. Она погладила мужа по взъерошенным волосам и принялась успокаивать его:
– Что же ты плачешь, глупенький? Я ведь уже не плачу. «Ты всегда в моем сердце», как поется в песне. Я помню, мама давно мне говорила, что если человека любят и ждут, то, как бы трудно ему ни было, он останется невредим… А я столько лет ждала и любила тебя, что мы обязательно должны были свидеться! Пойдем скорей отсюда. Неловко здесь сидеть на ступеньках, а то встанет кто-нибудь рано, увидит нас – сраму не оберешься…
Они поднялись, не разжимая объятий, точно юная парочка, и так, прильнув друг к другу, пошли домой.
– Ведь Цзюньцзюню уже восемь лет, а он ни разу не видел меня. Признает ли?
– Что ты! Он каждый день спрашивает, когда папа вернется… Честно говоря, я боюсь, что ты в него влюбишься, а меня забудешь. Имей в виду, я на это не согласна… – Вот глупенькая! Всегда-то ты глупости говоришь!
Глава 7. Отзвуки эпохи
Этой весной базар в Лотосах сильно отличался от прежних. Раньше он напоминал «черный рынок», на котором горцы могли с оглядкой продавать дичь, шкуры, дикорастущие плоды или лекарственные травы. Такими продуктами, как рис, чай, масло, арахис, горох, хлопок, рами, древесина, свиньи, коровы, бараны и прочее, строжайшим образом запрещалось торговать на рынке. Они считались материальными ценностями, подлежащими реализации только через государственную торговую сеть. Но в этой сети их почти не было. Даже крестьяне ели мясо по нескольку раз в год, а скотину, которую выкармливали, обязаны были сдавать. Правда, падаль иногда удавалось отнести на рынок и продать как «свежее мясо». Что же касается горожан, которым полагалось по полфунта мяса в месяц, то им нередко приходилось отоваривать свои мясные карточки с черного хода. Забавно, что именно о наиболее дефицитных продуктах газеты и журналы охотнее всего сообщали медицинские сведения. Дескать, животные жиры ведут к образованию камней в печени, отложению солей в сосудах, повышению кровяного давления, сердечным болезням. Недаром страны, где в изобилии употребляется мясо, теперь ратуют за переход на более грубую пищу, прежде всего овощную, поскольку растительная клетчатка очень полезна для организма. Толстяк с красной физиономией может в любой момент умереть, а худые люди обычно отличаются завидным долголетием.
Время как будто проделывало над нами фокусы. Прошло всего два с небольшим года после ареста «банды четырех», а ведь Долина лотосов уже чувствовала себя точно в другой эпохе. Во время базарных дней, то есть первого и шестого числа каждой декады, в Лотосы тянулись ярко наряженные, поблескивающие серебряными украшениями женщины народности яо, аккуратно одетые ханьцы, улыбающиеся после богатого урожая крестьяне и крестьянки с туго набитыми кошельками. Шли группами, парами, неся на коромыслах или просто в корзинах зеленый лук, свежую капусту, утиные и куриные яйца, толкая тележки с шевелящейся рыбой и другой водяной живностью. Иногда мимо них проезжал велорикша с какой-нибудь хорошенькой девицей на заднем сиденье. Люди тянулись в Лотосы со всех дорог и тропинок – не только на базар, но и на Старую и Новую улицы, где тоже ставились лотки и шла бойкая торговля. Людские толпы, потоки, ручейки сливались, шумели, журчали и клокотали… Больше всего толпились у недавно открытых рисового и мясного рядов, поскольку крестьянам разрешили продавать излишки риса после завершения госпоставок. Мешки с белым и красным, очищенным и неочищенным рисом стояли рядами в корзинах; люди приценивались, торговались, выбирали. Но еще завлекательнее выглядел мясной ряд. Здесь на длинных деревянных столах развернулась настоящая выставка достижений по домашнему откорму. У какой свиньи нежнее мясо или толще сало – все на виду.
– Эй, земляк, в твоей свинье, наверно, фунтов триста будет?
– Триста пятьдесят! Больше уж не стал откармливать, невыгодно…
– Э, да она у тебя похожа на восковую тыкву… Жира много, а мяса мало – боюсь, жена будет ругаться!
– Тебе, я вижу, не угодишь! Поди два года назад даже мясные карточки не мог отоварить, одну траву в котле варил, а нынче ему сало не нравится!
Воистину: на какой горе сидишь, такие и песни поешь. Теперь свинину всегда можно купить в лавках, даже не в базарные дни, причем с рассвета до темноты. В системе снабжения возникло новое противоречие: крестьяне были готовы сдать мясо, а заготовительный пункт не принимал, потому что, дескать, село небольшое, холодильников нет, даже мясо из госпоставок не продашь, не то что частное. В общем, по сравнению с предыдущими годами все перевернулось, и сельчане, не знавшие толком, что такое «четыре модернизации», через свою непосредственную выгоду начинали постигать, что к чему.
Близкие заботы несколько отступили, но далекие остались. Тени прошлого еще продолжали угрожающе маячить. Все боялись, что демон левачества в один злополучный день может наброситься на неокрепшие ростки нового и вырвать их своими когтями, что пустые теории, крикливые лозунги и бессмысленные кампании снова заполнят человеческую жизнь и вытеснят из нее такие необходимые для существования вещи, как масло, соль, хворост, рис… Эти мрачные тени действительно существовали. Бывший хозяин Висячей башни сумасшедший Ван Цюшэ целыми днями бродил по селу в рваной рубахе с огромным блестящим значком и зловеще кричал:
– Никогда не забывайте, что великая культурная революция будет повторяться каждые пять-шесть лет! Да здравствует классовая борьба!
Он бродил по селу как привидение, как призрак. Все жители, едва завидев его, прятались в свои дома и крепко запирали двери, но не могли укрыться от его зловещего, тоскливого крика, от которого сжималось сердце и все тело охватывала дрожь. Ху Юйинь, ставшая к этому времени продавщицей в харчевне на Старой улице, заслышав вопли спятившего Вана, иногда роняла миски с рисовым отваром. Еще болезненнее реагировали на него только что реабилитированные налоговый инспектор и председатель сельпо: в их семьях в такие минуты часто плакали, а ночью не могли заснуть. Ван Цюшэ по-прежнему оставался бедствием для села, все боялись и проклинали его. Ху Юйинь, прижимая к себе непокорную голову маленького Цзюньцзюня, думала: «Почему он такой двужильный? Ни голод, ни холод его не берут!» Пятерня, жена Ли Маньгэна, спрашивала своего мужа:
– Неужели этот мерзавец, шагавший по чужим головам, снова собирается стать старостой, секретарем партбюро и заставить нас зубрить цитатники, плясать танцы верности?
И Ли Маньгэн, секретарь партбюро объединенной бригады, отвечал:
– Черта с два! У нас новое руководство, а такие люди, как Ван Цюшэ, только позорили нас. Это нам хороший урок!
Секретарь сельского парткома Гу Яньшань, поглощенный проблемами очистки Лотосовой и Ручья нефритовых листьев, думал, что Ван Цюшэ надо срочно отправить в психиатрическую больницу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28