Если захочешь узнать больше, можешь в любое время позвонить мне. Надеюсь, мы скоро увидимся». Ниже подписи и номера телефона приписка: «P.S. Необязательно в «Эскине».
Наверно, она обошлась с ним несправедливо. Наверно, он все же не такой поверхностный, как ей казалось в последнее время.
В тот же день Мари воспользовалась предложением Ральфа и позвонила ему. После того как он ответил на несколько вопросов, связанных с его заметками, они договорились вечером встретиться. Мари предложила «Беллини».
«Беллини» представлял собой длинное помещение, разделенное надвое овальной стойкой бара, к которому можно подойти с обеих сторон. Продольные стены обшиты зеркалами, вдоль каждой тянутся мягкие лавочки, обитые зеленой кожей. Зеркальная же перегородка делит бар на две симметричные половины.
Тем, кто себе не нравится, лучше в «Беллини» не ходить. Но здешнее приглушенное освещение мало для кого было невыгодным. Особенно теперь, когда лица озарял отблеск рождественских свечей, чьи огоньки отражались в разноцветных шарах елочных композиций на столиках.
Здесь Ральф держался совсем иначе. Внимательнее, тактичнее, спокойнее. Казалось, на чужой территории он утратил толику своей самоуверенности.
Вечер выдался весьма приятный. И Мари поневоле опять пересмотрела свое мнение о Ральфе. С ним она могла – не то что с Ларсом, например, – говорить о вещах, которые интересовали ее саму. Наедине он не проявлял заносчивости, в самом деле умел слушать, даже от иронического тона отказывался и был вполне серьезен.
С каждой минутой ей все больше нравилось, как его узкие, выразительные руки прикасаются к бокалу, к сигаретам, к зажигалке.
Ральф проводил ее домой. И тогда она пригласила его подняться в квартиру, выпить еще по бокальчику.
Когда она проснулась, Ральф уже ушел. Собственно, он ушел еще ночью, и не сказать чтобы ее это расстроило. Наоборот, очень хорошо, можно спокойно разобраться в своих ощущениях. Перед сном результат был слегка разочаровывающий: она чувствовала себя разве что о'кей. Теперь, после пробуждения, стало чуть получше: давненько она не чувствовала себя так хорошо. Но и только.
День выдался напряженный. После уроков пришлось допоздна поработать. Она давно договорилась с владелицей бутика, что перед самым Рождеством еще раз заново оформит две большие витрины. А с Ральфом было решено, что если она не слишком устанет, то прямо после работы приедет в «Эскину».
Что усталость помешает ей повидать нового любовника после первой же ночи, относилось к числу весьма теоретических допущений. Но когда Мари наконец-то стянула с ног тапочки, которые надевала во время работы, то некоторое время всерьез подумывала, не пойти ли сразу домой.
В конце концов она все-таки пошла в «Эскину». Не потому, что соскучилась по Ральфу, а скорее из боязни, что он воспримет ее отсутствие как глупый каприз.
Уже на пороге «Эскины» она пожалела, что пришла. Экзальтированная атмосфера шумного, переполненного бара совершенно не вязалась с ее собственным настроением. А здороваясь с ральфовской компанией, она поняла, что для них вечер начался уже давно и она безнадежно отстала.
Ральф встретил ее поцелуем в губы, что остальные приняли к сведению как нечто вполне естественное. Будто они в курсе последних событий.
Мари молчком сидела посреди веселой компании, мечтая остаться с Ральфом наедине. Не потому, что тосковала по близости, но в надежде, что без публики он опять станет таким, как вчера вечером.
На минутку она отлучилась в дамскую комнату, а выйдя оттуда, столкнулась у двери с официантом, Давидом, который словно бы поджидал ее.
– Ты ведь интересуешься литературой, – сказал он.
Она кивнула, ожидая, что он скажет дальше.
– Можно, я дам тебе кое-что почитать?
– Что именно?
– Рукопись.
– Что за рукопись?
– Проба пера. Ты просто скажешь мне свое мнение.
– Ты пишешь?
– Немножко. Так можно дать ее тебе?
– Само собой. А Ральфу ты ее показывал? Он лучше меня разбирается в литературе.
Давид отрицательно покачал головой.
– Почему же?
– Он наверняка будет смеяться.
Такие опасения были ей вполне понятны.
– Только ты никому больше ее не показывай, ладно? – сказал он.
– Договорились. Приноси в следующий раз. Давид вконец смутился.
– Она у меня здесь. И наверняка поместится в твоей сумке. Одну минутку.
Он исчез за дверью с табличкой «Персонал» и тотчас вышел, с толстым конвертом в руках.
– Объемистая проба пера, – улыбнулась она, пряча конверт в сумку.
– Около ста семидесяти страниц, но с большим интервалом между строк.
– Сколько времени в моем распоряжении?
– Сколько угодно, мне не к спеху.
Прежде чем вернуться к остальным, Мари добавила:
– Кстати, я человек прямой. И если мне не понравится, так и скажу.
Он пробормотал «да-да, конечно» таким тоном, что Мари сразу усомнилась, повернется ли у нее язык вправду вынести отрицательный приговор. Она отвернулась и, уходя, услышала:
– Может, на праздники выкроишь время?
Немногим позже, уходя с Ральфом из «Эскины», она заметила, что Давид издали провожает ее взглядом. По всей видимости, ободряющая улыбка будет ему очень кстати. И она улыбнулась.
Мари тоже не осталась на всю ночь. Не хотела проснуться в ральфовском тарараме из книг, газет, рукописей, проспектов, разбросанной одежды и грязной посуды. До таких пределов ее влюбленность не простирается, насчет этого у нее уже не было сомнений.
А потому она еще раз напрягла свой бюджет и вызвала такси.
Тяжесть сумки напомнила ей про Давидов конверт. На заднем сиденье такси она открыла его, вытащила перетянутую резинкой рукопись и в тусклом свете уличных фонарей прочитала на титуле: Давид Керн. СОФИ, СОФИ. И пониже: Роман.
10
Давид шел по щебенчатой парковке, где с тех самых пор, как он поселился в этом районе, стоял вконец обветшавший жилой фургон. Шел он без всякой цели, просто не мог больше усидеть в четырех стенах, наедине с собой и своими сомнениями.
Вот всегда так. Едва у него возникала какая-нибудь идея, он немедля бросался ее осуществлять, настолько увлеченно, что даже не успевал спросить себя, вправду ли она удачна. Возможно, все дело в том, что он был единственным ребенком и привык часами заниматься собой и собственным своим миром.
И с рукописью получилось точно так же. Сначала он хотел просто скопировать оригинал и показать его Мари: мол, я его нашел, скажи, что ты о нем думаешь. Тем самым он бы дал ей понять, что у них схожие интересы, и создал бы почву для общения.
Эта идея так его захватила, что он решил незамедлительно привести ее в исполнение. И, вместо того чтобы на другой день снять с рукописи ксерокопию, той же ночью начал обрабатывать ее на компьютере, с помощью программы распознавания текста. После можно будет распечатать, красиво и читабельно.
Почти целую неделю Давид каждую свободную минуту убирал опечатки и вносил правку Альфреда Дустера. Все это время он жил в чужом мире пятидесятых годов и в мыслях Петера Ландвая, которые кружили только вокруг Софи.
Той ночью, когда Ральф в баре не появился, а Серджо сообщил, что у него свидание с Мари, как раз и случился казус с именем автора.
Лишь когда рукопись исчезла в сумке Мари, он вдруг осознал, что совершил огромную ошибку, заменив имя Альфреда Дустера своим собственным.
С чего он взял, что история Петера Ландвая растрогает Мари так же, как его самого? Чем дольше он размышлял, тем больше склонялся к мысли, что она сочтет все это любовной историей беспомощного двадцатилетнего парня, который до слез жалеет себя и совершенно не приспособлен к жизни. Лучше бы вообще оставил рукопись анонимной. Или подписал бы псевдонимом, оставив себе шанс назваться ее автором или же не назваться – в зависимости от того, что Мари скажет.
Засунув кулаки в карманы стеганой куртки, втянув голову в плечи, он шагал вдоль забора, облепленного обрывками каких-то плакатов.
Благодаря антибиотикам, назначенным доктором Ваннером, ухо почти зажило. А баки он вдвое укоротил. Чтобы по крайней мере внешне немножко отличаться от того Давида, который совершил непростительную ошибку с рукописью.
С тех пор как он отдал Мари распечатку, минуло уже четыре дня. И все это время его преследовала картина: она сидит дома и читает рукопись. С растущим неудовольствием или с растущей насмешкой. Сидит в своем любимом кресле и помирает со смеху. Каждый вечер ему хотелось сказаться больным, чтобы избежать встречи с нею.
Но пока что он опасался напрасно. Наоборот, встречи были приятны. Она не только обращала на него внимание, но и называла по имени, улыбалась ему. Почти заговорщицки, как ему порой казалось.
И ее отношения с Ральфом, как он заметил – а он наблюдал за Мари и Ральфом очень пристально, – несколько поостыли. Они по-прежнему держались за ручку, но ему казалось, она скорее терпит Ральфовы нежности, чем ищет их.
Вообще-то все шло по плану. Он добился своего: она смотрит на него, а то и на Ральфа другими глазами. Он сумел стать официантом с секретом, официантом, который на досуге интересуется потерянными рукописями, не важно, какого качества.
Уходя домой, Мари теперь всегда говорила ему «доброй ночи, Давид». А в последние два вечера, заглядывая после работы в «Волюм» – для контроля, – он ее там не видел. Зато Ральф был там.
Из «Волюма» он оба раза уходил окрыленный. И только когда отпирал дверь квартиры и видел сканер, вспоминал, какую кашу заварил.
Ну что бы ему отказаться от ребячливой затеи с именем!
Прошлой ночью Давид проснулся в пять, от кошмара, ему приснилось, что рукопись давным-давно опубликована и прекрасно известна всем знатокам литературы. Он встал, включил компьютер и облазил в Интернете книготорговые сайты, в том числе и букинистические, разыскивая название и имя автора. К счастью, не нашел ни того, ни другого.
Он вернулся в постель, но скоро опять вскочил, потому что вдруг подумал, что как название, так и имя автора могли быть изменены. Задействовал все поисковые системы, но Петера Ландвая не обнаружил и, худо-бедно успокоившись, опять лег.
Сегодня он снова увидит Мари. Сегодня сочельник, и он заверил ее, что в «Эскине» это совершенно нормальный вечер. Вчера она ушла рано. Достаточно рано, чтобы еще почитать перед сном. И его ничуть не удивит, если именно в сочельник он потерпит величайший в жизни провал.
Он уже почти решился позвонить Мари сегодня после обеда и признаться, что автор не он, а имя свое поставил, чтобы прикрыть друга, который спросил его мнения и взял с него слово никому рукопись не показывать. Объяснение не слишком убедительное, но ничего умнее в голову не пришло.
Похоже, с грязно-серого неба вот-вот хлынет дождь. Или повалит снег. Давид зябко поежился. И ускорил шаг.
Когда он поравнялся с контейнерами для старого стекла, зазвонил мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Он ответил и услышал в трубке женский голос:
– Это Мари.
Давиду понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. А голос спросил:
– Давид?
– Да, – выдавил он.
– Я прочла твой роман.
Вместо того чтобы рассказать байку про анонимного друга, Давид только сказал:
– Ну и как?
От контейнеров разило вином. Два из них, с надписью «Зеленое стекло», были переполнены. На земле рядами выстроились бутылки, не поместившиеся внутри. Повсюду валялись раскисшие бумажные сумки.
– Это не телефонный разговор, – сказала Мари. – И не для «Эскины». Мы можем встретиться?
– Когда?
– Прямо сейчас.
Встретились они в итальянской закусочной. Там почти никого не было. Сейчас, незадолго до закрытия, народ в панике метался по магазинам, делая последние закупки, или проводил время, оставшееся до наступления сочельника, в более изысканных заведениях.
Давид пришел раньше Мари, закусочная находилась поблизости. И смиренно сидел за пластиковым столиком перед чашкой капуччино.
Вот и Мари. Она помахала ему рукой, повесила в гардеробе пальто. На ней была узкая черная юбка и красный пуловер. Черную вязаную шапочку, надвинутую низко на лоб, она не сняла. Наверно, знала, что так ей очень к лицу.
Давид вскочил, ненароком расплескав на блюдце немного капуччино. Они поздоровались за руку и – впервые за все время знакомства – трижды чмокнули друг друга в щеку.
Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.
11
Рождество Мари ненавидела не всегда. В раннем детстве она сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда будет позволено открыть очередное окошечко в предрождественском календаре. А в тот вечер, когда наконец-то, наконец-то являлся младенец Христос, сидела, замирая от благоговения, под елкой и только после родительских уговоров разворачивала подарки.
Но после развода Рождество напоминало ей только о том, что родители расстались. Она праздновала его дважды: один раз с Миртой и очередным ее другом, а второй раз – с отцом и его жуткой новой женой.
В двенадцать лет она объявила, что больше не станет праздновать Рождество. У отца она не встретила никакого сопротивления. С Миртой оказалось сложнее. Когда на нее нападала рождественская депрессия – а чем старше она становилась, тем чаще страдала от депрессии, – у Мари просто духу не хватало игнорировать Рождество.
Но теперь, когда Мирта уехала в Кран-Монтану и Мари могла спокойно провести Рождество с видеофильмами и готовой пиццей, ее вдруг потянуло в компанию. Поэтому последние предрождественские вечера она, к собственному удивлению, проторчала в «Эскине», с новой эрзац-семьей. И даже по ночам не всегда оставалась одна. Две ночи провела с Ральфом, с которым, по правде говоря, вовсе не собиралась заводить роман.
Каждый вечер она давала себе слово, что заглянет в «Эскину» ненадолго – выпьет бокальчик и еще до двенадцати уйдет домой. Но каждый вечер застревала. Не потому, что разговор был очень уж интересный, или компания очень уж приятная, или ночь очень уж хороша. В «Эскине» ее удерживала пугающая мысль, что придется в одиночестве сидеть перед телевизором в материнской квартире.
Только в канун сочельника Мари не отступила от своего намерения и около половины двенадцатого вернулась домой. Пробежалась по всем телеканалам – сплошь рождественские передачи. Заварив травяной чай, она ушла в свою комнату – суровый мир стальных трубок и оцинкованного железа. Обстановка эта появилась еще в те времена, когда она делила жилье с одним парнем, о котором предпочитала не вспоминать, и зарабатывала кой-какие деньги. Сейчас все это худо-бедно помогало терпеть плюшево-безделушечный материнский мирок.
Она выбрала компакт-диск, который ничем не напоминал о Рождестве, и улеглась на футон. Одолела несколько страниц «Штехлина» и взялась за конверт с рукописью, потому что искала предлог бросить Фонтане и потому что Давид сегодня опять смотрел на нее с огромным ожиданием. Конверт так и лежал на полке, там, куда она положила его четыре дня назад.
Первая же фраза подтвердила подозрение, что она недооценила Давида:
Это история Петера и Софи. Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально.
В половине третьего Мари пошла на кухню заварить чашку чая. Рукопись она захватила с собой. Софи как раз вернулась из пансиона и была совсем не такая, как раньше.
Петер предложил встретиться в Оленьем парке, на скамейке у фонтанчика с двумя играющими голенькими бронзовыми мальчуганами. На их скамейке. Здесь он когда-то оттирал ей замерзшие руки. Здесь впервые ее поцеловал. Здесь они впервые признались друг другу в любви. Здесь поклялись в верности навек.
Но Софи не согласилась. Слишком холодно, сказала она. Октябрь на дворе! Будто они не просиживали на этой скамейке зимние вечера, когда бронзовые мальчуганы были покрыты корочкой льда, а у них самих, когда они переводили дух между поцелуями, изо рта валил пар.
Она встретится с ним в ресторане зоопарка, где по воскресеньям после полудня полным-полно народу. Где по-воскресному расфуфыренные семейства шумно уплетают меренги и итальянские пирожные, где ребятишки пьют гоголь-моголь, мамаши и тетушки – кофе, а отцы и дядюшки – вишневку. Где в лучшем случае можно подержать ее за руку, не опасаясь оскорбить нравственное чувство этих обывателей. Там под звуки воскресного концерта радиостанции «Беромюнстер» он скажет ей, как ужасно по ней тосковал и как неописуемо, невероятно, несказанно рад, что она снова рядом.
Вода закипела, Мари опустила пакетик с чаем в большую чашку, залила кипятком и вернулась к себе.
Господи, думала она, сделай так, чтобы эта история не кончилась печально.
Глаза у Мари были полны слез, когда в начале пятого она дочитала последнюю страницу. Читая, она все время видела перед собой Давида, этого застенчивого, неловкого парня. Откуда он все это взял? Может, он сам и есть романтичный, неунывающий, непоколебимый влюбленный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Наверно, она обошлась с ним несправедливо. Наверно, он все же не такой поверхностный, как ей казалось в последнее время.
В тот же день Мари воспользовалась предложением Ральфа и позвонила ему. После того как он ответил на несколько вопросов, связанных с его заметками, они договорились вечером встретиться. Мари предложила «Беллини».
«Беллини» представлял собой длинное помещение, разделенное надвое овальной стойкой бара, к которому можно подойти с обеих сторон. Продольные стены обшиты зеркалами, вдоль каждой тянутся мягкие лавочки, обитые зеленой кожей. Зеркальная же перегородка делит бар на две симметричные половины.
Тем, кто себе не нравится, лучше в «Беллини» не ходить. Но здешнее приглушенное освещение мало для кого было невыгодным. Особенно теперь, когда лица озарял отблеск рождественских свечей, чьи огоньки отражались в разноцветных шарах елочных композиций на столиках.
Здесь Ральф держался совсем иначе. Внимательнее, тактичнее, спокойнее. Казалось, на чужой территории он утратил толику своей самоуверенности.
Вечер выдался весьма приятный. И Мари поневоле опять пересмотрела свое мнение о Ральфе. С ним она могла – не то что с Ларсом, например, – говорить о вещах, которые интересовали ее саму. Наедине он не проявлял заносчивости, в самом деле умел слушать, даже от иронического тона отказывался и был вполне серьезен.
С каждой минутой ей все больше нравилось, как его узкие, выразительные руки прикасаются к бокалу, к сигаретам, к зажигалке.
Ральф проводил ее домой. И тогда она пригласила его подняться в квартиру, выпить еще по бокальчику.
Когда она проснулась, Ральф уже ушел. Собственно, он ушел еще ночью, и не сказать чтобы ее это расстроило. Наоборот, очень хорошо, можно спокойно разобраться в своих ощущениях. Перед сном результат был слегка разочаровывающий: она чувствовала себя разве что о'кей. Теперь, после пробуждения, стало чуть получше: давненько она не чувствовала себя так хорошо. Но и только.
День выдался напряженный. После уроков пришлось допоздна поработать. Она давно договорилась с владелицей бутика, что перед самым Рождеством еще раз заново оформит две большие витрины. А с Ральфом было решено, что если она не слишком устанет, то прямо после работы приедет в «Эскину».
Что усталость помешает ей повидать нового любовника после первой же ночи, относилось к числу весьма теоретических допущений. Но когда Мари наконец-то стянула с ног тапочки, которые надевала во время работы, то некоторое время всерьез подумывала, не пойти ли сразу домой.
В конце концов она все-таки пошла в «Эскину». Не потому, что соскучилась по Ральфу, а скорее из боязни, что он воспримет ее отсутствие как глупый каприз.
Уже на пороге «Эскины» она пожалела, что пришла. Экзальтированная атмосфера шумного, переполненного бара совершенно не вязалась с ее собственным настроением. А здороваясь с ральфовской компанией, она поняла, что для них вечер начался уже давно и она безнадежно отстала.
Ральф встретил ее поцелуем в губы, что остальные приняли к сведению как нечто вполне естественное. Будто они в курсе последних событий.
Мари молчком сидела посреди веселой компании, мечтая остаться с Ральфом наедине. Не потому, что тосковала по близости, но в надежде, что без публики он опять станет таким, как вчера вечером.
На минутку она отлучилась в дамскую комнату, а выйдя оттуда, столкнулась у двери с официантом, Давидом, который словно бы поджидал ее.
– Ты ведь интересуешься литературой, – сказал он.
Она кивнула, ожидая, что он скажет дальше.
– Можно, я дам тебе кое-что почитать?
– Что именно?
– Рукопись.
– Что за рукопись?
– Проба пера. Ты просто скажешь мне свое мнение.
– Ты пишешь?
– Немножко. Так можно дать ее тебе?
– Само собой. А Ральфу ты ее показывал? Он лучше меня разбирается в литературе.
Давид отрицательно покачал головой.
– Почему же?
– Он наверняка будет смеяться.
Такие опасения были ей вполне понятны.
– Только ты никому больше ее не показывай, ладно? – сказал он.
– Договорились. Приноси в следующий раз. Давид вконец смутился.
– Она у меня здесь. И наверняка поместится в твоей сумке. Одну минутку.
Он исчез за дверью с табличкой «Персонал» и тотчас вышел, с толстым конвертом в руках.
– Объемистая проба пера, – улыбнулась она, пряча конверт в сумку.
– Около ста семидесяти страниц, но с большим интервалом между строк.
– Сколько времени в моем распоряжении?
– Сколько угодно, мне не к спеху.
Прежде чем вернуться к остальным, Мари добавила:
– Кстати, я человек прямой. И если мне не понравится, так и скажу.
Он пробормотал «да-да, конечно» таким тоном, что Мари сразу усомнилась, повернется ли у нее язык вправду вынести отрицательный приговор. Она отвернулась и, уходя, услышала:
– Может, на праздники выкроишь время?
Немногим позже, уходя с Ральфом из «Эскины», она заметила, что Давид издали провожает ее взглядом. По всей видимости, ободряющая улыбка будет ему очень кстати. И она улыбнулась.
Мари тоже не осталась на всю ночь. Не хотела проснуться в ральфовском тарараме из книг, газет, рукописей, проспектов, разбросанной одежды и грязной посуды. До таких пределов ее влюбленность не простирается, насчет этого у нее уже не было сомнений.
А потому она еще раз напрягла свой бюджет и вызвала такси.
Тяжесть сумки напомнила ей про Давидов конверт. На заднем сиденье такси она открыла его, вытащила перетянутую резинкой рукопись и в тусклом свете уличных фонарей прочитала на титуле: Давид Керн. СОФИ, СОФИ. И пониже: Роман.
10
Давид шел по щебенчатой парковке, где с тех самых пор, как он поселился в этом районе, стоял вконец обветшавший жилой фургон. Шел он без всякой цели, просто не мог больше усидеть в четырех стенах, наедине с собой и своими сомнениями.
Вот всегда так. Едва у него возникала какая-нибудь идея, он немедля бросался ее осуществлять, настолько увлеченно, что даже не успевал спросить себя, вправду ли она удачна. Возможно, все дело в том, что он был единственным ребенком и привык часами заниматься собой и собственным своим миром.
И с рукописью получилось точно так же. Сначала он хотел просто скопировать оригинал и показать его Мари: мол, я его нашел, скажи, что ты о нем думаешь. Тем самым он бы дал ей понять, что у них схожие интересы, и создал бы почву для общения.
Эта идея так его захватила, что он решил незамедлительно привести ее в исполнение. И, вместо того чтобы на другой день снять с рукописи ксерокопию, той же ночью начал обрабатывать ее на компьютере, с помощью программы распознавания текста. После можно будет распечатать, красиво и читабельно.
Почти целую неделю Давид каждую свободную минуту убирал опечатки и вносил правку Альфреда Дустера. Все это время он жил в чужом мире пятидесятых годов и в мыслях Петера Ландвая, которые кружили только вокруг Софи.
Той ночью, когда Ральф в баре не появился, а Серджо сообщил, что у него свидание с Мари, как раз и случился казус с именем автора.
Лишь когда рукопись исчезла в сумке Мари, он вдруг осознал, что совершил огромную ошибку, заменив имя Альфреда Дустера своим собственным.
С чего он взял, что история Петера Ландвая растрогает Мари так же, как его самого? Чем дольше он размышлял, тем больше склонялся к мысли, что она сочтет все это любовной историей беспомощного двадцатилетнего парня, который до слез жалеет себя и совершенно не приспособлен к жизни. Лучше бы вообще оставил рукопись анонимной. Или подписал бы псевдонимом, оставив себе шанс назваться ее автором или же не назваться – в зависимости от того, что Мари скажет.
Засунув кулаки в карманы стеганой куртки, втянув голову в плечи, он шагал вдоль забора, облепленного обрывками каких-то плакатов.
Благодаря антибиотикам, назначенным доктором Ваннером, ухо почти зажило. А баки он вдвое укоротил. Чтобы по крайней мере внешне немножко отличаться от того Давида, который совершил непростительную ошибку с рукописью.
С тех пор как он отдал Мари распечатку, минуло уже четыре дня. И все это время его преследовала картина: она сидит дома и читает рукопись. С растущим неудовольствием или с растущей насмешкой. Сидит в своем любимом кресле и помирает со смеху. Каждый вечер ему хотелось сказаться больным, чтобы избежать встречи с нею.
Но пока что он опасался напрасно. Наоборот, встречи были приятны. Она не только обращала на него внимание, но и называла по имени, улыбалась ему. Почти заговорщицки, как ему порой казалось.
И ее отношения с Ральфом, как он заметил – а он наблюдал за Мари и Ральфом очень пристально, – несколько поостыли. Они по-прежнему держались за ручку, но ему казалось, она скорее терпит Ральфовы нежности, чем ищет их.
Вообще-то все шло по плану. Он добился своего: она смотрит на него, а то и на Ральфа другими глазами. Он сумел стать официантом с секретом, официантом, который на досуге интересуется потерянными рукописями, не важно, какого качества.
Уходя домой, Мари теперь всегда говорила ему «доброй ночи, Давид». А в последние два вечера, заглядывая после работы в «Волюм» – для контроля, – он ее там не видел. Зато Ральф был там.
Из «Волюма» он оба раза уходил окрыленный. И только когда отпирал дверь квартиры и видел сканер, вспоминал, какую кашу заварил.
Ну что бы ему отказаться от ребячливой затеи с именем!
Прошлой ночью Давид проснулся в пять, от кошмара, ему приснилось, что рукопись давным-давно опубликована и прекрасно известна всем знатокам литературы. Он встал, включил компьютер и облазил в Интернете книготорговые сайты, в том числе и букинистические, разыскивая название и имя автора. К счастью, не нашел ни того, ни другого.
Он вернулся в постель, но скоро опять вскочил, потому что вдруг подумал, что как название, так и имя автора могли быть изменены. Задействовал все поисковые системы, но Петера Ландвая не обнаружил и, худо-бедно успокоившись, опять лег.
Сегодня он снова увидит Мари. Сегодня сочельник, и он заверил ее, что в «Эскине» это совершенно нормальный вечер. Вчера она ушла рано. Достаточно рано, чтобы еще почитать перед сном. И его ничуть не удивит, если именно в сочельник он потерпит величайший в жизни провал.
Он уже почти решился позвонить Мари сегодня после обеда и признаться, что автор не он, а имя свое поставил, чтобы прикрыть друга, который спросил его мнения и взял с него слово никому рукопись не показывать. Объяснение не слишком убедительное, но ничего умнее в голову не пришло.
Похоже, с грязно-серого неба вот-вот хлынет дождь. Или повалит снег. Давид зябко поежился. И ускорил шаг.
Когда он поравнялся с контейнерами для старого стекла, зазвонил мобильник. На дисплее высветился незнакомый номер. Он ответил и услышал в трубке женский голос:
– Это Мари.
Давиду понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. А голос спросил:
– Давид?
– Да, – выдавил он.
– Я прочла твой роман.
Вместо того чтобы рассказать байку про анонимного друга, Давид только сказал:
– Ну и как?
От контейнеров разило вином. Два из них, с надписью «Зеленое стекло», были переполнены. На земле рядами выстроились бутылки, не поместившиеся внутри. Повсюду валялись раскисшие бумажные сумки.
– Это не телефонный разговор, – сказала Мари. – И не для «Эскины». Мы можем встретиться?
– Когда?
– Прямо сейчас.
Встретились они в итальянской закусочной. Там почти никого не было. Сейчас, незадолго до закрытия, народ в панике метался по магазинам, делая последние закупки, или проводил время, оставшееся до наступления сочельника, в более изысканных заведениях.
Давид пришел раньше Мари, закусочная находилась поблизости. И смиренно сидел за пластиковым столиком перед чашкой капуччино.
Вот и Мари. Она помахала ему рукой, повесила в гардеробе пальто. На ней была узкая черная юбка и красный пуловер. Черную вязаную шапочку, надвинутую низко на лоб, она не сняла. Наверно, знала, что так ей очень к лицу.
Давид вскочил, ненароком расплескав на блюдце немного капуччино. Они поздоровались за руку и – впервые за все время знакомства – трижды чмокнули друг друга в щеку.
Мари положила руки на стол, наклонилась вперед, посмотрела ему в глаза и сказала:
– Я предупреждала тебя, что буду говорить начистоту.
11
Рождество Мари ненавидела не всегда. В раннем детстве она сгорала от нетерпения, дожидаясь, когда будет позволено открыть очередное окошечко в предрождественском календаре. А в тот вечер, когда наконец-то, наконец-то являлся младенец Христос, сидела, замирая от благоговения, под елкой и только после родительских уговоров разворачивала подарки.
Но после развода Рождество напоминало ей только о том, что родители расстались. Она праздновала его дважды: один раз с Миртой и очередным ее другом, а второй раз – с отцом и его жуткой новой женой.
В двенадцать лет она объявила, что больше не станет праздновать Рождество. У отца она не встретила никакого сопротивления. С Миртой оказалось сложнее. Когда на нее нападала рождественская депрессия – а чем старше она становилась, тем чаще страдала от депрессии, – у Мари просто духу не хватало игнорировать Рождество.
Но теперь, когда Мирта уехала в Кран-Монтану и Мари могла спокойно провести Рождество с видеофильмами и готовой пиццей, ее вдруг потянуло в компанию. Поэтому последние предрождественские вечера она, к собственному удивлению, проторчала в «Эскине», с новой эрзац-семьей. И даже по ночам не всегда оставалась одна. Две ночи провела с Ральфом, с которым, по правде говоря, вовсе не собиралась заводить роман.
Каждый вечер она давала себе слово, что заглянет в «Эскину» ненадолго – выпьет бокальчик и еще до двенадцати уйдет домой. Но каждый вечер застревала. Не потому, что разговор был очень уж интересный, или компания очень уж приятная, или ночь очень уж хороша. В «Эскине» ее удерживала пугающая мысль, что придется в одиночестве сидеть перед телевизором в материнской квартире.
Только в канун сочельника Мари не отступила от своего намерения и около половины двенадцатого вернулась домой. Пробежалась по всем телеканалам – сплошь рождественские передачи. Заварив травяной чай, она ушла в свою комнату – суровый мир стальных трубок и оцинкованного железа. Обстановка эта появилась еще в те времена, когда она делила жилье с одним парнем, о котором предпочитала не вспоминать, и зарабатывала кой-какие деньги. Сейчас все это худо-бедно помогало терпеть плюшево-безделушечный материнский мирок.
Она выбрала компакт-диск, который ничем не напоминал о Рождестве, и улеглась на футон. Одолела несколько страниц «Штехлина» и взялась за конверт с рукописью, потому что искала предлог бросить Фонтане и потому что Давид сегодня опять смотрел на нее с огромным ожиданием. Конверт так и лежал на полке, там, куда она положила его четыре дня назад.
Первая же фраза подтвердила подозрение, что она недооценила Давида:
Это история Петера и Софи. Господи, сделай так, чтобы она не кончилась печально.
В половине третьего Мари пошла на кухню заварить чашку чая. Рукопись она захватила с собой. Софи как раз вернулась из пансиона и была совсем не такая, как раньше.
Петер предложил встретиться в Оленьем парке, на скамейке у фонтанчика с двумя играющими голенькими бронзовыми мальчуганами. На их скамейке. Здесь он когда-то оттирал ей замерзшие руки. Здесь впервые ее поцеловал. Здесь они впервые признались друг другу в любви. Здесь поклялись в верности навек.
Но Софи не согласилась. Слишком холодно, сказала она. Октябрь на дворе! Будто они не просиживали на этой скамейке зимние вечера, когда бронзовые мальчуганы были покрыты корочкой льда, а у них самих, когда они переводили дух между поцелуями, изо рта валил пар.
Она встретится с ним в ресторане зоопарка, где по воскресеньям после полудня полным-полно народу. Где по-воскресному расфуфыренные семейства шумно уплетают меренги и итальянские пирожные, где ребятишки пьют гоголь-моголь, мамаши и тетушки – кофе, а отцы и дядюшки – вишневку. Где в лучшем случае можно подержать ее за руку, не опасаясь оскорбить нравственное чувство этих обывателей. Там под звуки воскресного концерта радиостанции «Беромюнстер» он скажет ей, как ужасно по ней тосковал и как неописуемо, невероятно, несказанно рад, что она снова рядом.
Вода закипела, Мари опустила пакетик с чаем в большую чашку, залила кипятком и вернулась к себе.
Господи, думала она, сделай так, чтобы эта история не кончилась печально.
Глаза у Мари были полны слез, когда в начале пятого она дочитала последнюю страницу. Читая, она все время видела перед собой Давида, этого застенчивого, неловкого парня. Откуда он все это взял? Может, он сам и есть романтичный, неунывающий, непоколебимый влюбленный?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25