На других машинах в село вошло строительство нескольких мастерских, заводиков и фабрик. Одной из них была бумажная фабрика, пользующаяся немалыми запасами горного бамбука и прочей древесиной. Потом вырос винзавод, гнавший вино из батата, корней пуэрарии и разных злаков. Говорили, что вода Лотосовой содержит какие-то минеральные примеси, полезные для производства вина. Появились и металлоремонтная мастерская, небольшая гидроэлектростанция, швейная мастерская, книжный магазин, почта, часовая мастерская и прочее. В результате люди стали стекаться в село, точно муравьи; население выросло в несколько раз. Главную улицу, по обе стороны от рынка, пересекли две новые улицы, которые так и назывались Новыми, а улицу, покрытую темными каменными плитами, теперь именовали Старой.
В селе образовался собственный ревком на правах низшего административного органа, но он еще не отделился от ревкома объединенной бригады, поэтому заправлял этой запутанной структурой все тот же Ван Цю-шэ. Для простоты сельчане предпочитали называть его старостой. Сельскому ревкому подчинялись отделение милиции, радиостанция и другие подразделения. В общем, как говорится, воробей хоть и маленький, а все у него есть. Отделение милиции отвечало за учет населения, борьбу с хулиганами и спекулянтами и обучение народных ополченцев, которые занимались в основном «политическими» делами. Тут им крепко помогали репродукторы, развешанные на всех улицах, а иногда и на домах. Три раза в день – утром, днем и вечером – радиостанция передавала образцовые революционные пьесы, агитационные песни, сообщения ревкома, важнейшие резолюции и сельские новости. Эти новости тоже имели сильную политическую окраску: они содержали критику Линь Бяо и Конфуция, обличение конфуцианцев и превознесение легистов, пропаганду всесторонней диктатуры против буржуазии и богатых плодов великой культурной революции на селе, а затем – выступления против Дэн Сяопина, против реабилитации правых и за так называемую стабилизацию. Еще позднее та же самая дикторша с отчетливым местным произношением разоблачала, по приказу сельского ревкома, уже не столько Линь Бяо, сколько «банду четырех», которая за десять с лишним лет совершила неисчислимые преступления и своим левацким курсом произвела в стране кошмарные опустошения. Освещая новые задачи, стоящие перед народом, дикторша призывала его к новому великому походу и к проведению «четырех модернизаций». Репродукторы вещали так громко, что подавляли все остальные звуки в селе: шум машин, тракторов, удары парового молота в металлоремонтной мастерской. Те, кто жил на главных улицах, не могли и словом перемолвиться, что, наверное, облегчало задачи управления.
Движение вперед всегда приносит новые проблемы. Скажем, вслед за шоссе появились машины, а там, где машины, там и пыль столбом. Стоило машине или трактору в сухой день проехать по глинистой дороге, как пыль застилала полнеба и долго не оседала, такчто сельчане насмешливо прозвали свои дороги «пыленками» в отличие от иностранных «бетонок». На Старой улице было еще ничего, а на Новых и крыши, и окна, и балконы были покрыты толстым слоем пыли. Только во время дождя все очищалось. Другая проблема – отсутствие канализации. Сельчане выпускали все стоки из домов и лавок прямо на улицу. В солнечный день сохло быстро, а в дождливый улицы превращались в канавы, заполненные жидкой глиной и отбросами. Шоферы-лихачи так забрызгивали стекла в домах, что никаких занавесок на окна не требовалось – экономия! Говорят, что, когда староста Ван со своими подчиненными разрабатывал план реконструкции села, он велел по обеим сторонам Новых улиц провести сточные канавы. Кто-то заикнулся насчет канализации.
– А разве канавы – это не канализация? – удивился Ван. – У нас тут не Кантон и не Шанхай, нечего подражать всяким заморским штучкам!
Он настоял на том, чтобы на плане были изображены именно канавы, провел этот план через сельский ревком и поручил отделению милиции направить на рытье канав помещиков, кулаков, контрреволюционеров и приспешников «банды четырех».
Между новыми предприятиями села постоянно возникали противоречия, стычки, а то и драки. Все эти мастерские или заводики строились на Лотосовой, чтобы удобнее было брать воду, подвозить сырье и сливать отходы. Только бумажная фабрика расположилась на Ручье нефритовых листьев, в четырех ли от винзавода. Сначала между ними не возникало никаких конфликтов: строятся на разных водных путях, да еще далеко друг от друга – молодым рабочим обоих предприятий, крутящим любовь, приходилось немало времени тратить на дорогу. Но едва бумажная фабрика заработала и щелочная вода с белой пеной пошла по ручью в Лотосовую, как все поняли, что тут и двадцать ли не спасли бы, не то что четыре. В вине появился горький привкус, руководство винзавода забило тревогу и потребовало от бумажной фабрики возмещения убытков. Та же в ответ предложила ни много ни мало как перенести винзавод: вам вода не нравится, вы и переезжайте, а нам и здесь хорошо. Дело дошло до укома, но уком вернул его в сельский ревком. Винзаводовцы дошли до окружкома, тот спустил дело обратно в уком, а оттуда – опять в сельский ревком. Что мог поделать Ван Цюшэ? У него и так не три головы и не шесть рук; перенос винзавода стоил миллионов, а сельский ревком пока еще не печатает ассигнаций. Боясь, что между предприятиями начнется настоящая драка и кого-нибудь просто убьют, он ринулся в уездный ревком и начал плакаться председателю Ян Миньгао и его заместительнице (она же племянница) Ли Госян. В результате директоров обоих предприятий вызвали на учебу для повышения идейного уровня, и они, следуя «серединному пути» всеми обруганного Конфуция, построили трубопровод от винзавода к чистому горному источнику, причем завод выделил для этого рабочую силу, а бумажная фабрика – деньги. Так проблема была разрешена, и оба директора втайне даже извинили уездное начальство за проведенную над ними процедуру, поскольку с этого времени кадровые работники бумажной фабрики легко покупали на заводе бракованное вино, а бумажная фабрика чем могла ублажала кадровых работников винзавода.
Ну а во что превратились древние Лотосовая и Ручей нефритовых листьев с их чистой водой и красивыми берегами, утопавшими в зелени? Об этом люди уже вовсю судачили, но в напряженной повестке дня сельского ревкома для такого вопроса не нашлось места. Поскольку все предприятия сбрасывали в реку и ручей свои отходы, на берегах перестала расти даже трава, а сами берега начали обрушиваться. На них скопились кучи мусора, это оправдывали тем, что реке и ручью совсем необязательно быть такими широкими, они могут и потесниться. По воде плыли не только белые пузыри бумажной фабрики, но и обрывки бумаги, какие-то коробки, иногда, говорят, даже мертвые незаконнорожденные младенцы. Раньше в Лотосовой в изобилии водились красные лотосовые карпы, а теперь и креветок с крабами почти не осталось.
Некоторые утверждали, что загрязнение и шум – это неизбежные спутники общественного прогресса, как и во всех передовых промышленных странах. Газеты рассказывали, что в Японии или Соединенных Штатах даже воробья не встретишь, Англия импортирует кислород. Почему же Китай, принадлежащий к развивающимся странам, в том числе и далекое горное село Лотосы, должен пойти по другому пути? К тому же у нас пока воробьев вдоволь, да и кислорода хватает. Воробьи в Долине лотосов даже считались вредными птицами: каждое лето, когда начинала созревать пшеница, члены коммун ставили на полях соломенные чучела, которые отпугивали прежде всего воробьев.
Если говорят, что наука и демократия – родные сестры, то феодализм и темнота – это своего рода коллеги, типа Золотого юноши и Нефритовой девушки, стоящих перед изваяниями будд. Двадцать с лишним лет мы боролись против капитализма, прежде чем поняли наконец, что капитализм – это все же прогресс по сравнению с феодализмом. А может быть, фактически произошло другое – молодой социализм был отравлен глубоко укоренившимся феодализмом?
Глава 2. Ли Госян переезжает
Было время, когда один известный пекинский вуз собирался создать у себя «факультет классовой борьбы» и считал это крупным революционным актом в истории просвещения. В действительности он просто за деревьями не увидел леса или, как говорят, маленький колдун не заметил большого, потому что классовая борьба давно превратилась в предмет, распространенный по всей стране, причем этот предмет преподавался по-разному для учащихся всех возрастов. Скажите откровенно, найдется ли среди миллионов наших кадровых работников хотя бы несколько человек, которые бы не прошли это жестокое, мучительное воспитание или не занимались бы им сами?
В то время в Пекине была одна начальница – Цзян Цин, которой оставалось всего несколько шагов, чтобы превратиться в императрицу наподобие Люй Чжи, У Цзэтянь или Цыси. В период «критики Линь Бяо и Конфуция» она особенно настаивала на необходимости воспитания женских кадров. «Что в вас, мужчинах, такого замечательного? Одним членом больше, вот и все», – заявила как-то она, и это считалось последовательным материализмом. Цзян Цин осчастливила своей милостью все уголки Китая, выступала перед руководителями всех рангов, и именно ей Ли Госян была обязана своим выдвижением на пост секретаря укома. Конечно, секретарь укома – это не очень много, в нашей стране насчитывается несколько тысяч уездных центров и не менее миллиона кадровых работников соответствующего масштаба. Некоторые сверстницы Ли Госян поднялись выше – до округов, областей и провинций, их имена звучали по радио, их фотографии печатались в газетах. Одна из таких женщин дослужилась даже до заместителя премьер-министра и перед японскими медиками как-то заявила всем на смех, что не знает, вернулся ли товарищ Ли Шичжэнь из школы трудового перевоспитания. Кого винить в появлении таких революционеров? Разве не чувствуется тут единая выучка? Ли Госян просто не удалось попасть в Запретный город, а то и она бы, чего доброго, стала заместителем премьер-министра.
В последние годы Ли Госян напоминала коротышку, карабкающуюся по лестнице, хотя карабкаться ей было нелегко. Она пережила несколько крупных изменений политической линии и сама старалась лавировать с ними. Вышла наконец официально замуж – за ответственного работника провинции, который потерял жену в начале «культурной революции». Пока они жили порознь: Ли Госян считала, что в уезде ей будет легче выдвинуться. Когда пала «банда четырех», то на собрании всех кадровых работников уезда она так страстно обличала приспешников банды и их левацкий курс, что у многих исторгла слезы. Ну как же: несчастную женщину, руководительницу народной коммуны, выволакивают из дома, вешают ей на шею черную доску и старые туфли, заталкивают ее в ряды омерзительных вредителей, «уродов и чудовищ», выставляют напоказ толпе… Потом она тяжко трудится на строительстве моста, просит добавить ей ложку грубой каши, а ей угрожают ремнями с медными пряжками и заставляют плясать танец «черных дьяволов» или прыгать на четвереньках по-собачьи! Кто не возмутится до глубины души, услышав такое? Вот как подлые приспешники «банды четырех», ее «черные когти и зубы», терзали настоящих кадровых работников, настоящих женщин… Хотя они притворялись левыми, это была фальшивая левизна, граничащая с фашизмом, а она, Ли Госян, – подлинная, революционная левая, тут принципиальная разница! Правда, однажды она приказала проткнуть стальной проволокой набухшие груди беременной женщины, но эта женщина была новой кулачкой, классовым врагом, вызывавшим у всех революционную ярость. Как известно, милосердие к врагу оборачивается жестокостью к народу…
Конечно, о последнем происшествии Ли Госян на собрании не говорила – оно не имело никакого отношения к «банде четырех». К тому же кто в эти бурные годы не перехлестывал немножечко в словах или поступках? Что уж говорить о Ли Госян: она тоже человек со своими чувствами и слабостями.
Когда в укоме распределялась работа по выполнению решений третьего пленума ЦК, Ли Госян досталось рассмотрение дел о реабилитации невинно пострадавших, снятие «шапок» с правых, помещиков, кулаков и прочих. Уком исходил из того, что женщины с их мягкостью и дотошностью больше подходят для такой задачи. Живым пострадавшим следовало подыскать работу, погибшим – вернуть доброе имя и побеспокоиться об их родных. В 1957 году в правые нередко зачисляли честных работников, сказавших или написавших какое-нибудь неосторожное слово. Они не были классовыми врагами, да к тому же прошли идейное перевоспитание, так что их можно вернуть к труду и восстановить в КПК. Почему бы не использовать этих интеллигентов для проведения «четырех модернизаций», для подъема науки и культуры?
Последнее Ли Госян еще готова была признать, но зачем нужно снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их детей – решительно не понимала. Кто же тогда будет объектом революции? Кого делать отрицательным примером, живыми мишенями? Как вообще вести работу в деревне, если отойти от классовой борьбы? Как проводить собрания? Что говорить на них? Классовая борьба – это великое, магическое средство, и отказаться от нее – все равно что незрячему потерять палку. Неужели опыт, накопленный Ли Госян в ходе многочисленных политических кампаний, уже не нужен, устарел? Неужели ей снова, как приготовишке, садиться за парту, зубрить учебники и сушить себе мозги, изучая сельское хозяйство, технику, экономику, искусство управления? Эти науки не вызывали у нее ни малейшего интереса, она даже думать о них не хотела, они рождали в ней только отвращение. И тут у нее возникла тайная, но страшная мысль: все переменилось, все пропало, идет реставрация капитализма. Днем Ли Госян старалась не думать об этом, не подавала никакого вида, а ночью частенько не могла спать и стучала зубами от ужаса.
Она всегда смотрела на жизнь с точки зрения своего опыта, своего положения и своей выгоды. Но ее дядя Ян Миньгао, уже ставший заместителем секретаря окружкома (сохранив за собой пост первого секретаря укома), обладал большей зоркостью и заметил нездоровые настроения племянницы. Однажды вечером он пустился с ней в высокопарный и в то же время довольно рискованный разговор:
– Ты что, усомнилась в политической линии? Заколебалась? До сих пор поворачивала правильно, а теперь повернуть не можешь? Так не годится! История борьбы учит нас, что кадры, которые не могли приспособиться ко всем великим тактическим поворотам, неизбежно сметались эпохой и самой линией. Ты что, мало видела подобных примеров? Раз уком поручил тебе заняться вопросами реабилитации, ты должна не подменять политику личными пристрастиями, а во всем руководствоваться решениями КПК. Мы с тобой всего лишь клеточки: даже если ошибемся, за нас отвечают мозг и сердце. Мы только исполнители, ответственность не на нас. Раз велят снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их отродья – значит, снимай. Велят надеть – снова надевай. Раньше нужды революции требовали хватать, а теперь – отпускать.
Да, дядя – это все-таки дядя, и уровень у него соответствующий! Он досконально постиг законы борьбы. Только человек, давно плавающий в политическом море, может плавать так свободно, иначе он не дослужился бы до своих постов. А Ли Госян еще не достигла такого уровня, такого мастерства, ее можно назвать кадровым работником не более чем на семь десятых, поэтому она и добралась лишь до заместителя секретаря укома, а не окружкома, как дядя. Но она обязательно созреет и научится свободно плавать в этом политическом море!
Ян Миньгао был недоволен тем, что его племянница не проявила достаточной сообразительности и гибкости, чтобы следовать меняющейся обстановке. Вот упрямая бабенка, не понимает, куда ветер дует! Как начальник и к тому же родственник, он должен был видеть и чувствовать все, в том числе и то, что по укому пронесся слушок о любовной связи Ли Госян с Ван Цюшэ. Ей не годится больше жить отдельно от мужа, надо будет поговорить с ним на эту тему, а заодно воздействовать на соответствующие организации, чтобы они перевели племянницу на работу в провинциальный центр, поближе к мужу. Потом, когда она начнет ездить с проверками в области и уезды, кто ей помешает встретить какого-нибудь солидного человека и повеселиться с ним? Ян Миньгао тонко намекнул Ли Госян на все эти принципиально важные моменты, и на сей раз она поняла его сразу.
На следующее утро, придя на работу, Ли Госян из толстой пачки дел, представленных уездным отделом общественной безопасности к пересмотру, извлекла два документа: «Материал об исправлении Цинь Шутяня, объявленного в 1957 году правым и находящегося сейчас в заключении» и «Доклад об ошибочном объявлении Ху Юйинь новой кулачкой в 1964 году».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
В селе образовался собственный ревком на правах низшего административного органа, но он еще не отделился от ревкома объединенной бригады, поэтому заправлял этой запутанной структурой все тот же Ван Цю-шэ. Для простоты сельчане предпочитали называть его старостой. Сельскому ревкому подчинялись отделение милиции, радиостанция и другие подразделения. В общем, как говорится, воробей хоть и маленький, а все у него есть. Отделение милиции отвечало за учет населения, борьбу с хулиганами и спекулянтами и обучение народных ополченцев, которые занимались в основном «политическими» делами. Тут им крепко помогали репродукторы, развешанные на всех улицах, а иногда и на домах. Три раза в день – утром, днем и вечером – радиостанция передавала образцовые революционные пьесы, агитационные песни, сообщения ревкома, важнейшие резолюции и сельские новости. Эти новости тоже имели сильную политическую окраску: они содержали критику Линь Бяо и Конфуция, обличение конфуцианцев и превознесение легистов, пропаганду всесторонней диктатуры против буржуазии и богатых плодов великой культурной революции на селе, а затем – выступления против Дэн Сяопина, против реабилитации правых и за так называемую стабилизацию. Еще позднее та же самая дикторша с отчетливым местным произношением разоблачала, по приказу сельского ревкома, уже не столько Линь Бяо, сколько «банду четырех», которая за десять с лишним лет совершила неисчислимые преступления и своим левацким курсом произвела в стране кошмарные опустошения. Освещая новые задачи, стоящие перед народом, дикторша призывала его к новому великому походу и к проведению «четырех модернизаций». Репродукторы вещали так громко, что подавляли все остальные звуки в селе: шум машин, тракторов, удары парового молота в металлоремонтной мастерской. Те, кто жил на главных улицах, не могли и словом перемолвиться, что, наверное, облегчало задачи управления.
Движение вперед всегда приносит новые проблемы. Скажем, вслед за шоссе появились машины, а там, где машины, там и пыль столбом. Стоило машине или трактору в сухой день проехать по глинистой дороге, как пыль застилала полнеба и долго не оседала, такчто сельчане насмешливо прозвали свои дороги «пыленками» в отличие от иностранных «бетонок». На Старой улице было еще ничего, а на Новых и крыши, и окна, и балконы были покрыты толстым слоем пыли. Только во время дождя все очищалось. Другая проблема – отсутствие канализации. Сельчане выпускали все стоки из домов и лавок прямо на улицу. В солнечный день сохло быстро, а в дождливый улицы превращались в канавы, заполненные жидкой глиной и отбросами. Шоферы-лихачи так забрызгивали стекла в домах, что никаких занавесок на окна не требовалось – экономия! Говорят, что, когда староста Ван со своими подчиненными разрабатывал план реконструкции села, он велел по обеим сторонам Новых улиц провести сточные канавы. Кто-то заикнулся насчет канализации.
– А разве канавы – это не канализация? – удивился Ван. – У нас тут не Кантон и не Шанхай, нечего подражать всяким заморским штучкам!
Он настоял на том, чтобы на плане были изображены именно канавы, провел этот план через сельский ревком и поручил отделению милиции направить на рытье канав помещиков, кулаков, контрреволюционеров и приспешников «банды четырех».
Между новыми предприятиями села постоянно возникали противоречия, стычки, а то и драки. Все эти мастерские или заводики строились на Лотосовой, чтобы удобнее было брать воду, подвозить сырье и сливать отходы. Только бумажная фабрика расположилась на Ручье нефритовых листьев, в четырех ли от винзавода. Сначала между ними не возникало никаких конфликтов: строятся на разных водных путях, да еще далеко друг от друга – молодым рабочим обоих предприятий, крутящим любовь, приходилось немало времени тратить на дорогу. Но едва бумажная фабрика заработала и щелочная вода с белой пеной пошла по ручью в Лотосовую, как все поняли, что тут и двадцать ли не спасли бы, не то что четыре. В вине появился горький привкус, руководство винзавода забило тревогу и потребовало от бумажной фабрики возмещения убытков. Та же в ответ предложила ни много ни мало как перенести винзавод: вам вода не нравится, вы и переезжайте, а нам и здесь хорошо. Дело дошло до укома, но уком вернул его в сельский ревком. Винзаводовцы дошли до окружкома, тот спустил дело обратно в уком, а оттуда – опять в сельский ревком. Что мог поделать Ван Цюшэ? У него и так не три головы и не шесть рук; перенос винзавода стоил миллионов, а сельский ревком пока еще не печатает ассигнаций. Боясь, что между предприятиями начнется настоящая драка и кого-нибудь просто убьют, он ринулся в уездный ревком и начал плакаться председателю Ян Миньгао и его заместительнице (она же племянница) Ли Госян. В результате директоров обоих предприятий вызвали на учебу для повышения идейного уровня, и они, следуя «серединному пути» всеми обруганного Конфуция, построили трубопровод от винзавода к чистому горному источнику, причем завод выделил для этого рабочую силу, а бумажная фабрика – деньги. Так проблема была разрешена, и оба директора втайне даже извинили уездное начальство за проведенную над ними процедуру, поскольку с этого времени кадровые работники бумажной фабрики легко покупали на заводе бракованное вино, а бумажная фабрика чем могла ублажала кадровых работников винзавода.
Ну а во что превратились древние Лотосовая и Ручей нефритовых листьев с их чистой водой и красивыми берегами, утопавшими в зелени? Об этом люди уже вовсю судачили, но в напряженной повестке дня сельского ревкома для такого вопроса не нашлось места. Поскольку все предприятия сбрасывали в реку и ручей свои отходы, на берегах перестала расти даже трава, а сами берега начали обрушиваться. На них скопились кучи мусора, это оправдывали тем, что реке и ручью совсем необязательно быть такими широкими, они могут и потесниться. По воде плыли не только белые пузыри бумажной фабрики, но и обрывки бумаги, какие-то коробки, иногда, говорят, даже мертвые незаконнорожденные младенцы. Раньше в Лотосовой в изобилии водились красные лотосовые карпы, а теперь и креветок с крабами почти не осталось.
Некоторые утверждали, что загрязнение и шум – это неизбежные спутники общественного прогресса, как и во всех передовых промышленных странах. Газеты рассказывали, что в Японии или Соединенных Штатах даже воробья не встретишь, Англия импортирует кислород. Почему же Китай, принадлежащий к развивающимся странам, в том числе и далекое горное село Лотосы, должен пойти по другому пути? К тому же у нас пока воробьев вдоволь, да и кислорода хватает. Воробьи в Долине лотосов даже считались вредными птицами: каждое лето, когда начинала созревать пшеница, члены коммун ставили на полях соломенные чучела, которые отпугивали прежде всего воробьев.
Если говорят, что наука и демократия – родные сестры, то феодализм и темнота – это своего рода коллеги, типа Золотого юноши и Нефритовой девушки, стоящих перед изваяниями будд. Двадцать с лишним лет мы боролись против капитализма, прежде чем поняли наконец, что капитализм – это все же прогресс по сравнению с феодализмом. А может быть, фактически произошло другое – молодой социализм был отравлен глубоко укоренившимся феодализмом?
Глава 2. Ли Госян переезжает
Было время, когда один известный пекинский вуз собирался создать у себя «факультет классовой борьбы» и считал это крупным революционным актом в истории просвещения. В действительности он просто за деревьями не увидел леса или, как говорят, маленький колдун не заметил большого, потому что классовая борьба давно превратилась в предмет, распространенный по всей стране, причем этот предмет преподавался по-разному для учащихся всех возрастов. Скажите откровенно, найдется ли среди миллионов наших кадровых работников хотя бы несколько человек, которые бы не прошли это жестокое, мучительное воспитание или не занимались бы им сами?
В то время в Пекине была одна начальница – Цзян Цин, которой оставалось всего несколько шагов, чтобы превратиться в императрицу наподобие Люй Чжи, У Цзэтянь или Цыси. В период «критики Линь Бяо и Конфуция» она особенно настаивала на необходимости воспитания женских кадров. «Что в вас, мужчинах, такого замечательного? Одним членом больше, вот и все», – заявила как-то она, и это считалось последовательным материализмом. Цзян Цин осчастливила своей милостью все уголки Китая, выступала перед руководителями всех рангов, и именно ей Ли Госян была обязана своим выдвижением на пост секретаря укома. Конечно, секретарь укома – это не очень много, в нашей стране насчитывается несколько тысяч уездных центров и не менее миллиона кадровых работников соответствующего масштаба. Некоторые сверстницы Ли Госян поднялись выше – до округов, областей и провинций, их имена звучали по радио, их фотографии печатались в газетах. Одна из таких женщин дослужилась даже до заместителя премьер-министра и перед японскими медиками как-то заявила всем на смех, что не знает, вернулся ли товарищ Ли Шичжэнь из школы трудового перевоспитания. Кого винить в появлении таких революционеров? Разве не чувствуется тут единая выучка? Ли Госян просто не удалось попасть в Запретный город, а то и она бы, чего доброго, стала заместителем премьер-министра.
В последние годы Ли Госян напоминала коротышку, карабкающуюся по лестнице, хотя карабкаться ей было нелегко. Она пережила несколько крупных изменений политической линии и сама старалась лавировать с ними. Вышла наконец официально замуж – за ответственного работника провинции, который потерял жену в начале «культурной революции». Пока они жили порознь: Ли Госян считала, что в уезде ей будет легче выдвинуться. Когда пала «банда четырех», то на собрании всех кадровых работников уезда она так страстно обличала приспешников банды и их левацкий курс, что у многих исторгла слезы. Ну как же: несчастную женщину, руководительницу народной коммуны, выволакивают из дома, вешают ей на шею черную доску и старые туфли, заталкивают ее в ряды омерзительных вредителей, «уродов и чудовищ», выставляют напоказ толпе… Потом она тяжко трудится на строительстве моста, просит добавить ей ложку грубой каши, а ей угрожают ремнями с медными пряжками и заставляют плясать танец «черных дьяволов» или прыгать на четвереньках по-собачьи! Кто не возмутится до глубины души, услышав такое? Вот как подлые приспешники «банды четырех», ее «черные когти и зубы», терзали настоящих кадровых работников, настоящих женщин… Хотя они притворялись левыми, это была фальшивая левизна, граничащая с фашизмом, а она, Ли Госян, – подлинная, революционная левая, тут принципиальная разница! Правда, однажды она приказала проткнуть стальной проволокой набухшие груди беременной женщины, но эта женщина была новой кулачкой, классовым врагом, вызывавшим у всех революционную ярость. Как известно, милосердие к врагу оборачивается жестокостью к народу…
Конечно, о последнем происшествии Ли Госян на собрании не говорила – оно не имело никакого отношения к «банде четырех». К тому же кто в эти бурные годы не перехлестывал немножечко в словах или поступках? Что уж говорить о Ли Госян: она тоже человек со своими чувствами и слабостями.
Когда в укоме распределялась работа по выполнению решений третьего пленума ЦК, Ли Госян досталось рассмотрение дел о реабилитации невинно пострадавших, снятие «шапок» с правых, помещиков, кулаков и прочих. Уком исходил из того, что женщины с их мягкостью и дотошностью больше подходят для такой задачи. Живым пострадавшим следовало подыскать работу, погибшим – вернуть доброе имя и побеспокоиться об их родных. В 1957 году в правые нередко зачисляли честных работников, сказавших или написавших какое-нибудь неосторожное слово. Они не были классовыми врагами, да к тому же прошли идейное перевоспитание, так что их можно вернуть к труду и восстановить в КПК. Почему бы не использовать этих интеллигентов для проведения «четырех модернизаций», для подъема науки и культуры?
Последнее Ли Госян еще готова была признать, но зачем нужно снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их детей – решительно не понимала. Кто же тогда будет объектом революции? Кого делать отрицательным примером, живыми мишенями? Как вообще вести работу в деревне, если отойти от классовой борьбы? Как проводить собрания? Что говорить на них? Классовая борьба – это великое, магическое средство, и отказаться от нее – все равно что незрячему потерять палку. Неужели опыт, накопленный Ли Госян в ходе многочисленных политических кампаний, уже не нужен, устарел? Неужели ей снова, как приготовишке, садиться за парту, зубрить учебники и сушить себе мозги, изучая сельское хозяйство, технику, экономику, искусство управления? Эти науки не вызывали у нее ни малейшего интереса, она даже думать о них не хотела, они рождали в ней только отвращение. И тут у нее возникла тайная, но страшная мысль: все переменилось, все пропало, идет реставрация капитализма. Днем Ли Госян старалась не думать об этом, не подавала никакого вида, а ночью частенько не могла спать и стучала зубами от ужаса.
Она всегда смотрела на жизнь с точки зрения своего опыта, своего положения и своей выгоды. Но ее дядя Ян Миньгао, уже ставший заместителем секретаря окружкома (сохранив за собой пост первого секретаря укома), обладал большей зоркостью и заметил нездоровые настроения племянницы. Однажды вечером он пустился с ней в высокопарный и в то же время довольно рискованный разговор:
– Ты что, усомнилась в политической линии? Заколебалась? До сих пор поворачивала правильно, а теперь повернуть не можешь? Так не годится! История борьбы учит нас, что кадры, которые не могли приспособиться ко всем великим тактическим поворотам, неизбежно сметались эпохой и самой линией. Ты что, мало видела подобных примеров? Раз уком поручил тебе заняться вопросами реабилитации, ты должна не подменять политику личными пристрастиями, а во всем руководствоваться решениями КПК. Мы с тобой всего лишь клеточки: даже если ошибемся, за нас отвечают мозг и сердце. Мы только исполнители, ответственность не на нас. Раз велят снимать «шапки» с помещиков, кулаков и их отродья – значит, снимай. Велят надеть – снова надевай. Раньше нужды революции требовали хватать, а теперь – отпускать.
Да, дядя – это все-таки дядя, и уровень у него соответствующий! Он досконально постиг законы борьбы. Только человек, давно плавающий в политическом море, может плавать так свободно, иначе он не дослужился бы до своих постов. А Ли Госян еще не достигла такого уровня, такого мастерства, ее можно назвать кадровым работником не более чем на семь десятых, поэтому она и добралась лишь до заместителя секретаря укома, а не окружкома, как дядя. Но она обязательно созреет и научится свободно плавать в этом политическом море!
Ян Миньгао был недоволен тем, что его племянница не проявила достаточной сообразительности и гибкости, чтобы следовать меняющейся обстановке. Вот упрямая бабенка, не понимает, куда ветер дует! Как начальник и к тому же родственник, он должен был видеть и чувствовать все, в том числе и то, что по укому пронесся слушок о любовной связи Ли Госян с Ван Цюшэ. Ей не годится больше жить отдельно от мужа, надо будет поговорить с ним на эту тему, а заодно воздействовать на соответствующие организации, чтобы они перевели племянницу на работу в провинциальный центр, поближе к мужу. Потом, когда она начнет ездить с проверками в области и уезды, кто ей помешает встретить какого-нибудь солидного человека и повеселиться с ним? Ян Миньгао тонко намекнул Ли Госян на все эти принципиально важные моменты, и на сей раз она поняла его сразу.
На следующее утро, придя на работу, Ли Госян из толстой пачки дел, представленных уездным отделом общественной безопасности к пересмотру, извлекла два документа: «Материал об исправлении Цинь Шутяня, объявленного в 1957 году правым и находящегося сейчас в заключении» и «Доклад об ошибочном объявлении Ху Юйинь новой кулачкой в 1964 году».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28