Смешно, правда? Наутро, еще до рассвета, ты поднялся и начал таскать воду, готовить еду, убирать дом, в котором гуляли всю ночь, – ни одной шелушинки от тыквенных семечек или земляного ореха не оставил. А я ничего этого не знала, я продолжала сладко спать. Наверное, я капризна: когда была девушкой, меня баловали родители, а потом ты начал баловать…
Вечером того же дня в наше село привезли волшебный фонарь. Тогда у нас еще не было кино, а только плохонький волшебный фонарь раз в месяц, да иногда – театр теней, правильно? Я еще помню, что в тот вечер по волшебному фонарю показывали «Женитьбу молодого Эрхэя». Герои, юная и удивительно красивая пара, выступали за брак по любви, встречались вечером в лесу, но какой-то нехороший человек из сельского управления поймал их и отвел в райисполком. Я смотрела, смотрела и стала потихоньку придвигаться к тебе. Ведь это сплошной феодализм, когда детей женят родители, через свах, а сельские активисты хватают кого хотят. Как хорошо, что мы родились в новом обществе, где нет феодализма, где юноши и девушки могут сидеть вместе и их не преследуют. В тот вечер было очень темно, на небе ни единой звезды. Ты тоже смотрел, смотрел и вдруг положил руку мне на талию, а потом отдернул ее как ошпаренный, но я не дала отдернуть и даже шлепнула тебя по руке. Так мы и сидели обнявшись – ведь мы муж и жена, а не какие-нибудь любовники, – и ты уже больше не отпускал меня…
Вместе мы все могли сделать, потому что ты всегда опирался на меня, следовал за мной, слушался меня. Ты еще говорил, что я – твой командир и твоя императрица. Откуда ты брал эти глупые слова? Наверное, из всяких фильмов – старых и новых. Я тоже хорошо относилась к тебе и старалась не показывать свой характер. Потом мы уже больше не краснели, когда оставались наедине, но у нас возникла новая проблема – почему-то не получалось детей. Как мы хотели ребеночка! Без него наша жизнь выглядела какой-то неполноценной, недолговечной, хотя жили мы очень хорошо. Ребенок был бы плодом нашего общего дерева, кусочком плоти от наших сплетенных тел. Только он мог сделать нашу жизнь действительно совместной и вечной… Из-за этого я часто плакала тайком от тебя, а ты тяжело вздыхал. Мы отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечаем. Я стала иногда браниться с тобой, но потихоньку, так, чтобы соседи не услышали. Но мы не сердились друг на друга, я винила только себя, а ворчала из суеверного страха. Ведь мы с тобой были так счастливы вдвоем, так глупо счастливы, что наше счастье перебегало дорогу нашему маленькому. Мы должны были ссориться и ругаться, как все. Ах, Гуйгуй, Гуйгуй, почему ты все время молчал? Ты только хмурил брови и выглядел недовольным. Ты не хотел, чтобы я торговала на базаре, не хотел строить новый дом, который действительно принес нам несчастье. Из-за этого дома мы и поссорились по-настоящему, я даже ткнула тебя в лоб палочками… Ху Юйинь все бежала и бежала в темноте. Она как будто стремилась догнать мужа, но он бежал быстрее, и догнать его никак не удавлюсь.
– Гуйгуй, бессовестный, подожди меня, подожди! – громко кричала она. – Мне хочется поговорить с тобой, о многом поговорить, а я еще не сказала тебе самого-самого главного…
За ней тоже кто-то бежал – неизвестно, человек или оборотень, – чьи-то шаги гулко отдавались в темноте. Ху Юйинь не оборачивалась, ей было важнее догнать мужа. Она помнила, что духи ходят бесшумно, значит, за ней гонится человек. Но зачем она ему? У нее уже ничего нет – ничего, кроме бьющегося сердца. Неужели из-за этого сердца ее будут хватать, связывать, таскать на собрания, критиковать? Если бы я была с Гуйгуем, вы не смогли бы меня связать: я перекусила бы вашу веревку зубами, будь она хоть из пальмового волокна…
Ху Юйинь взбежала на кладбищенский холм. Его всегда считали нечистым местом, но сейчас она ничуть не боялась. С древности здесь накопились тысячи могил жителей села: хороших и дурных, умерших своей смертью и погубленных, старых и молодых, мужчин и женщин, попавших в рай или ад. Все они нашли успокоение на этом желтом холме, выбранном по старинным законам геомантии.
– Гуйгуй, где ты? Где ты?
Ветер свистел, луна затаилась – ничего не было ни видно, ни слышно. Кругом лишь чернели могилы.
– Гуйгуй! Где ты? Откликнись, это я, твоя жена!
Ее тонкий, высокий голос прозвучал очень протяжно и печально. Он, казалось, заглушил все остальные звуки в мире, и не только звуки – даже блуждающие зеленые огоньки на могилах вдруг померкли. Ху Юйинь с трудом ковыляла между ними. До сих пор она ни разу не падала, а тут споткнулась и упала в свежевырытую могилу. Она не могла выбраться из нее, да и не очень старалась – не лучше ли остаться здесь навеки?
– Сестрица Лотос, не надо кричать и звать! Гуйгуй уже не может ответить тебе…
– Ты кто? Ты кто?
– А ты не узнаешь меня по голосу?
– Ты человек или дух?
– Как сказать… Иногда дух, а иногда человек…
– Так ты…
– Я Цинь Шутянь, Помешанный Цинь.
– А, вредитель! Убирайся скорей! Не прикасайся ко мне, убирайся!
– Я же ничего дурного не имел в виду, я добра тебе желаю! Сестрица Лотос, умоляю, будь тверже, пожалей саму себя, жизнь ведь еще длинная…
– Я не просила тебя бегать сюда и жалеть меня! Сейчас темно, а ты – плохой человек, правый элемент…
– Сестрица, но ведь твоего мужа тоже объявили новым кулаком…
– Врешь! Каким новым кулаком?!
– Я не вру…
– Ха-ха-ха! Выходит, я новая кулачка? Кулачка, торгующая рисовым отваром! Ты что, пугать меня решил, пугать?
– Я не пугаю тебя. Это чистая правда. Что называется, на железной доске вырезана и гвоздями прибита…
– Ты не смеешься?
– Простая черепаха не смеется над съедобной – обе копошатся в грязи! Мы с тобой оба в беде…
– Чтоб тебя гром разразил! Это все из-за тебя, ты виноват! Когда я выходила замуж, тебе приспичило явиться к нам со своей шайкой оборотней и бороться против феодализма, участвовать в свадебных «Посиделках»… Посиделки-переделки! Ты мне всю жизнь испортил… У-у-у, у-у-у… На кой черт тебе понадобилось собирать эти песни и бороться с феодализмом? Мало, что себя погубил, так еще Гуйгуя и меня…
И тут она вдруг услышала:
Свеча то синим, то зеленым вспыхнет,
А рядом плачет девушка несмело.
Свеча потухнет, плач затихнет,
От слез невеста окаменела.
Свеча горит, горит зелено-сине,
Прощается с невестой хор девичий.
Поет тоскливо, даже сердце стынет,
В глазах как иглы – песня слезы кличет.
Помешанный Цинь действительно помешался: сидя на могиле, он пел песню из своего представления «Посиделки», объявленного большим ядовитым сорняком.
Часть III. Люди и оборотни (1969 г.)
Глава 1. Новые несчастья
Когда движение за «четыре чистки» завершилось, Лотосы из разряда «черных гнезд капитализма» были переведены в «оплот борьбы за социализм». Перемены коснулись прежде всего внешнего облика сельской улицы. Раньше на ней стояли в основном почерневшие деревянные дома, а теперь они на высоту двух метров были побелены известкой, да еще украшены алой каймой. Через каждые два дома красовались лозунги, написанные в старинном стиле: «Возродим пролетариев и уничтожим капиталистов», «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая», «Защитим плоды четырех чисток», «Классовая борьба – чудодейственное средство». В начале и конце улицы висело несколько лозунгов со словами «да здравствует», перекликавшихся друг с другом. На каждые ворота были приклеены парные надписи, выполненные одним шрифтом и по единому трафарету: «Пойдем по пути Дачжая», «Поднимем красное знамя Дачжая». Таким образом, главная улица превратилась в улицу лозунгов, написанных красными иероглифами по белому фону, что сделало все дома весьма нарядными.
Раньше в ясную погоду из окон домов высовывали длинные бамбуковые шесты, на которых сушилась разноцветная одежда. Это украшало улицу, но лишало ее серьезности, поэтому шесты ликвидировали. Во время праздников, приезда начальства или торжественных визитов из братских коммун все сельчане должны были вывешивать по красному флагу, который то уныло болтался на палке, то весело развевался, символизируя победу движения и всеобщий оптимизм. Чтобы сохранить чистоту и порядок, было введено «четыре запрета», то есть запрещено держать собак, кур, кроликов и пчел, но по три наседки на двор все-таки разрешили. Чем объяснялось это разрешение, не совсем понятно: то ли тем, что без яиц было слишком трудно добывать соль и масло, то ли необходимостью подкармливать начальство, время от времени прибывавшее в село. Кроме того, на улице строжайше запретили держать лотки, а лоточников полностью превратили в крестьян, чтобы заткнуть все лазейки для личного обогащения.
Все это называлось «революционизацией» облика улицы. Но еще более глубокой была революционизация человеческих отношений. В селе ввели «систему охраны общественного порядка», ночное патрулирование, регистрацию приезжих, отъездов и отпусков. В начале, середине и конце улицы были установлены «ящики для разоблачений», в которые каждый мог опустить свой материал. Ящики запирались на замок, открывались только специальным человеком, так что обличителям нечего было бояться. Разоблачающие могли не подписываться и всячески охранялись. Недоносительство приравнивалось к соучастию. Тот, кто разоблачал особенно успешно, вносился в почетный список и получал моральное или материальное вознаграждение. Эта мера принесла великолепный эффект: теперь все сельчане стремились запереть ворота, едва стемнеет, и завалиться спать, что экономило керосин и создавало тишину. Даже днем крестьяне больше не ходили один к другому, боясь что-нибудь сболтнуть и стать жертвой разоблачения. Раньше соседи любили угощать друг друга едой, толковать о разных делах, а теперь по всей стране шла критика буржуазной теории человеческой сущности, критика гуманизма, так что приходилось держать ухо востро и следить за каждой травинкой на соседском дворе. Принцип «один за всех, все за одного» превратился в «один против всех, все против одного».
Зато классовые позиции в селе прояснились до предела. В результате бесчисленных закрытых и открытых собраний, митингов, летучек и других политических мероприятий все наконец поняли, что батрак лучше бедняка, бедняк лучше бедного середняка, бедный середняк лучше обычного середняка, просто середняк лучше богатого середняка – и так далее по ранжиру, состоящему из трех классов и девяти рангов. Если соседи по улице вступали в перепалку, им следовало сперва взвесить свои классовые возможности и преимущества. Только маленькие дети не знали всех этих тонкостей, но и они после нескольких зуботычин не решались выходить за пределы социального положения своих родителей. Иногда кто-нибудь из детей печально вздыхал:
– Эх, несчастный я человек, родился в доме богатого середняка! Чуть рот открою, как мне говорят, что мой отец проповедует капитализм, равняется на помещиков и кулаков!
– Подумаешь! – откликался другой. – Ты лучше погляди на детей этих помещиков и кулаков… Их сызмала называют сукиными детьми, заставляют прятать головы, будто черепах…
– Там им и надо! Дети должны отвечать за преступления родителей…
– А мне хорошо, у меня отец – бедный середняк! Теперь моего старшего брата обязательно возьмут в армию…
– А ты знаешь, что у бедных середняков тоже много всяких различий? Ясное или неясное прошлое, сложные или несложные общественные связи, чем занимались предки…
Еще интереснее было так называемое «установление подлинного исторического облика кадровых работников». Каждый из этих работников должен был «пройти социалистическую заставу», то есть чистосердечно рассказать о себе революционным массам. К примеру, все раньше уважали налогового инспектора – немолодого человека, воевавшего в партизанах. Но во время своего отчета он сказал, что вышел из бюрократическо-помещичьей семьи, до партизанского отряда имел связь с одной служанкой, но потом не повторял таких ошибок… Боже, что тут началось! Оказывается, налоговый инспектор, выглядевший таким почтенным, просто мерзавец, старый бабник! Ну погоди, в следующий раз, когда он потребует с меня налог, я ему такое выдам, что его собачья кровь хлынет из горла!
Председатель сельпо на своем публичном отчете буквально плакал и жаловался слушателям, что, хотя сам он из бедной семьи и предки его были батраками, он после революции утратил классовую бдительность и женился на дочери капиталиста, чем крайне осложнил свои семейные и общественные связи. Более того, пыжась, как коротышка, взбирающийся по лестнице, он произвел на свет пятерых детей и уже не мог развестись… Оказывается, что председатель тоже большой мерзавец, сам зять капиталиста, а заправляет всеми нашими лавками и магазинами! Ну что ж, если он посмеет со мной тягаться, я ему в лицо скажу, что он слуга или, того хуже, прихвостень капитализма!
На следующем собрании отчитывался бухгалтер кредитного товарищества. Он сказал, что вышел из бедной городской семьи, но до революции был насильно мобилизован и три года отслужил солдатом в марионеточной армии при японцах. С тех пор сельчане называли его не иначе как марионеточным бухгалтером… По поводу всех этих саморазоблачений кто-то пустил такую частушку:
Припомаженные рожи,
А кругом один разбой.
Наши дохлые вельможи
Вертят мною и тобой!
Базар в Лотосах тоже изменился. Теперь он устраивался не раз в пять дней, а раз в неделю, по воскресеньям, что было удобнее и сельчанам, и другим жителям долины, в том числе работникам ближних предприятий. А откуда взялось само название «воскресенье» и соответствует ли оно требованиям революции, никто не доискивался, потому что сельчане прежде были буддистами и Библии не читали. Они просто знали, что воскресенье является выходным днем во всем мире, и думали, что выбор именно этого дня для базаров поможет установлению великого всемирного единения.
В селе специально создали базарный комитет общественного порядка, который по совместительству возглавил Ван Цюшэ, вступивший во время движения за «четыре чистки» в партию и даже ставший секретарем партбюро объединенной бригады. Этот комитет сделал новую кулачку (в прошлом лоточницу) Ху Юйинь «черным примером» и вел большую пропагандистскую и воспитательную работу, зорко следя за каждым движением капиталистов. Комитету подчинялись десять дружинников, которые ходили с желтыми нарукавными повязками и отбирали товар у спекулянтов и лиц, пытавшихся торговать продуктами подсобных промыслов, не разрешенными к продаже на рынке. В результате в помещении комитета громоздились кучи грибов, живой рыбы, дичи, съедобных лягушек. Сдать их в государственный амбар было невозможно из-за отсутствия холодильников, и они тухли, отравляя все вокруг своей вонью. Потом члены комитета сообразили, что реквизированные или не принятые к торговле продукты лучше все-таки продавать как уцененные товары. Этим ударом убивалось сразу три зайца: устранялось бессмысленное расточительство, комитет получал необходимые средства для расходов, а его члены, когда базар расходился, уносили домой некую толику даров природы, чтобы украсить свой быт. Ведь в прошлом солдаты сельских отрядов самообороны тоже получали немного денег на соломенные сандалии. Разумеется, Ван Цюшэ как председатель комитета не забывал часть реквизированных продуктов отправлять в общественную столовую, а особенно Ли Госян, которая стала главой народной коммуны.
Потом базарный комитет общественного порядка был переименован в «специальный отряд народного ополчения», а его влияние и сила стали еще больше. Акулы капитализма и мелкие производители, незаконно торговавшие плодами гор, рек и озер, завидев бойцов этого отряда, пугались, словно мыши, почуявшие кошку, и жалели, что не могут зарыться в землю как кроты, спасаясь от «всесторонней диктатуры по отношению к буржуазии». Но бойцы отряда во время рейдов по торговым рядам иногда нарочно прятали свои желтые повязки в карман. Обнаружив запрещенный товар, они извлекали повязку и помахивали ею перед носом испуганного торговца: мол, как ни хитра лисица, а не скроется от охотничьего глаза; как ни ловок капиталист, а не убежит от специального отряда! Запрещенный товар реквизировался, и хозяин обычно не издавал ни звука: стоило ему воспротивиться, как его тут же задерживали и звонили по телефону в его производственную бригаду, чтобы те прислали за ним конвой. Постепенно некоторые отсталые, несознательные горцы стали за глаза называть членов отряда «разбойниками на государственных харчах».
Стоит упомянуть и еще одно небольшое проявление дальнейшей революционизации Лотосов: злостному правому элементу Цинь Шутяню и вдове нового кулака Ху Юйинь было вменено в обязанность каждое утро, еще до пробуждения революционных масс, подметать главную улицу села.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Вечером того же дня в наше село привезли волшебный фонарь. Тогда у нас еще не было кино, а только плохонький волшебный фонарь раз в месяц, да иногда – театр теней, правильно? Я еще помню, что в тот вечер по волшебному фонарю показывали «Женитьбу молодого Эрхэя». Герои, юная и удивительно красивая пара, выступали за брак по любви, встречались вечером в лесу, но какой-то нехороший человек из сельского управления поймал их и отвел в райисполком. Я смотрела, смотрела и стала потихоньку придвигаться к тебе. Ведь это сплошной феодализм, когда детей женят родители, через свах, а сельские активисты хватают кого хотят. Как хорошо, что мы родились в новом обществе, где нет феодализма, где юноши и девушки могут сидеть вместе и их не преследуют. В тот вечер было очень темно, на небе ни единой звезды. Ты тоже смотрел, смотрел и вдруг положил руку мне на талию, а потом отдернул ее как ошпаренный, но я не дала отдернуть и даже шлепнула тебя по руке. Так мы и сидели обнявшись – ведь мы муж и жена, а не какие-нибудь любовники, – и ты уже больше не отпускал меня…
Вместе мы все могли сделать, потому что ты всегда опирался на меня, следовал за мной, слушался меня. Ты еще говорил, что я – твой командир и твоя императрица. Откуда ты брал эти глупые слова? Наверное, из всяких фильмов – старых и новых. Я тоже хорошо относилась к тебе и старалась не показывать свой характер. Потом мы уже больше не краснели, когда оставались наедине, но у нас возникла новая проблема – почему-то не получалось детей. Как мы хотели ребеночка! Без него наша жизнь выглядела какой-то неполноценной, недолговечной, хотя жили мы очень хорошо. Ребенок был бы плодом нашего общего дерева, кусочком плоти от наших сплетенных тел. Только он мог сделать нашу жизнь действительно совместной и вечной… Из-за этого я часто плакала тайком от тебя, а ты тяжело вздыхал. Мы отлично понимали друг друга, но притворялись, что ничего не замечаем. Я стала иногда браниться с тобой, но потихоньку, так, чтобы соседи не услышали. Но мы не сердились друг на друга, я винила только себя, а ворчала из суеверного страха. Ведь мы с тобой были так счастливы вдвоем, так глупо счастливы, что наше счастье перебегало дорогу нашему маленькому. Мы должны были ссориться и ругаться, как все. Ах, Гуйгуй, Гуйгуй, почему ты все время молчал? Ты только хмурил брови и выглядел недовольным. Ты не хотел, чтобы я торговала на базаре, не хотел строить новый дом, который действительно принес нам несчастье. Из-за этого дома мы и поссорились по-настоящему, я даже ткнула тебя в лоб палочками… Ху Юйинь все бежала и бежала в темноте. Она как будто стремилась догнать мужа, но он бежал быстрее, и догнать его никак не удавлюсь.
– Гуйгуй, бессовестный, подожди меня, подожди! – громко кричала она. – Мне хочется поговорить с тобой, о многом поговорить, а я еще не сказала тебе самого-самого главного…
За ней тоже кто-то бежал – неизвестно, человек или оборотень, – чьи-то шаги гулко отдавались в темноте. Ху Юйинь не оборачивалась, ей было важнее догнать мужа. Она помнила, что духи ходят бесшумно, значит, за ней гонится человек. Но зачем она ему? У нее уже ничего нет – ничего, кроме бьющегося сердца. Неужели из-за этого сердца ее будут хватать, связывать, таскать на собрания, критиковать? Если бы я была с Гуйгуем, вы не смогли бы меня связать: я перекусила бы вашу веревку зубами, будь она хоть из пальмового волокна…
Ху Юйинь взбежала на кладбищенский холм. Его всегда считали нечистым местом, но сейчас она ничуть не боялась. С древности здесь накопились тысячи могил жителей села: хороших и дурных, умерших своей смертью и погубленных, старых и молодых, мужчин и женщин, попавших в рай или ад. Все они нашли успокоение на этом желтом холме, выбранном по старинным законам геомантии.
– Гуйгуй, где ты? Где ты?
Ветер свистел, луна затаилась – ничего не было ни видно, ни слышно. Кругом лишь чернели могилы.
– Гуйгуй! Где ты? Откликнись, это я, твоя жена!
Ее тонкий, высокий голос прозвучал очень протяжно и печально. Он, казалось, заглушил все остальные звуки в мире, и не только звуки – даже блуждающие зеленые огоньки на могилах вдруг померкли. Ху Юйинь с трудом ковыляла между ними. До сих пор она ни разу не падала, а тут споткнулась и упала в свежевырытую могилу. Она не могла выбраться из нее, да и не очень старалась – не лучше ли остаться здесь навеки?
– Сестрица Лотос, не надо кричать и звать! Гуйгуй уже не может ответить тебе…
– Ты кто? Ты кто?
– А ты не узнаешь меня по голосу?
– Ты человек или дух?
– Как сказать… Иногда дух, а иногда человек…
– Так ты…
– Я Цинь Шутянь, Помешанный Цинь.
– А, вредитель! Убирайся скорей! Не прикасайся ко мне, убирайся!
– Я же ничего дурного не имел в виду, я добра тебе желаю! Сестрица Лотос, умоляю, будь тверже, пожалей саму себя, жизнь ведь еще длинная…
– Я не просила тебя бегать сюда и жалеть меня! Сейчас темно, а ты – плохой человек, правый элемент…
– Сестрица, но ведь твоего мужа тоже объявили новым кулаком…
– Врешь! Каким новым кулаком?!
– Я не вру…
– Ха-ха-ха! Выходит, я новая кулачка? Кулачка, торгующая рисовым отваром! Ты что, пугать меня решил, пугать?
– Я не пугаю тебя. Это чистая правда. Что называется, на железной доске вырезана и гвоздями прибита…
– Ты не смеешься?
– Простая черепаха не смеется над съедобной – обе копошатся в грязи! Мы с тобой оба в беде…
– Чтоб тебя гром разразил! Это все из-за тебя, ты виноват! Когда я выходила замуж, тебе приспичило явиться к нам со своей шайкой оборотней и бороться против феодализма, участвовать в свадебных «Посиделках»… Посиделки-переделки! Ты мне всю жизнь испортил… У-у-у, у-у-у… На кой черт тебе понадобилось собирать эти песни и бороться с феодализмом? Мало, что себя погубил, так еще Гуйгуя и меня…
И тут она вдруг услышала:
Свеча то синим, то зеленым вспыхнет,
А рядом плачет девушка несмело.
Свеча потухнет, плач затихнет,
От слез невеста окаменела.
Свеча горит, горит зелено-сине,
Прощается с невестой хор девичий.
Поет тоскливо, даже сердце стынет,
В глазах как иглы – песня слезы кличет.
Помешанный Цинь действительно помешался: сидя на могиле, он пел песню из своего представления «Посиделки», объявленного большим ядовитым сорняком.
Часть III. Люди и оборотни (1969 г.)
Глава 1. Новые несчастья
Когда движение за «четыре чистки» завершилось, Лотосы из разряда «черных гнезд капитализма» были переведены в «оплот борьбы за социализм». Перемены коснулись прежде всего внешнего облика сельской улицы. Раньше на ней стояли в основном почерневшие деревянные дома, а теперь они на высоту двух метров были побелены известкой, да еще украшены алой каймой. Через каждые два дома красовались лозунги, написанные в старинном стиле: «Возродим пролетариев и уничтожим капиталистов», «В сельском хозяйстве учиться у Дачжая», «Защитим плоды четырех чисток», «Классовая борьба – чудодейственное средство». В начале и конце улицы висело несколько лозунгов со словами «да здравствует», перекликавшихся друг с другом. На каждые ворота были приклеены парные надписи, выполненные одним шрифтом и по единому трафарету: «Пойдем по пути Дачжая», «Поднимем красное знамя Дачжая». Таким образом, главная улица превратилась в улицу лозунгов, написанных красными иероглифами по белому фону, что сделало все дома весьма нарядными.
Раньше в ясную погоду из окон домов высовывали длинные бамбуковые шесты, на которых сушилась разноцветная одежда. Это украшало улицу, но лишало ее серьезности, поэтому шесты ликвидировали. Во время праздников, приезда начальства или торжественных визитов из братских коммун все сельчане должны были вывешивать по красному флагу, который то уныло болтался на палке, то весело развевался, символизируя победу движения и всеобщий оптимизм. Чтобы сохранить чистоту и порядок, было введено «четыре запрета», то есть запрещено держать собак, кур, кроликов и пчел, но по три наседки на двор все-таки разрешили. Чем объяснялось это разрешение, не совсем понятно: то ли тем, что без яиц было слишком трудно добывать соль и масло, то ли необходимостью подкармливать начальство, время от времени прибывавшее в село. Кроме того, на улице строжайше запретили держать лотки, а лоточников полностью превратили в крестьян, чтобы заткнуть все лазейки для личного обогащения.
Все это называлось «революционизацией» облика улицы. Но еще более глубокой была революционизация человеческих отношений. В селе ввели «систему охраны общественного порядка», ночное патрулирование, регистрацию приезжих, отъездов и отпусков. В начале, середине и конце улицы были установлены «ящики для разоблачений», в которые каждый мог опустить свой материал. Ящики запирались на замок, открывались только специальным человеком, так что обличителям нечего было бояться. Разоблачающие могли не подписываться и всячески охранялись. Недоносительство приравнивалось к соучастию. Тот, кто разоблачал особенно успешно, вносился в почетный список и получал моральное или материальное вознаграждение. Эта мера принесла великолепный эффект: теперь все сельчане стремились запереть ворота, едва стемнеет, и завалиться спать, что экономило керосин и создавало тишину. Даже днем крестьяне больше не ходили один к другому, боясь что-нибудь сболтнуть и стать жертвой разоблачения. Раньше соседи любили угощать друг друга едой, толковать о разных делах, а теперь по всей стране шла критика буржуазной теории человеческой сущности, критика гуманизма, так что приходилось держать ухо востро и следить за каждой травинкой на соседском дворе. Принцип «один за всех, все за одного» превратился в «один против всех, все против одного».
Зато классовые позиции в селе прояснились до предела. В результате бесчисленных закрытых и открытых собраний, митингов, летучек и других политических мероприятий все наконец поняли, что батрак лучше бедняка, бедняк лучше бедного середняка, бедный середняк лучше обычного середняка, просто середняк лучше богатого середняка – и так далее по ранжиру, состоящему из трех классов и девяти рангов. Если соседи по улице вступали в перепалку, им следовало сперва взвесить свои классовые возможности и преимущества. Только маленькие дети не знали всех этих тонкостей, но и они после нескольких зуботычин не решались выходить за пределы социального положения своих родителей. Иногда кто-нибудь из детей печально вздыхал:
– Эх, несчастный я человек, родился в доме богатого середняка! Чуть рот открою, как мне говорят, что мой отец проповедует капитализм, равняется на помещиков и кулаков!
– Подумаешь! – откликался другой. – Ты лучше погляди на детей этих помещиков и кулаков… Их сызмала называют сукиными детьми, заставляют прятать головы, будто черепах…
– Там им и надо! Дети должны отвечать за преступления родителей…
– А мне хорошо, у меня отец – бедный середняк! Теперь моего старшего брата обязательно возьмут в армию…
– А ты знаешь, что у бедных середняков тоже много всяких различий? Ясное или неясное прошлое, сложные или несложные общественные связи, чем занимались предки…
Еще интереснее было так называемое «установление подлинного исторического облика кадровых работников». Каждый из этих работников должен был «пройти социалистическую заставу», то есть чистосердечно рассказать о себе революционным массам. К примеру, все раньше уважали налогового инспектора – немолодого человека, воевавшего в партизанах. Но во время своего отчета он сказал, что вышел из бюрократическо-помещичьей семьи, до партизанского отряда имел связь с одной служанкой, но потом не повторял таких ошибок… Боже, что тут началось! Оказывается, налоговый инспектор, выглядевший таким почтенным, просто мерзавец, старый бабник! Ну погоди, в следующий раз, когда он потребует с меня налог, я ему такое выдам, что его собачья кровь хлынет из горла!
Председатель сельпо на своем публичном отчете буквально плакал и жаловался слушателям, что, хотя сам он из бедной семьи и предки его были батраками, он после революции утратил классовую бдительность и женился на дочери капиталиста, чем крайне осложнил свои семейные и общественные связи. Более того, пыжась, как коротышка, взбирающийся по лестнице, он произвел на свет пятерых детей и уже не мог развестись… Оказывается, что председатель тоже большой мерзавец, сам зять капиталиста, а заправляет всеми нашими лавками и магазинами! Ну что ж, если он посмеет со мной тягаться, я ему в лицо скажу, что он слуга или, того хуже, прихвостень капитализма!
На следующем собрании отчитывался бухгалтер кредитного товарищества. Он сказал, что вышел из бедной городской семьи, но до революции был насильно мобилизован и три года отслужил солдатом в марионеточной армии при японцах. С тех пор сельчане называли его не иначе как марионеточным бухгалтером… По поводу всех этих саморазоблачений кто-то пустил такую частушку:
Припомаженные рожи,
А кругом один разбой.
Наши дохлые вельможи
Вертят мною и тобой!
Базар в Лотосах тоже изменился. Теперь он устраивался не раз в пять дней, а раз в неделю, по воскресеньям, что было удобнее и сельчанам, и другим жителям долины, в том числе работникам ближних предприятий. А откуда взялось само название «воскресенье» и соответствует ли оно требованиям революции, никто не доискивался, потому что сельчане прежде были буддистами и Библии не читали. Они просто знали, что воскресенье является выходным днем во всем мире, и думали, что выбор именно этого дня для базаров поможет установлению великого всемирного единения.
В селе специально создали базарный комитет общественного порядка, который по совместительству возглавил Ван Цюшэ, вступивший во время движения за «четыре чистки» в партию и даже ставший секретарем партбюро объединенной бригады. Этот комитет сделал новую кулачку (в прошлом лоточницу) Ху Юйинь «черным примером» и вел большую пропагандистскую и воспитательную работу, зорко следя за каждым движением капиталистов. Комитету подчинялись десять дружинников, которые ходили с желтыми нарукавными повязками и отбирали товар у спекулянтов и лиц, пытавшихся торговать продуктами подсобных промыслов, не разрешенными к продаже на рынке. В результате в помещении комитета громоздились кучи грибов, живой рыбы, дичи, съедобных лягушек. Сдать их в государственный амбар было невозможно из-за отсутствия холодильников, и они тухли, отравляя все вокруг своей вонью. Потом члены комитета сообразили, что реквизированные или не принятые к торговле продукты лучше все-таки продавать как уцененные товары. Этим ударом убивалось сразу три зайца: устранялось бессмысленное расточительство, комитет получал необходимые средства для расходов, а его члены, когда базар расходился, уносили домой некую толику даров природы, чтобы украсить свой быт. Ведь в прошлом солдаты сельских отрядов самообороны тоже получали немного денег на соломенные сандалии. Разумеется, Ван Цюшэ как председатель комитета не забывал часть реквизированных продуктов отправлять в общественную столовую, а особенно Ли Госян, которая стала главой народной коммуны.
Потом базарный комитет общественного порядка был переименован в «специальный отряд народного ополчения», а его влияние и сила стали еще больше. Акулы капитализма и мелкие производители, незаконно торговавшие плодами гор, рек и озер, завидев бойцов этого отряда, пугались, словно мыши, почуявшие кошку, и жалели, что не могут зарыться в землю как кроты, спасаясь от «всесторонней диктатуры по отношению к буржуазии». Но бойцы отряда во время рейдов по торговым рядам иногда нарочно прятали свои желтые повязки в карман. Обнаружив запрещенный товар, они извлекали повязку и помахивали ею перед носом испуганного торговца: мол, как ни хитра лисица, а не скроется от охотничьего глаза; как ни ловок капиталист, а не убежит от специального отряда! Запрещенный товар реквизировался, и хозяин обычно не издавал ни звука: стоило ему воспротивиться, как его тут же задерживали и звонили по телефону в его производственную бригаду, чтобы те прислали за ним конвой. Постепенно некоторые отсталые, несознательные горцы стали за глаза называть членов отряда «разбойниками на государственных харчах».
Стоит упомянуть и еще одно небольшое проявление дальнейшей революционизации Лотосов: злостному правому элементу Цинь Шутяню и вдове нового кулака Ху Юйинь было вменено в обязанность каждое утро, еще до пробуждения революционных масс, подметать главную улицу села.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28