– Полковник Герасимов! – заорал в трубку Никитин. – Я задаю вам служебный вопрос. Извольте отвечать.
Герасимов запыхтел в трубку, но ответил по форме.
– Докладываю, товарищ генерал. Коробов объяснил уборщице, что содержание записки не составляет никакой тайны и вполне может быть передано подругам и сослуживцам. Через два часа оперативники Коробова выяснили, что содержание записки знают не только все работники «Берлина», но даже продавщицы «Детского мира». При такой плотности распространения информации не думаю, что она могла миновать адресата.
– Ну, смотри, умник, – сказал Никитин. – Молись богу, чтоб было так.
И бросил трубку.
Герасимов не ошибся, предположив, что содержание записки дошло до адресата. Записка во рту! Разве можно было такое удержать в себе, когда так и распирало поделиться новостью каждого, кто только узнавал об этом. В этом было что-то от голивудского сюжета, ворвавшегося в нашу российскую реальность и всколыхнувшего повседневную обыденность ресторанного персонала. Уже через полчаса содержание записки было известно официантам, а они сообщили его всем клиентам, которые находились в тот момент в зале.
За большим, на десять персон, столом, новость произвела ошеломляющее впечатление. Высокий, длинноволосый Илья так сжал свой фужер с шампанским «Асти Мондоро», что раздавил его и порезал руку. Пока он ходил в туалет, обмывать руку, пока официант поливал ее йодом и забинтовывал, за столом все молчали, сидя с непроницаемыми напряженными лицами.
Каждый думал примерно одно и то же: этот наглый «заяц» становится опасен. Он уже убил пятерых охотников и забрал два пистолета. Тут каждый спохватывался и поправлялся, вспомнив, что только что им сообщили, что убит портье, – шестерых охотников и три пистолета. Тридцать первый, конечно, сам виноват, ведь его там и оставили на на случай, если на ресторан набредет ошалевший «заяц». Но его-то оставляли для того, чтобы не упустить добычу, а не для того, чтобы самому стать жертвой, да еще отдать «зайцу» свой пистолет. Ведь тот не мог его не обнаружить и не забрать...
И холодок опасности начинал пробираться к позвоночникам сидящих за столом охотников.
Илья, вернувшись с забинтованной рукой и усевшись за стол, мочал минуты три. Каждый из охотников, сидящих за столом, думал эти три минуты от одном – нет ли его личной вины в том, что произошло. В «Берлине» сидела первая десятка, у каждого из них была своя маленькая группа из трех человек, которым они отдавали приказы, что делать, где искать «зайца», кому какой объект в Москве брать на себя.
– Кто ставил Тридцать первого на входе? – нарушил, наконец, молчание Илья.
Эти люди так часто участвовали вместе в сложных и опасных операциях, что привыкли называть себя по номерам. Да и состав их, хоть и не очень быстро, но все же постоянно менялся, и запоминать партнеров по номерам было гораздо удобнее, чем привыкать каждый раз к новому имени.
Девятый, вздохнув, поднял вверх руку.
– С понедельника возьмешь его номер. Если останешься в живых.
Илья обвел взглядом сидящих за столом.
– Где мы его ждали? Кто расставлял людей?
Четвертый плеснул себе коньяка, взял рюмку.
– В Одинцово. И на вокзалах, – ответил он. – Вокзалы – это его любимое место.
Он пожал плечами и замолчал.
– Значит сейчас на Казанском кто-то есть? – спросил Илья. – Кого там поставили?
– Восемнадцатого и Двадцать второго, – ответил Четвертый. – А что? Они хорошие стрелки...
– Вы еще ничего не поняли, да? – Илья говорил спокойно, но это спокойствие было, почему-то, угрожающим. Спокойствие камня, повисшего над горной дорогой. Спокойствие гор перед обвалом.
– Это не «заяц», – в голосе Ильи появился холод могильного мрамора, который он как бы обещал всем тем, кто сейчас не поймет его до конца. – Это волк, кабан, аллигатор. Это раненый слон. Кто-нибудь из вас видел раненого слона? Завтра на Казанском вокзале увидите. Потому что все мы, сидящие сейчас здесь, будем завтра там. С шести утра. И до тех пор, пока не явится Иван. Менты, скорее всего, тоже там будут. Их не замечать. Вы меня поняли? Не ввязываться ни во что. Даже если будут провокации с их стороны. Нам важно взять Ивана. Или убить его. И привезти тело Крестному. Если мы это сделаем, мы раздавим и Крестного. Вы сами выбрали меня своим председателем, и поэтому до следующих выборов будете выполнять все мои приказы. Сейчас я отвечаю за судьбу нашего Союза Киллеров. Лично. Перед всеми вами и вашими людьми. И поверьте моей интуиции, которая меня никогда не подводила – если мы сейчас не убьем этого чеченского волка и не раздавим его престарелого маразматического хозяина-Крестного, СК никогда не сможет занять в России того места, которого он достоин.
Илья налил себе лимонной «Перье» без газа, выпил и добавил:
– Восемнадцатого и двадцать второго можете считать покойниками. А Иван скорее всего уже имеет не три, а пять наших пистолетов... У меня все. Завтра в шесть на Казанском. Если не возникнут стандартные варианты, каждый действует автономно. В контакт друг с другом без острой надобности не вступать.
Он поднялся и вышел из зала.
– Х-х, Керенский... – хмыкнул кто-то. Кажется это был Второй.
...Сразу из «Берлина» Иван направился на Казанский вокзал, чтобы на месте еще раз восстановить в памяти всю его обстановку, продумать варианты атак, отходов, обманных ходов, использования подручных материалов в качестве прикрытия, выявить мертвые зоны обстрела с наиболее выгодных огневых позиций. Ему важно было увидеть вокзал глазами охотника, чтобы найти недостатки в этом взгляде.
Кстати, и с водителем пора было расстаться. Как ни удобно было ездить по Москве на машине и не резонировать на улице одновременно с тысячью взглядов, привыкать к удобству он не имел права. Это был закон его жизни – если привыкаешь к чему-то удобному, облегчающему твое существование – тебе конец. Рано или поздно ты не сможешь без этого обойтись и поставишь свою жизнь под угрозу. Под глупую угрозу, происходящую от твоей личной слабости. Нельзя привыкать ни к чему, ни к вещам, ни к людям, ни к удобствам. Все, к чему ты привыкаешь, так или иначе, укорачивает твою жизнь.
Поэтому с водителем пора было расставаться, а чтобы молчал, постараться замазать его в чем-то, что закроет ему рот. Не убивать же его только за то, что он подвез тебя с одного конца Москвы на другой. «Так можно пол-Москвы перестрелять.» Фраза чем-то понравилась Ивану, и вертелась в его голове назойливым лейтмотивом.
Комсомольская площадь или площадь трех вокзалов, как ее предпочитало называть сегодня большинство москвичей, встретила Ивана привычной суетой. Поток машин, шедший от Красных ворот и с Новокировского проспекта, уходил по Краснопрудной в Сокольники, осаждая на Комсомольской площади тех, кому нужно было покинуть Москву, или, наоборот, встретить приезжающих в нее.
Иван не принадлежал ни к тем, ни к другим, но его целью тоже была площадь трех вокзалов. Его такси спустилось вниз по Каланчевской и подрулило к Казанскому со стороны рабочих пакгаузов и камер хранения, в переулочек, зажатый Казанским, с одной стороны, и веткой с Курского на Рижский, с другой.
Таксист не собирался в этот день расставаться со своим клиентом. Не каждый, все-таки день удается заработать за полчаса триста тысяч, а потом еще за полчаса – пол-лимона. Разве можно упускать такого клиента. Да пусть он трижды убийца, киллер, там, бандит, вымогатель, насильник, грабитель – какая нам разница? Он платит деньги и этого достаточно. Да мы со всей душой, все, что угодно – и с ветерком, и крадучись.
Иван знал, что на каждом из московских вокзалов его будут ждать охотники. Уж слишком известна была Крестному его любовь к железнодорожным воротам Москвы, а тот не мог не поделиться информацией со своими мальчиками, иначе бы они его не поняли. Он был уверен, что на Казанском его поджидают, как и на любом другом. Но ему хотелось проверить два момента. Во-первых – знают ли его в лицо достаточно хорошо, чтобы начинать атаку, не производя предварительной идентификации личности? Во-вторых – проверить самого себя – может ли он, Иван, уверенно вычислять охотника в экстремальных условиях?
С водителем Иван обращался вежливо, ведь тот никак пока от него не зависел. Иван ничего не приказывал, ничего не требовал, какое, собственно, он имел на это право? Он лишь просил – спуститься туда-то, повернуть туда-то, остановиться там-то.
Водитель остановился прямо напротив какой-то забегаловки с шашлыками – черт ее знает, кому пришла в голову мысль поставить шашлычную именно тут, где народ почти и не ходит, разве какие-то транзитные, метаясь по площади, набегут случайно и укупят пару шашлычков. А так – убыточное дело. Наверное поэтому шашлычная и была вечно закрыта.
Вот в таком месте, куда случайный прохожий и не забредет, Иван и оставил свое такси.
Прежде всего Иван направился в кассу. Ему все равно было, на какой поезд покупать билет, лишь бы иметь доступ в зал ожидания без особых проблем.
Иван справедливо полагал, что прежде, чем его попытаются застрелить, охотники попробуют взять его живьем. Откуда им знать, что с Иваном такой номер вообще не проходит после Чечни. На любую, самую неожиданную атаку, Иван успевал среагировать, принять какие-то меры к ее отражению или нейтрализации. А уж после этого Иван сам начинал диктовать условия противоборства. И, надо сказать, условия эти никогда не были выгодными для соперников Ивана.
Вокзал был все-таки не улицей с ее меняющимися ежесекундно ситуацией и набором персоналий. Вокзальные люди хоть и находились в постоянном движении, но оно было во много раз упорядоченнее уличного. Обитатели вокзала имели свои роли, которые накладывали на них, на каждого, функциональный отпечаток и значительно упрощали процесс контроля за их перемещениями и зонами приложения их внимания. По сравнению с быстриной улицы вокзал был стоячим прудом, где у каждой обитающей в нем лягушки была своя хорошо известная партия.
Кассовый зал встретил Ивана привычным галдением цыганок и специфическим запахом застарелого пота, исходящим от пассажиров, застрявших на вокзале больше, чем на сутки. А таких на Казанском было примерно половина от всех, кто находился в зале. Они уже вполне освоились с жизнью вокзальных аборигенов, неудобства походной жизни воспринимали как неизбежность, и, наоборот, умели находить в этих условиях временных кочевых стоянок маленькие житейские радости. Они знакомились с продавщицами буфетов, киосков, лотков, с уборщицами, официантками и скрашивали их не столько постоянную, сколько унылую безмужичью жизнь.
Отпечаток кочевой жизни смотрел откровенно с их лица и как бы ни старались охотники подделаться под этот имидж вокзальных кочевников, что-то неуловимое, может быть, привычка самого тела к комфорту, выдавало их и делало неестественными их попытки примерить на себя условия российских железнодорожных неудобств. Нет, подделать это невозможно. Если уж ты с рождения не принимаешь этот кочевой мир за свой, со всеми его неудобствами, – не примешь никогда, так и будешь против него бороться. Убивая себя. Или других.
Иван был кочевником не только по образу жизни. Наверное, лишенная постоянности беспокойная жизнь киллера в чем-то соответствовала самой его природе. Поэтому и ощущал он себя как дома на этих островках московской вечной суеты. Правда, каким бы ни был Иван кочевником, но и его тянуло иногда отдохнуть на постоянном стойбище, отлежаться в своей «берлоге» на площади Восстания.
По вокзалу нельзя разгуливать с пистолетом «наперевес». Прежде, чем стрелять в Ивана, нужно его обнаружить, то есть проявить открытый и целенаправленный интерес к нему. То есть обнаружить себя. На многолюдной улице это можно сделать практически незаметно. На вокзале этого сделать невозможно. Это все равно, что появиться во фраке на пляже.
Одного такого «фрачника» Иван вычислил сразу. Толи по неопытности, толи случайно, но тот выбрал позицию самую невыгодную для достижения своей цели. Ведь целью его, как предполагал Иван, было каким-то образом убить Ивана. Застрелить, например. Он же решил, вероятно, что основная проблема – Ивана обнаружить. Поэтому он и уселся в кресле, стоящем там, откуда лучше всего был виден основной проход через вокзал, по которому хоть раз, но должен был пройти каждый, кто попадал на Казанский. А то, что кресло это торчало на самом виду, в центре всеобщего внимания, он как-то упустил из виду.
Конечно, черт с ними, с обитателями вокзала, пусть разглядывают его сколько захотят. Но ведь и Ивану он попался на глаза сразу же, как только сам увидел его.
Это была грубая ошибка. Киллер всегда должен увидеть свою жертву раньше, чем она увидит его.
Они с Иваном встретились глазами сразу же, как только Иван вместе с редким потоком пассажиров какого-то поезда вывернул из-за угла на проход в главный зал вокзала. Иван сразу же все прочитал в этих глазах. Белобрысый парень с прической ежиком и серьгой в ухе смотрел на него во все глаза с не поддающейся маскировке тревогой. Нелюдимого Ивана не знал в Москве никто, кроме Крестного и его «курсантов». Это был явно один из них.
Иван смотрел ему в глаза и видел в них растерянность. Да и было отчего растеряться. Иван видел каждое его движение. Киллер попробовал было сунуть руку в карман, но тут же отказался от этого и его рука остановилась на полпути в очень неестественном положении, а затем медленно легла опять на его колено. Иван держал обе руки в карманах своей джинсовой куртки, явно имея в каждом по пистолету и успел бы несколько раз его продырявить, прежде, чем тому удалось бы достать пистолет.
Киллер понял, что ошибся, но понял это слишком поздно. Иван уже владел ситуацией и сам диктовал ее развитие. Была слабая надежда на напарника, но тот отправился с очередным обходом по другим залам, и ближайшие пять минут ждать его появления было бессмысленно.
Не зная наверняка о еще одном или нескольких охотниках, но вполне предполагая их существование, Иван решил действовать спокойно, не поднимая шума, но быстро. Он видел, что белобрысый боится рукой пошевелить, так не хочется ему расставаться с жизнью. И направлялся прямо к нему, следя за тем, чтобы не выпускать того из видимости, чтобы никто не влез случайно на линию выстрела и не лишил бы его преимущества над соперником. Поэтому Иван сразу же взял значительно левее, хотя при этом ему несколько метров пришлось пройти каким-то неестественным боковым шагом. Но зато теперь он шел прямо на охотника и расстояние между ними сокращалось неумолимо.
Иван подошел вплотную и сел рядом, положив свою ладонь на руку белобрысого парня, лежащую на колене. Со стороны это выглядело, как дружеская встреча двух знакомых.
– Малыш, тебе никто не говорил, что ты похож на молодого Мэла Гибсона?
Иван говорил ровно и спокойно, именно в том тоне, какой и предполагает дружеская беседа.
Парень судорожно вздохнул и глотнул что-то, готовое сорваться с языка. Он не знал, как в такой катастрофической для него ситуации вести себя с Иваном и боялся сделать что-нибудь лишнее и тем раздражить Ивана.
– Девушки, например. Не говорили, нет? – Иван наклонился чуть к его уху и немного понизил голос. – Где твоя пушка?
Парень подбородком показал на свою левую подмышку. Иван приятельски-покровительственным жестом похлопал его по левой стороне груди и действительно обнаружил, что пистолет был там, где показал парень.
– Жаль, что тебе никто не говорил, что ты похож на Мэла Гибсона, – продолжал дружеским тоном трепаться Иван. – Потому, что теперь уже, наверное, не скажет. Потому, что сейчас ты похож на пацана, который увидел, как его отец ебет его маму. Ты похож на человека, который ждет смерти.
Говоря все это, Иван спокойно, не делая резких движений, но достаточно быстро, чтобы не акцентировать ничьего случайного внимания, сунул руку за борт светлого летнего пиджака парня и, вытащив из подмышечной кобуры пистолет, сунул его в свой карман. Может быть, кто-то из окружающих и успел заметить в его руке оружие, но Ивана это волновало мало, вернее – совсем не волновало. Потому, что задерживаться он здесь не собирался.
– Если ты очень хочешь остаться в живых, ты сейчас пойдешь со мной и будешь сдержан и корректен со мной. Может быть, тебе и удастся осуществить свое желание.
Иван обнял паренька за плечи, они вместе поднялись и пошли сначала к выходу на перрон, а затем свернули направо, в тот глухой проход, в конце которого Иван оставил таксиста с машиной. Охотник вел себя именно так, как попросил его Иван, хотя тот обратил внимание, что парень пытается незаметно для Ивана озираться по сторонам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20