На первом этаже когда-то держали свиней и коров, на втором был амбар – здесь хранился рис, крестьянская утварь и всякая всячина, третий этаж включал в себя кухню и гостиную, а четвертый – несколько спален. К третьему этажу сзади была приделана длинная галерея, с которой любовались солнцем, луной, звездами, облаками; эта галерея не имела никаких опор, поэтому дом и назывался Висячей башней. Человек, впервые появившийся здесь и увидевший Висячую башню с ее крышей из еловой коры, темно-коричневыми стенами, увитыми плющом, окружавшими ее банановыми деревьями, начинал чувствовать, что попал в какое-то удивительное и прекрасное место.
Перед домом прежде росло два ряда карликовых падубов, но после того, как дом стал добычей героя земельной реформы Ван Цюшэ, эти вечнозеленые деревца заросли колючей полынью в человеческий рост. Пышные бананы сзади дома наполовину высохли; та же судьба постигла и мандариновые деревья. На третьем этаже в специальном помещении раньше жила прислуга – теперь ее, конечно, не было. Ван Цюшэ обходился в основном этим этажом, а верхний этаж обычно пустовал и заселялся только товарищами, которых присылало начальство. Раньше, когда он еще не продал помещичью кровать, расписанную золотом и инкрустированную слоновой костью, он нередко спал на этой роскошной кровати и видел не совсем приличные сны. Порой ему казалось, что он сам помещик, что с ним пируют улыбающиеся женщины, которых он может обнимать, целовать. Лежа с закрытыми глазами на прохладной бамбуковой циновке, он думал: «Мать честная, сколько же баб перепробовал этот негодяй на этой же самой постели, под этим же одеялом? Интересно, каких среди них было больше: молоденьких или зрелых, полных или худых?» Он знал, что помещик в конце концов заразился сифилисом и умер в страшных мучениях, но не переставал завидовать ему. И в то же время проклинал его: «Так тебе и надо, мерзкий бабник!»
Известно, что пион даже перед гибелью остается соблазнительным. Так и помещичья кровать продолжала хранить запах пудры и румян, аромат женского тела. Постепенно у Ван Цюшэ выработалась странная привычка: лунной ночью, весенней ночью, летней ночью – в общем, любой ночью – вставать с постели, чуть ли не ползком пробираться к гостиной и заглядывать в нее, как будто там до сих пор веселится помещик со своими красотками. Потом, обнимая подушку, словно женщину, Ван Цюшэ бормотал:
– Дорогая, спой что-нибудь своему господину! Что именно? Да ты сама выбери! Ты ведь моя зазноба, а я – твое денежное деревце…
Так он разговаривал с подушкой, спрашивая ее о чем-то и сам же отвечая. В свое время среди сельских богачей было модно напевать арии из столичных опер, но Ван Цюшэ не знал оперных арий и был вынужден удовлетворяться деревенскими песенками:
Ах ты, миленький ты мой,
Ах, моя красавица!
Я взасос тебя целую,
Что же ты кусаешься?…
Иногда он босиком носился по гостиной и спальням, точно гоняясь за кем-то. За кем именно? Он и сам не знал; наверное, за мечтой. Он огибал колонны, перепрыгивал через лавки, залезал под столы и бранился:
– Ох ты, плутовка, ах, негодница! Куда ты бегаешь, куда прячешься? Хи-хи-хи, ха-ха-ха… Вот плутовка, вот негодница!..
Набегавшись до полного изнеможения, он падал на свою роскошную кровать и замирал в неподвижности, словно дохлая змея. Но потом начинал чувствовать пустоту, горечь, унижение и плакал:
– Раньше у помещиков были и еда, и питье, и женщины, а мы, теперешние господа, можем только мечтать!
Соседи слышали эту беготню, прерываемую хихиканьем, бранью, и думали: не иначе как в Висячей башне появились лисы-оборотни, которые пользуются слабостями Ван Цюшэ и соблазняют его. Раньше некоторые старушки хотели женить Вана, чтобы он не ходил бобылем, но теперь они отказались от своих мыслей. А молодые женщины и девушки, проходя мимо Висячей башни, даже днем опускали голову и убыстряли шаг, чтобы не набраться всякой нечисти. Ван Цюшэ и сам сдуру рассказывал, что он несколько раз видел в своем доме обворожительную лису-оборотня, которая красотой и очарованием могла сравниться только с лоточницей Ху Юйинь. С тех пор он перестал спать на верхнем этаже – и не из-за того, что боялся оборотней, а потому, что опасался нервного расстройства, помешательства на сексуальной почве. По селу пошли слухи, что никаких оборотней он не встречал, а просто втрескался в Ху Юйинь, приставал к ней, получил от нее немало пощечин и отстал только тогда, когда Ли Гуйгуй пригрозил ему своим мясницким ножом, которым он резал свиней. Но поскольку Ху Юйинь и ее муж были людьми очень скромными и серьезными, эти слухи как-то не привились и быстро прошли.
Комната требует уборки, а дом – ухода. Когда Ли Госян со своей рабочей группой поселилась там, Висячая башня была уже не той, что прежде. Дом сильно покосился, Ван Цюшэ подпер его тремя бревнами, привязав к каждому из них для верности по тяжелому камню, и лунной ночью все это сооружение казалось виселицей с болтающимися на ней трупами, при одном взгляде на которые дыбом вставали волосы. Деревянные стены почернели от сырости и поросли крылатым папоротником. Правда, этот папоротник, иногда называемый «хвостом феникса», выглядел красиво и окружал дом как зеленая рамка. Ползучие растения, цепляясь за что попало, давно поднялись до самых верхних окон.
Покосившийся дом и запущенный сад глубоко тронули руководительницу рабочей группы, заставили ее ощутить ответственность за то, что на пятнадцатом году после освобождения герой земельной реформы по-прежнему живет в бедности и не вкусил всех плодов революции. В чем же тут дело? Конечно, в том, что за три недавних голодных года и в городе и в деревне подняла голову буржуазия. Без новой политической кампании, без классовой борьбы деревня снова расслоится на богатых и бедных, государство утратит свой красный цвет, партия переродится, а плоды революции будут преданы поруганию! Возродятся не только капиталисты, но и помещики; революционерам опять придется уйти в горы, партизанить, окружать деревнями города… Когда Ли Госян увидела на кухне Ван Цюшэ провалившийся очаг, поломанные кастрюли и выщербленные чашки, она чуть не заплакала от щемящего чувства классовой солидарности. Сложившись по два юаня с членами своей группы, она купила новый блестящий котел, десять тарелок и дюжину пластмассовых палочек для еды. Потом она организовала субботник по расчистке территории Висячей башни от зарослей, где прятались мыши и змеи, привела в порядок чуть не погибшие банановые и мандариновые деревья и всюду навела чистоту. На ее руках появились кровавые мозоли, царапины от колючек, но Висячая башня заметно обновилась. По обе стороны от входа Ли Госян наклеила вертикальные параллельные надписи на красной бумаге: Никогда не забывайте о классовой борьбе!
Вечно критикуй капитализм! Чтобы разом вырвать по всему селу корни контрреволюции, рабочая группа не торопилась созывать собрания, мобилизовывать массы и устраивать другие шумные мероприятия. Она стремилась первым делом изучить обстановку, связать все явления воедино и в то же время выявить политический облик работников и остальных жителей села: разделить их на левых, правых и центристов, определить, на кого можно опираться, с кем сотрудничать, кого воспитывать, против кого бороться.
Однажды, отправив своих подчиненных к нескольким «современным беднякам» для установления полезных связей, Ли Госян осталась в Висячей башне и начала усердно воспитывать героя земельной реформы, читать ему новейшие руководящие документы. Из прошлого общения с Ван Цюшэ у нее сложилось неплохое мнение о нем, и она решила, что он вполне годится для воспитания, так как много страдал, глубоко ненавидит старое общество, тверд в своей позиции и никогда не противоречит руководству. Кроме того, он недурен собой, не высок и не низок, крепко сбит, улыбчив, приветлив. Самое же главное, что он сообразителен, легок на подъем, умеет разговаривать и обладает известными организаторскими способностями. Правда, сейчас он несколько оборван, но ведь о человеке нельзя судить только по внешнему виду: если надеть на него форму кадрового работника, желтые кеды, да еще пришить к форме белый воротничок, он ничуть не уступит какому-нибудь заведующему сектором из уезда. Ли Госян захотелось сделать его передовым бойцом по воспитанию членов народной коммуны, образцом высокой классовой сознательности, опорой политического движения на селе, а затем и красным знаменем для всего уезда…
Думая об этом, она читала вслух документ и время от времени поглядывала на Ван Цюшэ. Тот, конечно, понятия не имел о таких замыслах руководительницы группы, но, когда она дошла до слов о классовом, социальном и экономическом урегулировании, вдруг оживился и, не выдержав, спросил:
– Скажите, товарищ Ли, нынешнее движение похоже на земельную реформу? Можно назвать его новой земельной реформой?
– Новой земельной реформой? Да, верно, наше движение, как и земельная реформа, посвящено самым коренным проблемам жизни, опирается на бедняков и батраков, нацелено против помещиков, кулаков, контрреволюционеров, против новой буржуазии!
– А в ходе этой борьбы будет снова определяйся социальное положение людей?
– Конечно. Сейчас обстановка сложная, и все, что не было доведено до конца земельной реформой, будет доделываться, в том числе предстоит перестройка классовых рядов. Ты молодец, неплохо соображаешь!
– Вот только еще одну вещь не понимаю: «экономическое урегулирование» – это что, урегулирование имущества?
Ван Цюшэ чуть было не сказал «раздел имущества», но вовремя сдержался и, округлив глаза, с интересом уставился на Ли Госян. Руководительница группы почувствовала некоторую неловкость – все-таки перед ней был старый холостяк! – отвела взгляд в сторону и продолжала объяснять:
– Это урегулирование трудодней в производственных бригадах, оплата деньгами и натурой, пресечение коррупции и лихоимства кадровых работников, искоренение ситуации, при которой крестьяне превращаются в торговцев, открытие выставок классовой борьбы, соединение политики с экономикой.
– Отлично! Такое движение я поддерживаю! За него хоть головой в омут! – воскликнул Ван Цюшэ, вскочив на ноги. Сердце его колотилось: «Мать честная, столько лет мечтал о новой земельной реформе, о новом разделе имущества, уже не верил, что придет такой день, и вот на тебе, пришел! Да, я умею заглядывать вперед, а вы, дураки набитые, получили во время реформы землю, быков, плуги да бороны и только вкалывали, занимались накопительством, строили новые дома… Ха-ха, я оказался дальновиднее вас, обходился всяким старьем, а в результате называюсь „современным бедняком“ и буду совершать против вас революцию, делить ваше имущество!» Весь пылая от радости и возбуждения, он схватил Ли Госян за руки:
– Я хочу всего себя отдать рабочей группе! Ваша группа для меня точно мать родная. Я готов слушать ваши приказания…
Сердце Ли Госян забилось, словно у скачущей кобылицы или разыгравшейся обезьяны, но она, сохраняя начальственную мину, вырвала руки и сказала со всей возможной строгостью:
– Сядь сейчас же! Что это ты ни с того ни с сего лапы распускаешь? Смотри, как бы не пожалеть!
Ван Цюшэ покраснел, покорно уселся и, потерев ладони, которыми только что сжимал руки Ли Госян, заискивающе произнес:
– Простите ради бога! Мне так понравился документ, который вы читали, что я забыл, что вы женщина!
– Не болтай глупостей! – улыбнулась бывалая Ли Госян, явно давая понять, что не сердится на него, и откинула со лба растрепавшиеся волосы. – Вернемся лучше к нашим делам. Ты ведь местный уроженец, так скажи, кто из жителей вашего села за последние годы особенно плохо себя вел.
– Сначала о кадровых работниках говорить или об обычных сельчанах? Из кадровых работников это прежде всего Гу Яньшань. Как большое дерево на берегу реки укрывает рыб в воде, так он прикрывает разных капиталистов. Например, он к каждому базарному дню продает лоточнице Ху Юйинь по шестьдесят фунтов риса, а она на них наживается и построила роскошный дом. Только у этого Гу корни толстые, авторитет большой. Если рабочая группа надумает пошевелить его, боюсь, что это будет нелегко.
– Нелегко? Подумаешь! Если понадобится, то мы пошевелим даже тигра! А еще кто?
– Еще налоговый инспектор. Говорят, он то ли из чиновников, то ли из помещиков, к беднякам и середнякам относится с ненавистью, много раз говорил мне, что я бездельник и вовсе не пролетарий, а какой-то люмпен-пролетарий…
– Эге, презрение к беднякам – это презрение к самой революции. Еще кто?
– Да сам партийный секретарь объединенной бригады Ли Маньгэн! Человек он неустойчивый, тянется к дурному элементу Цинь Шутяню, сделал его начальником над остальными вредителями. Лоточницу Ху Юйинь объявил своей названой сестрой, спелся и с Гу Яньшанем, и с председателем сельпо… Все село – это их вотчина!
Ван Цюшэ в какой-то мере говорил правду. Эти люди действительно были самыми уважаемыми на селе и постоянно корили его за лень, ловкачество, нежелание трудиться. Особенно свирепствовал Ли Маньгэн, который вопреки всякой классовой солидарности не раз лишал его пособий в виде еды или одежды. Если такие лица и дальше будут властвовать над селом, то как он, Ван Цюшэ, сможет до конца освободиться? К счастью, на этот раз правительство смилостивилось и послало рабочую группу, которая намерена говорить от лица наиболее угнетенных и раскулачить современных деспотов и богатеев!
Так Ли Госян узнала всю подноготную десяти с лишним кадровых работников села. Она спрашивала и тут же записывала ответы, потому что Ван Цюшэ был чем-то вроде живой сельской энциклопедии. Обладая прекрасной памятью, он знал решительно все: кто чей родственник или друг, кто с кем в ссоре либо даже вражде, кто лазал в чужой дом, таская оттуда яйца или что-нибудь покрупнее, получил по уху, соблазнил чью-то дочь, а она или совсем другая оказалась бесплодной или, наоборот, родила сына, совершенно непохожего на мужа, а похожего на такого-то… Рассказывал он очень тщательно и подробно – как говорится, с корнями и листьями – и каждый раз называл точное время, место и свидетелей. Слушая его, руководительница группы невольно прониклась еще большей симпатией к Ван Цюшэ. Он представлялся ей чем-то вроде большого камня, который упал в воду и притягивает к себе водоросли, рыб, моллюсков, крабов и прочую живность.
– А теперь скажи, кто из жителей села за последние годы, воспользовавшись экономическими трудностями, политическими послаблениями и некоторыми беспорядками на рынке, особенно нажился и разбогател?
– Еще спрашиваете? – деланно изумился Ван Цюшэ. – Да вы это лучше меня знаете! Вам же много раз о ней докладывали. Конечно, Ху Юйинь – та самая, которая только что отгрохала новый дом! Эта бабенка торгует рисовым отваром и соевым сыром, привлекает мужиков своей смазливой мордашкой и гребет деньги лопатой… Способная бабенка! Всех в селе сумела охмурить – и старых и малых, даже баб. И кадровые работники…
– Что они делают с ней? – перебила Ли Госян, не в силах скрыть живейшее любопытство.
– Тают перед ее мордашкой и глазками! Секретарь партбюро Ли объявил ее своей названой сестрой, так его супружница киснет от ревности, точно банка с уксусом. Заведующий зернохранилищем продает ей рисовые отходы, налоговый инспектор берет с нее только по юаню за базарный день, словно дядюшка родной. Даже Помешанный Цинь и тот распускает перед ней слюни, записал от нее кучу любовных песен и обзывает социализм феодализмом. Ну можно ли такое терпеть?
В этот день Ли Госян собрала богатейший урожай – поистине драгоценный материал, добытый из первых рук. Хозяин Висячей башни стал в ее глазах одним из лучших людей, которого в ходе предстоящей борьбы необходимо выдвинуть еще больше.
* * *
Через полмесяца после своего приезда рабочая группа уже знала о селе почти все, но массы еще не мобилизовались, поэтому нужно было пробудить классовые чувства членов народной коммуны с помощью воспоминаний о горьком прошлом и их сопоставления со сладким настоящим. Для этого планировались три мероприятия: коллективный обед из дикорастущих трав и кореньев, пение грустных песен о прошлом и организация выставки классовой борьбы. Выставка делилась на дореволюционный и послереволюционный отделы, в первом из них предлагалось демонстрировать типичные дореволюционные вещи: рваное одеяло, старый ватный халат, сломанную корзину, выщербленную чашку и палку, которой отбивались от собак.
Но за пятнадцать лет после освобождения жизнь сильно изменилась и подходящие предметы оказалось найти нелегко. В период земельной реформы люди радостно получали землю и новые вещи, а старые бросали без всякой жалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Перед домом прежде росло два ряда карликовых падубов, но после того, как дом стал добычей героя земельной реформы Ван Цюшэ, эти вечнозеленые деревца заросли колючей полынью в человеческий рост. Пышные бананы сзади дома наполовину высохли; та же судьба постигла и мандариновые деревья. На третьем этаже в специальном помещении раньше жила прислуга – теперь ее, конечно, не было. Ван Цюшэ обходился в основном этим этажом, а верхний этаж обычно пустовал и заселялся только товарищами, которых присылало начальство. Раньше, когда он еще не продал помещичью кровать, расписанную золотом и инкрустированную слоновой костью, он нередко спал на этой роскошной кровати и видел не совсем приличные сны. Порой ему казалось, что он сам помещик, что с ним пируют улыбающиеся женщины, которых он может обнимать, целовать. Лежа с закрытыми глазами на прохладной бамбуковой циновке, он думал: «Мать честная, сколько же баб перепробовал этот негодяй на этой же самой постели, под этим же одеялом? Интересно, каких среди них было больше: молоденьких или зрелых, полных или худых?» Он знал, что помещик в конце концов заразился сифилисом и умер в страшных мучениях, но не переставал завидовать ему. И в то же время проклинал его: «Так тебе и надо, мерзкий бабник!»
Известно, что пион даже перед гибелью остается соблазнительным. Так и помещичья кровать продолжала хранить запах пудры и румян, аромат женского тела. Постепенно у Ван Цюшэ выработалась странная привычка: лунной ночью, весенней ночью, летней ночью – в общем, любой ночью – вставать с постели, чуть ли не ползком пробираться к гостиной и заглядывать в нее, как будто там до сих пор веселится помещик со своими красотками. Потом, обнимая подушку, словно женщину, Ван Цюшэ бормотал:
– Дорогая, спой что-нибудь своему господину! Что именно? Да ты сама выбери! Ты ведь моя зазноба, а я – твое денежное деревце…
Так он разговаривал с подушкой, спрашивая ее о чем-то и сам же отвечая. В свое время среди сельских богачей было модно напевать арии из столичных опер, но Ван Цюшэ не знал оперных арий и был вынужден удовлетворяться деревенскими песенками:
Ах ты, миленький ты мой,
Ах, моя красавица!
Я взасос тебя целую,
Что же ты кусаешься?…
Иногда он босиком носился по гостиной и спальням, точно гоняясь за кем-то. За кем именно? Он и сам не знал; наверное, за мечтой. Он огибал колонны, перепрыгивал через лавки, залезал под столы и бранился:
– Ох ты, плутовка, ах, негодница! Куда ты бегаешь, куда прячешься? Хи-хи-хи, ха-ха-ха… Вот плутовка, вот негодница!..
Набегавшись до полного изнеможения, он падал на свою роскошную кровать и замирал в неподвижности, словно дохлая змея. Но потом начинал чувствовать пустоту, горечь, унижение и плакал:
– Раньше у помещиков были и еда, и питье, и женщины, а мы, теперешние господа, можем только мечтать!
Соседи слышали эту беготню, прерываемую хихиканьем, бранью, и думали: не иначе как в Висячей башне появились лисы-оборотни, которые пользуются слабостями Ван Цюшэ и соблазняют его. Раньше некоторые старушки хотели женить Вана, чтобы он не ходил бобылем, но теперь они отказались от своих мыслей. А молодые женщины и девушки, проходя мимо Висячей башни, даже днем опускали голову и убыстряли шаг, чтобы не набраться всякой нечисти. Ван Цюшэ и сам сдуру рассказывал, что он несколько раз видел в своем доме обворожительную лису-оборотня, которая красотой и очарованием могла сравниться только с лоточницей Ху Юйинь. С тех пор он перестал спать на верхнем этаже – и не из-за того, что боялся оборотней, а потому, что опасался нервного расстройства, помешательства на сексуальной почве. По селу пошли слухи, что никаких оборотней он не встречал, а просто втрескался в Ху Юйинь, приставал к ней, получил от нее немало пощечин и отстал только тогда, когда Ли Гуйгуй пригрозил ему своим мясницким ножом, которым он резал свиней. Но поскольку Ху Юйинь и ее муж были людьми очень скромными и серьезными, эти слухи как-то не привились и быстро прошли.
Комната требует уборки, а дом – ухода. Когда Ли Госян со своей рабочей группой поселилась там, Висячая башня была уже не той, что прежде. Дом сильно покосился, Ван Цюшэ подпер его тремя бревнами, привязав к каждому из них для верности по тяжелому камню, и лунной ночью все это сооружение казалось виселицей с болтающимися на ней трупами, при одном взгляде на которые дыбом вставали волосы. Деревянные стены почернели от сырости и поросли крылатым папоротником. Правда, этот папоротник, иногда называемый «хвостом феникса», выглядел красиво и окружал дом как зеленая рамка. Ползучие растения, цепляясь за что попало, давно поднялись до самых верхних окон.
Покосившийся дом и запущенный сад глубоко тронули руководительницу рабочей группы, заставили ее ощутить ответственность за то, что на пятнадцатом году после освобождения герой земельной реформы по-прежнему живет в бедности и не вкусил всех плодов революции. В чем же тут дело? Конечно, в том, что за три недавних голодных года и в городе и в деревне подняла голову буржуазия. Без новой политической кампании, без классовой борьбы деревня снова расслоится на богатых и бедных, государство утратит свой красный цвет, партия переродится, а плоды революции будут преданы поруганию! Возродятся не только капиталисты, но и помещики; революционерам опять придется уйти в горы, партизанить, окружать деревнями города… Когда Ли Госян увидела на кухне Ван Цюшэ провалившийся очаг, поломанные кастрюли и выщербленные чашки, она чуть не заплакала от щемящего чувства классовой солидарности. Сложившись по два юаня с членами своей группы, она купила новый блестящий котел, десять тарелок и дюжину пластмассовых палочек для еды. Потом она организовала субботник по расчистке территории Висячей башни от зарослей, где прятались мыши и змеи, привела в порядок чуть не погибшие банановые и мандариновые деревья и всюду навела чистоту. На ее руках появились кровавые мозоли, царапины от колючек, но Висячая башня заметно обновилась. По обе стороны от входа Ли Госян наклеила вертикальные параллельные надписи на красной бумаге: Никогда не забывайте о классовой борьбе!
Вечно критикуй капитализм! Чтобы разом вырвать по всему селу корни контрреволюции, рабочая группа не торопилась созывать собрания, мобилизовывать массы и устраивать другие шумные мероприятия. Она стремилась первым делом изучить обстановку, связать все явления воедино и в то же время выявить политический облик работников и остальных жителей села: разделить их на левых, правых и центристов, определить, на кого можно опираться, с кем сотрудничать, кого воспитывать, против кого бороться.
Однажды, отправив своих подчиненных к нескольким «современным беднякам» для установления полезных связей, Ли Госян осталась в Висячей башне и начала усердно воспитывать героя земельной реформы, читать ему новейшие руководящие документы. Из прошлого общения с Ван Цюшэ у нее сложилось неплохое мнение о нем, и она решила, что он вполне годится для воспитания, так как много страдал, глубоко ненавидит старое общество, тверд в своей позиции и никогда не противоречит руководству. Кроме того, он недурен собой, не высок и не низок, крепко сбит, улыбчив, приветлив. Самое же главное, что он сообразителен, легок на подъем, умеет разговаривать и обладает известными организаторскими способностями. Правда, сейчас он несколько оборван, но ведь о человеке нельзя судить только по внешнему виду: если надеть на него форму кадрового работника, желтые кеды, да еще пришить к форме белый воротничок, он ничуть не уступит какому-нибудь заведующему сектором из уезда. Ли Госян захотелось сделать его передовым бойцом по воспитанию членов народной коммуны, образцом высокой классовой сознательности, опорой политического движения на селе, а затем и красным знаменем для всего уезда…
Думая об этом, она читала вслух документ и время от времени поглядывала на Ван Цюшэ. Тот, конечно, понятия не имел о таких замыслах руководительницы группы, но, когда она дошла до слов о классовом, социальном и экономическом урегулировании, вдруг оживился и, не выдержав, спросил:
– Скажите, товарищ Ли, нынешнее движение похоже на земельную реформу? Можно назвать его новой земельной реформой?
– Новой земельной реформой? Да, верно, наше движение, как и земельная реформа, посвящено самым коренным проблемам жизни, опирается на бедняков и батраков, нацелено против помещиков, кулаков, контрреволюционеров, против новой буржуазии!
– А в ходе этой борьбы будет снова определяйся социальное положение людей?
– Конечно. Сейчас обстановка сложная, и все, что не было доведено до конца земельной реформой, будет доделываться, в том числе предстоит перестройка классовых рядов. Ты молодец, неплохо соображаешь!
– Вот только еще одну вещь не понимаю: «экономическое урегулирование» – это что, урегулирование имущества?
Ван Цюшэ чуть было не сказал «раздел имущества», но вовремя сдержался и, округлив глаза, с интересом уставился на Ли Госян. Руководительница группы почувствовала некоторую неловкость – все-таки перед ней был старый холостяк! – отвела взгляд в сторону и продолжала объяснять:
– Это урегулирование трудодней в производственных бригадах, оплата деньгами и натурой, пресечение коррупции и лихоимства кадровых работников, искоренение ситуации, при которой крестьяне превращаются в торговцев, открытие выставок классовой борьбы, соединение политики с экономикой.
– Отлично! Такое движение я поддерживаю! За него хоть головой в омут! – воскликнул Ван Цюшэ, вскочив на ноги. Сердце его колотилось: «Мать честная, столько лет мечтал о новой земельной реформе, о новом разделе имущества, уже не верил, что придет такой день, и вот на тебе, пришел! Да, я умею заглядывать вперед, а вы, дураки набитые, получили во время реформы землю, быков, плуги да бороны и только вкалывали, занимались накопительством, строили новые дома… Ха-ха, я оказался дальновиднее вас, обходился всяким старьем, а в результате называюсь „современным бедняком“ и буду совершать против вас революцию, делить ваше имущество!» Весь пылая от радости и возбуждения, он схватил Ли Госян за руки:
– Я хочу всего себя отдать рабочей группе! Ваша группа для меня точно мать родная. Я готов слушать ваши приказания…
Сердце Ли Госян забилось, словно у скачущей кобылицы или разыгравшейся обезьяны, но она, сохраняя начальственную мину, вырвала руки и сказала со всей возможной строгостью:
– Сядь сейчас же! Что это ты ни с того ни с сего лапы распускаешь? Смотри, как бы не пожалеть!
Ван Цюшэ покраснел, покорно уселся и, потерев ладони, которыми только что сжимал руки Ли Госян, заискивающе произнес:
– Простите ради бога! Мне так понравился документ, который вы читали, что я забыл, что вы женщина!
– Не болтай глупостей! – улыбнулась бывалая Ли Госян, явно давая понять, что не сердится на него, и откинула со лба растрепавшиеся волосы. – Вернемся лучше к нашим делам. Ты ведь местный уроженец, так скажи, кто из жителей вашего села за последние годы особенно плохо себя вел.
– Сначала о кадровых работниках говорить или об обычных сельчанах? Из кадровых работников это прежде всего Гу Яньшань. Как большое дерево на берегу реки укрывает рыб в воде, так он прикрывает разных капиталистов. Например, он к каждому базарному дню продает лоточнице Ху Юйинь по шестьдесят фунтов риса, а она на них наживается и построила роскошный дом. Только у этого Гу корни толстые, авторитет большой. Если рабочая группа надумает пошевелить его, боюсь, что это будет нелегко.
– Нелегко? Подумаешь! Если понадобится, то мы пошевелим даже тигра! А еще кто?
– Еще налоговый инспектор. Говорят, он то ли из чиновников, то ли из помещиков, к беднякам и середнякам относится с ненавистью, много раз говорил мне, что я бездельник и вовсе не пролетарий, а какой-то люмпен-пролетарий…
– Эге, презрение к беднякам – это презрение к самой революции. Еще кто?
– Да сам партийный секретарь объединенной бригады Ли Маньгэн! Человек он неустойчивый, тянется к дурному элементу Цинь Шутяню, сделал его начальником над остальными вредителями. Лоточницу Ху Юйинь объявил своей названой сестрой, спелся и с Гу Яньшанем, и с председателем сельпо… Все село – это их вотчина!
Ван Цюшэ в какой-то мере говорил правду. Эти люди действительно были самыми уважаемыми на селе и постоянно корили его за лень, ловкачество, нежелание трудиться. Особенно свирепствовал Ли Маньгэн, который вопреки всякой классовой солидарности не раз лишал его пособий в виде еды или одежды. Если такие лица и дальше будут властвовать над селом, то как он, Ван Цюшэ, сможет до конца освободиться? К счастью, на этот раз правительство смилостивилось и послало рабочую группу, которая намерена говорить от лица наиболее угнетенных и раскулачить современных деспотов и богатеев!
Так Ли Госян узнала всю подноготную десяти с лишним кадровых работников села. Она спрашивала и тут же записывала ответы, потому что Ван Цюшэ был чем-то вроде живой сельской энциклопедии. Обладая прекрасной памятью, он знал решительно все: кто чей родственник или друг, кто с кем в ссоре либо даже вражде, кто лазал в чужой дом, таская оттуда яйца или что-нибудь покрупнее, получил по уху, соблазнил чью-то дочь, а она или совсем другая оказалась бесплодной или, наоборот, родила сына, совершенно непохожего на мужа, а похожего на такого-то… Рассказывал он очень тщательно и подробно – как говорится, с корнями и листьями – и каждый раз называл точное время, место и свидетелей. Слушая его, руководительница группы невольно прониклась еще большей симпатией к Ван Цюшэ. Он представлялся ей чем-то вроде большого камня, который упал в воду и притягивает к себе водоросли, рыб, моллюсков, крабов и прочую живность.
– А теперь скажи, кто из жителей села за последние годы, воспользовавшись экономическими трудностями, политическими послаблениями и некоторыми беспорядками на рынке, особенно нажился и разбогател?
– Еще спрашиваете? – деланно изумился Ван Цюшэ. – Да вы это лучше меня знаете! Вам же много раз о ней докладывали. Конечно, Ху Юйинь – та самая, которая только что отгрохала новый дом! Эта бабенка торгует рисовым отваром и соевым сыром, привлекает мужиков своей смазливой мордашкой и гребет деньги лопатой… Способная бабенка! Всех в селе сумела охмурить – и старых и малых, даже баб. И кадровые работники…
– Что они делают с ней? – перебила Ли Госян, не в силах скрыть живейшее любопытство.
– Тают перед ее мордашкой и глазками! Секретарь партбюро Ли объявил ее своей названой сестрой, так его супружница киснет от ревности, точно банка с уксусом. Заведующий зернохранилищем продает ей рисовые отходы, налоговый инспектор берет с нее только по юаню за базарный день, словно дядюшка родной. Даже Помешанный Цинь и тот распускает перед ней слюни, записал от нее кучу любовных песен и обзывает социализм феодализмом. Ну можно ли такое терпеть?
В этот день Ли Госян собрала богатейший урожай – поистине драгоценный материал, добытый из первых рук. Хозяин Висячей башни стал в ее глазах одним из лучших людей, которого в ходе предстоящей борьбы необходимо выдвинуть еще больше.
* * *
Через полмесяца после своего приезда рабочая группа уже знала о селе почти все, но массы еще не мобилизовались, поэтому нужно было пробудить классовые чувства членов народной коммуны с помощью воспоминаний о горьком прошлом и их сопоставления со сладким настоящим. Для этого планировались три мероприятия: коллективный обед из дикорастущих трав и кореньев, пение грустных песен о прошлом и организация выставки классовой борьбы. Выставка делилась на дореволюционный и послереволюционный отделы, в первом из них предлагалось демонстрировать типичные дореволюционные вещи: рваное одеяло, старый ватный халат, сломанную корзину, выщербленную чашку и палку, которой отбивались от собак.
Но за пятнадцать лет после освобождения жизнь сильно изменилась и подходящие предметы оказалось найти нелегко. В период земельной реформы люди радостно получали землю и новые вещи, а старые бросали без всякой жалости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28