Только среди русских существуют четыре группы: в Нью-Йорке, Лондоне, Париже и Мюнхене. В Лондоне и Париже больше интеллектуалов. В Нью-Йорке столько беженцев, что можно жизнь прожить, не говоря по-английски. Но мюнхенская группа поистине в плену у времени: именно здесь обитает большинство монархистов. Потом есть «третья волна».— Что это такое?Стас продолжал:— «Третья волна» — это самая последняя волна беженцев. Старые эмигранты не желают иметь с ними ничего общего.Аркадий догадался:— Хочешь сказать, что «третья волна» — это евреи?— Угадал.— Прямо как дома.Не совсем как дома. Хотя столовую наполняла славянская речь, пища была явно немецкой, и Аркадий видел, как сытная еда тотчас превращалась в кровь, плоть и силу. Подкрепившись, он огляделся более внимательно. Поляки, заметил он, в костюмах без галстуков, сидят с видом аристократов, временно оказавшихся на мели. Румыны выбрали круглый стол — удобнее замышлять заговоры. Американцы держатся поодиночке и, как прилежные туристы, пишут открытки.— У вас действительно был в гостях прокурор Родионов?— Как образец «нового мышления», политической умеренности и как свидетельство улучшения атмосферы для иностранных капиталовложений, — сказал Стас.— И Родионов был здесь лично у тебя?— Лично я не дотронулся бы до него даже в резиновых перчатках.— Тогда кто-же его принимал?— Директор станции очень верит в «новое мышление». Кроме того, он верит в Генри Киссинджера, пепси-колу и пиццерию. Эти каламбуры недоступны твоему пониманию. Потому что ты не работал на станции «Свобода».Официантка принесла Стасу еще пива. Голубоглазая, в короткой юбочке, она выглядела большой, уставшей от работы девочкой. «Интересно, — подумал Аркадий, — что она думает о своих клиентах, всех этих жизнерадостных американцах и вечно брюзжащих славянах?»К столику подсел диктор-грузин, крупный кудрявый мужчина с профилем актера. Звали его Рикки. Он рассеянно кивнул, когда ему представили Аркадия, и тут же принялся изливать душу:— Мать приезжает. Она мне никак не может простить измены. Она говорит, Горбачев хороший человек: он не станет травить газом демонстрантов в Тбилиси. Она везет маленькое письмо с раскаянием, чтобы я подписал его, и мне можно было вернуться домой. Совсем рехнулась. Тогда мне прямым ходом в тюрьму. Пока будет здесь, собирается проверить легкие. Мозги ей надо проверить. Знаете, кто еще едет? Моя дочь. Ей восемнадцать лет. Я ее никогда не видел. Она приезжает сегодня. Мать и дочь. Я люблю дочь, то есть… думаю, что люблю, потому что никогда ее не видел. Вчера мы говорили по телефону, — Рикки прикуривал одну сигарету от другой. — Конечно, у меня есть ее фотографии, но я просил ее описать себя, чтобы мне легче было узнать ее в аэропорту. Дети подрастают и все время меняются. Наверное, я встречу в аэропорту девушку, ну совсем как Мадонна. Когда я стал говорить, какой я, она спросила: «Скажи, как выглядит твоя машина».— Вот когда водочки не мешало бы, — заметил Стас.Рикки обреченно замолчал.Аркадий спросил:— Скажи, когда ты вещаешь на Грузию, часто ли вспоминаешь мать и дочь?Рикки ответил:— Конечно. Кто же, по-твоему, пригласил их сюда? Я просто потрясен, что они едут. И не представляю, кого я встречу.— Похоже, иметь близких сердцу людей это одновременно и рай и ад, — сказал Аркадий.— Похоже, что так, — Рикки взглянул на часы на стене. — Пора ехать. Стас, прикрой меня, пожалуйста. Напиши что-нибудь. Что хочешь. Ты хороший человек, — он с усилием встал из-за стола и обреченно побрел к двери.— Славный парень, — тихо произнес Стас. — Он вернется. Половина из тех, кто здесь, вернутся в Тбилиси, Москву, Ленинград. Самое нелепое, что мы лучше, чем кто-либо, знаем, как там дела. Если кто и говорит правду, так это мы. Но мы русские, и нам тоже по душе ложь. И как раз теперь попали в особенно затруднительное положение. Русским отделом руководил очень умный человек. Он был перебежчиком, как и я. Месяцев десять назад он вернулся в Москву. Не просто посмотреть на нее — перебежал обратно. Спустя месяц он уже от имени Москвы выступал по американскому телевидению, рассказывал, что демократия живет и процветает, что партия — лучший друг рыночной экономики и что КГБ — гарант общественной стабильности. Он хорошо знает свое дело, должен знать — постигал его здесь. Он говорит так правдоподобно, что люди на станции спрашивают себя: делаем мы нужное дело или же являемся ископаемыми холодной войны? Почему мы все как один не направились в Москву?— Ты ему веришь? — спросил Аркадий.— Нет. Достаточно встретиться с таким, как ты, и спросить: «Почему бежит такой человек?».Аркадий оставил вопрос без ответа, лишь сказал:— А я-то думал, что увижу Ирину.
Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.Ирина слегка склонила голову набок — поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.Она сказала несколько слов — и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.Стас наклонился к пульту и включил звук.— Именно это я и имел в виду! — воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.— Можете проиллюстрировать примером? — спросила Ирина.— Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.— Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?— А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам — волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.— Пока что вы все еще говорите о собаках.— Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.— Что вы понимаете под «реалистичными»?— Незначительными, — ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.Тут вмешался инженер из аппаратной:— Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, — профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.— Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? — спросила она.Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.— Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.— Понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она. — Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.— Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.— Не только родственники, — сказала Ирина.— Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.— Друзья.— Друзья? — эта категория не входила в круг его представлений.Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем — полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.— Может оказаться неловко, — заметила Ирина. — Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.— Они знают только вас.Ирина продолжала:— Не хочется их обижать, но их надежды — несбыточные фантазии.— Они жили в нереальном мире.— Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.— У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.— Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, — сказала Ирина.— Они вас задушат.— Они хотят добра.— Они хотят жить, как вы.— Кому теперь знать, что мы оставили позади, — вздохнула Ирина. — Что было, то сгинуло.— Надо сочувствовать, но быть твердой.— Все равно что встретить привидение с того света.— Страшно?— Скорее жалко, чем страшно, — ответила Ирина. — Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.— Если они слушают вас по радио, могу представить их иллюзии.— Нельзя же быть жестокой.— К вам это не относится, — заверил ее профессор.— Мне порой кажется, что они были бы более счастливы, если бы остались в Москве со своими мечтами.— Ирина, — вмешался звукооператор, — давай заново запишем последние две минуты. Напомни, пожалуйста, профессору, чтобы он не очень приближался к микрофону.Профессор сощурился, стараясь разглядеть аппаратную.— Понял, — сказал он.Ирина погасила о пепельницу свою сигарету. Сделала глоток. Длинные пальцы на серебристом стакане. Красные губы, белые зубы. Великолепная.Интервью возобновилось с Павлова.Сгорая от стыда, Аркадий как можно глубже забрался в самый темный угол. Если бы тень была водою, то он утопился бы в ней не задумываясь. 19 Телефон в будке зазвонил ровно в пять.— Федоров слушает, — ответил Аркадий.— Говорит Шиллер из банка «Бауэрн-Франкония». Мы с вами разговаривали утром. У вас были вопросы о фирме «ТрансКом сервисиз».— Благодарю за звонок.— В Мюнхене нет «ТрансКома». Ни одному местному банку эта фирма не известна. Я связывался с некоторыми государственными учреждениями. Фирма «ТрансКом» в Баварии не зарегистрирована.— По всему видно, что вы все тщательно проверили, — сказал Аркадий.— Думаю, что сделал за вас всю работу.— А как насчет Бориса Бенца?— Господин Федоров, у нас свободная страна. Вести расследование в отношении частного лица — дело непростое.— Он не служит в «Бауэрн-Франконии»?— Нет.— А нет ли у вас его банковского счета?— Нет, но если бы и был, существует тайна вкладов.— Зарегистрирован ли он в полиции? — спросил Аркадий.— Я сказал вам все, что мог.— Тот, кто ложно утверждает о связи с банком, возможно, делал это не раз. Это может быть профессиональный преступник.— Даже в Германии есть профессиональные преступники. Я не имею никакого представления, является ли таковым Бенц. Вы мне сами говорили, что, возможно, не совсем правильно поняли, что он вам сказал.— Но теперь банк «Бауэрн-Франкония» фигурирует в отчетах консульства, — возразил Аркадий.— Уберите его.— Это не так просто. Контракт очень крупный. Наверняка потребуется выяснение.— Похоже, это ваша проблема.— По всей вероятности, Бенц предъявлял документы «Бауэрн-Франконии», содержащие финансовые обязательства банка. Он забрал бумаги с собой, но Москва будет интересоваться, почему банк теперь выходит из дела.Голос на другом конце как можно отчетливее произнес:— Никакого обязательства не было.— Москва спросит, почему «Бауэрн-Франкония» больше не интересуется Бенцем. Если преступник недобросовестно впутывает в это дело банк, то почему банк не проявляет должного желания помочь разыскать его? — спросил Аркадий.— Мы помогли всем, чем могли, — слова Шиллера звучали бы более убедительно, если бы не было его письма, адресованного Бенцу.— В таком случае, вы не будете возражать, если мы пришлем к вам своего человека.— Пожалуйста, присылайте. Чтобы покончить с этим делом.— Его зовут Ренко.
Третий этаж советского консульства был полон женщин в искусно вышитых блузках и в широких юбках, украшенных яркими лентами, так что казалось, что по коридору беспорядочно катались пасхальные яйца. Если добавить, что у каждой в руках было по букету роз, то нетрудно себе представить, сколько усилий и извинений требовалось для того, чтобы преодолеть коридор.Письменный стол Федорова стоял в окружении ведер с водой. Он оторвал голову от груды виз и прорычал, давая понять, что уже исчерпал свою дневную квоту дипломатии:— Какого черта вам здесь надо?— Как здесь мило, — заметил Аркадий.Кабинет был небольшой и без окон, мебель современная. Возможно, его обитателя постоянно преследовало ощущение, что с каждым появлением на работе он растет в размерах и все больше пропитывается влагой. Влажное пятно на ковре свидетельствовало о недавно опрокинутом ведре. Аркадий заметил также мокрые пятна на брюках и пиджаке Федорова, розовые лепестки, прилипшие к отворотам.Галстук на шее Федорова был не развязан, а расслаблен и сдвинут в сторону.— Когда будет надо, мы сами придем. А вы сюда не ходите.Кроме паспортов на столе лежали консульские бланки, набор из ручки и карандаша, стоял спаренный телефон; все было новенькое и блестящее, как набор первоклассника.— Мне нужен паспорт.— Ренко, напрасно теряете время. Прежде всего, ваш паспорт у Платонова, а не у меня. Во-вторых, вице-консул собирается держать его у себя до тех пор, пока вы не сядете в самолет, а это, если все пойдет нормально, будет завтра.— Может, чем-нибудь помочь? Похоже, у вас дел под завязку, — Аркадий кивком указал на коридор.— Минский народный хор? Мы просили десять, прислали тридцать. Будут укладываться спать, как блины. Попробую им помочь, но если будут требовать в три раза больше виз, то им же хуже.— Так на то и консульство, — заметил Аркадий. — Может быть, все-таки помогу?Федоров тяжело вздохнул.— Нет, нет и нет! Кто угодно, только не вы.— Может, встретимся завтра, пообедаем или поужинаем?— Завтра опять гонки. Утром делегация украинских католиков, ленч с народным хором, потом надо поспеть днем к католикам в Фрауенкирхе, а после — вечер, посвященный Бертольту Брехту. Дел под завязку. Кстати, к этому времени вы уже будете лететь домой. А теперь, не обижайтесь, я действительно занят. Если хотите сделать доброе дело, не приходите сюда.— Можно хотя бы позвонить?— Нет.Аркадий дотянулся до телефона:— Москва все время занята. Может быть, отсюда дозвонюсь.— Нет!Аркадий поднял трубку.— Я быстро.— Нет же!Федоров ухватился за трубку, Аркадий выпустил ее из рук, и атташе консульства, качнувшись назад, опрокинул еще одно ведро. Аркадий хотел через стол удержать его, но вместо этого смахнул со стола все паспорта. Красные книжечки рассыпались по ковру, попадали в лужи и ведра.— Вот идиот! — закричал Федоров. Он метался вокруг ведер, выхватывая из воды паспорта, прежде чем те потонут. Аркадий скомканными бланками промокал воду на ковре.— Без толку, — проворчал Федоров.— Хочу хоть чем-нибудь помочь.Федоров вытирал паспорта о рубашку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
Стас указал на горевшую над дверью красную лампочку и пропустил Аркадия в аппаратную. Если не считать слабо освещенного пульта, за которым сидел инженер в наушниках, в помещении было темно и тихо. Аркадий сел позади, под вращающимися катушками магнитофона. На указателях уровня громкости прыгали стрелки.По другую сторону звуконепроницаемого стекла за подбитым мягким материалом шестиугольным столом с микрофоном посередине и верхним светом сидела Ирина. Она вела беседу с мужчиной в черном свитере, какие носят интеллектуалы. Он оживленно говорил, брызгая слюной, шутил и сам смеялся своим шуткам. Аркадию хотелось услышать, что он говорит.Ирина слегка склонила голову набок — поза внимательного слушателя. Затененные глаза виделись глубокими темными пятнами. На приоткрытых губах если не улыбка, то обещание улыбки.Освещение нельзя было назвать удачным: на лбу мужчины высвечивались узлы мышц, а брови, как кустарник, затеняли грязные впадины. Но тот же свет обтекал ее правильные черты и золотом высвечивал очертания щек, шелковистые пряди волос, руку. Аркадий вспомнил о бледно-голубом штришке под правым глазом, следом допроса. Теперь эта метка исчезла, и на лице не было ни изъяна. Перед ней была только пепельница, стакан воды да объект ее интервью.Она сказала несколько слов — и будто раздула тлеющие угли. Мужчина моментально еще более оживился, принялся размахивать руками, словно топором.Стас наклонился к пульту и включил звук.— Именно это я и имел в виду! — воскликнул гость радиостанции. Разведывательные службы постоянно работают над психологическими характеристиками национальных лидеров. Еще важнее понять психологию самого народа. Это всегда было предметом исследования психологии.— Можете проиллюстрировать примером? — спросила Ирина.— Охотно! Отцом русской психологии был Павлов. Он больше известен своими опытами в области условных рефлексов, особенно работой с собаками, приучая их связывать прием пищи со звуком колокольчика, так что со временем при этом звуке у них начинала выделяться слюна.— Какое отношение имеют собаки к национальной психологии?— А вот какое. Павлов сообщал, что он был не в состоянии приучить отдельных собак выделять слюну при звуке колокольчика, то есть они не поддавались никакой дрессировке. Он называл это явление атавизмом. Собаки как бы вернулись назад к своим предкам — волкам. В лаборатории от них не было никакой пользы.— Пока что вы все еще говорите о собаках.— Терпение. Затем Павлов пошел дальше. Он назвал эту атавистическую особенность «рефлексом свободы». Он утверждал, что в человеческой среде, хотя и в разной степени, но существует, как и у собак, «рефлекс свободы». В западных обществах этот рефлекс выражен ярко. В российском же обществе, говорил он, преобладает «рефлекс повиновения». Это было не моральное осуждение, а всего лишь научное наблюдение. Можете себе представить, какой полноты достиг «комплекс повиновения» после Октябрьской революции и семидесяти с лишним лет социализма. Так что я просто хочу заметить, что наши надежды на более или менее подлинную демократию должны быть реалистичными.— Что вы понимаете под «реалистичными»?— Незначительными, — ответил он, словно испытывая глубокое удовлетворение от кончины грешника.Тут вмешался инженер из аппаратной:— Ирина, когда профессор приближается к микрофону, образуется обратная связь. Я хочу прослушать пленку. Отдохните.Аркадий ожидал, что вновь услышит этот разговор, но инженер слушал через наушники, а из студии тем временем продолжал поступать звук.Ирина открыла сумочку, чтобы достать сигарету, — профессор чуть ли не подпрыгнул с зажигалкой в руке. Когда она меняла позу, встряхивая волосами, в ушах поблескивали сережки. Аркадий не предполагал, что она и на радиостанции будет носить такую элегантную голубую кашемировую шаль. Когда Ирина глазами поблагодарила гостя, он, казалось, готов был остаться в них навсегда.— Не считаете ли вы, что это несколько грубо сравнивать русских с собаками? — спросила она.Профессор скрестил руки, все еще купаясь в самодовольстве.— Нет. Рассудите логично. Те, кто не подчинился, давно либо убиты, либо уехали.Аркадий увидел, как в ее глазах вспыхнул огонек презрения. Но он, возможно, ошибся, потому что Ирина миролюбиво перевела разговор на менее значительные темы.— Понимаю, что вы хотите сказать, — заметила она. — Теперь из Москвы уезжают люди иного рода.— Вот именно! Сегодня приезжают оставленные там родственники. Это отставшие, а не идущие впереди. И это не моральное осуждение, а всего лишь объективный анализ.— Не только родственники, — сказала Ирина.— Разумеется, нет. Кругом как грибы появляются бывшие коллеги, которых я не видел лет двадцать.— Друзья.— Друзья? — эта категория не входила в круг его представлений.Собравшийся в потоке света дым образовал вокруг Ирины светящийся нимб. Контрастные черты ее лица притягивали внимание. Лицо, словно маска, и на нем — полные губы и большие глаза. Коротко подстриженные темные волосы слегка касались плеч. Весь ее облик излучал холодный блеск.— Может оказаться неловко, — заметила Ирина. — Это вполне порядочные люди, и им так важно увидеть вас.Профессор, сгорбившись, наклонился вперед, изо всех сил стараясь изобразить сочувствие.— Они знают только вас.Ирина продолжала:— Не хочется их обижать, но их надежды — несбыточные фантазии.— Они жили в нереальном мире.— Они думали о нас каждый день, но факт остается фактом: утекло слишком много времени. А мы о них годами не вспоминали.— У вас была другая жизнь, вы жили в другом мире.— Они хотят поднять то, что мы уже давно забросили, — сказала Ирина.— Они вас задушат.— Они хотят добра.— Они хотят жить, как вы.— Кому теперь знать, что мы оставили позади, — вздохнула Ирина. — Что было, то сгинуло.— Надо сочувствовать, но быть твердой.— Все равно что встретить привидение с того света.— Страшно?— Скорее жалко, чем страшно, — ответила Ирина. — Приходится удивляться, зачем они приезжают после всего, что было.— Если они слушают вас по радио, могу представить их иллюзии.— Нельзя же быть жестокой.— К вам это не относится, — заверил ее профессор.— Мне порой кажется, что они были бы более счастливы, если бы остались в Москве со своими мечтами.— Ирина, — вмешался звукооператор, — давай заново запишем последние две минуты. Напомни, пожалуйста, профессору, чтобы он не очень приближался к микрофону.Профессор сощурился, стараясь разглядеть аппаратную.— Понял, — сказал он.Ирина погасила о пепельницу свою сигарету. Сделала глоток. Длинные пальцы на серебристом стакане. Красные губы, белые зубы. Великолепная.Интервью возобновилось с Павлова.Сгорая от стыда, Аркадий как можно глубже забрался в самый темный угол. Если бы тень была водою, то он утопился бы в ней не задумываясь. 19 Телефон в будке зазвонил ровно в пять.— Федоров слушает, — ответил Аркадий.— Говорит Шиллер из банка «Бауэрн-Франкония». Мы с вами разговаривали утром. У вас были вопросы о фирме «ТрансКом сервисиз».— Благодарю за звонок.— В Мюнхене нет «ТрансКома». Ни одному местному банку эта фирма не известна. Я связывался с некоторыми государственными учреждениями. Фирма «ТрансКом» в Баварии не зарегистрирована.— По всему видно, что вы все тщательно проверили, — сказал Аркадий.— Думаю, что сделал за вас всю работу.— А как насчет Бориса Бенца?— Господин Федоров, у нас свободная страна. Вести расследование в отношении частного лица — дело непростое.— Он не служит в «Бауэрн-Франконии»?— Нет.— А нет ли у вас его банковского счета?— Нет, но если бы и был, существует тайна вкладов.— Зарегистрирован ли он в полиции? — спросил Аркадий.— Я сказал вам все, что мог.— Тот, кто ложно утверждает о связи с банком, возможно, делал это не раз. Это может быть профессиональный преступник.— Даже в Германии есть профессиональные преступники. Я не имею никакого представления, является ли таковым Бенц. Вы мне сами говорили, что, возможно, не совсем правильно поняли, что он вам сказал.— Но теперь банк «Бауэрн-Франкония» фигурирует в отчетах консульства, — возразил Аркадий.— Уберите его.— Это не так просто. Контракт очень крупный. Наверняка потребуется выяснение.— Похоже, это ваша проблема.— По всей вероятности, Бенц предъявлял документы «Бауэрн-Франконии», содержащие финансовые обязательства банка. Он забрал бумаги с собой, но Москва будет интересоваться, почему банк теперь выходит из дела.Голос на другом конце как можно отчетливее произнес:— Никакого обязательства не было.— Москва спросит, почему «Бауэрн-Франкония» больше не интересуется Бенцем. Если преступник недобросовестно впутывает в это дело банк, то почему банк не проявляет должного желания помочь разыскать его? — спросил Аркадий.— Мы помогли всем, чем могли, — слова Шиллера звучали бы более убедительно, если бы не было его письма, адресованного Бенцу.— В таком случае, вы не будете возражать, если мы пришлем к вам своего человека.— Пожалуйста, присылайте. Чтобы покончить с этим делом.— Его зовут Ренко.
Третий этаж советского консульства был полон женщин в искусно вышитых блузках и в широких юбках, украшенных яркими лентами, так что казалось, что по коридору беспорядочно катались пасхальные яйца. Если добавить, что у каждой в руках было по букету роз, то нетрудно себе представить, сколько усилий и извинений требовалось для того, чтобы преодолеть коридор.Письменный стол Федорова стоял в окружении ведер с водой. Он оторвал голову от груды виз и прорычал, давая понять, что уже исчерпал свою дневную квоту дипломатии:— Какого черта вам здесь надо?— Как здесь мило, — заметил Аркадий.Кабинет был небольшой и без окон, мебель современная. Возможно, его обитателя постоянно преследовало ощущение, что с каждым появлением на работе он растет в размерах и все больше пропитывается влагой. Влажное пятно на ковре свидетельствовало о недавно опрокинутом ведре. Аркадий заметил также мокрые пятна на брюках и пиджаке Федорова, розовые лепестки, прилипшие к отворотам.Галстук на шее Федорова был не развязан, а расслаблен и сдвинут в сторону.— Когда будет надо, мы сами придем. А вы сюда не ходите.Кроме паспортов на столе лежали консульские бланки, набор из ручки и карандаша, стоял спаренный телефон; все было новенькое и блестящее, как набор первоклассника.— Мне нужен паспорт.— Ренко, напрасно теряете время. Прежде всего, ваш паспорт у Платонова, а не у меня. Во-вторых, вице-консул собирается держать его у себя до тех пор, пока вы не сядете в самолет, а это, если все пойдет нормально, будет завтра.— Может, чем-нибудь помочь? Похоже, у вас дел под завязку, — Аркадий кивком указал на коридор.— Минский народный хор? Мы просили десять, прислали тридцать. Будут укладываться спать, как блины. Попробую им помочь, но если будут требовать в три раза больше виз, то им же хуже.— Так на то и консульство, — заметил Аркадий. — Может быть, все-таки помогу?Федоров тяжело вздохнул.— Нет, нет и нет! Кто угодно, только не вы.— Может, встретимся завтра, пообедаем или поужинаем?— Завтра опять гонки. Утром делегация украинских католиков, ленч с народным хором, потом надо поспеть днем к католикам в Фрауенкирхе, а после — вечер, посвященный Бертольту Брехту. Дел под завязку. Кстати, к этому времени вы уже будете лететь домой. А теперь, не обижайтесь, я действительно занят. Если хотите сделать доброе дело, не приходите сюда.— Можно хотя бы позвонить?— Нет.Аркадий дотянулся до телефона:— Москва все время занята. Может быть, отсюда дозвонюсь.— Нет!Аркадий поднял трубку.— Я быстро.— Нет же!Федоров ухватился за трубку, Аркадий выпустил ее из рук, и атташе консульства, качнувшись назад, опрокинул еще одно ведро. Аркадий хотел через стол удержать его, но вместо этого смахнул со стола все паспорта. Красные книжечки рассыпались по ковру, попадали в лужи и ведра.— Вот идиот! — закричал Федоров. Он метался вокруг ведер, выхватывая из воды паспорта, прежде чем те потонут. Аркадий скомканными бланками промокал воду на ковре.— Без толку, — проворчал Федоров.— Хочу хоть чем-нибудь помочь.Федоров вытирал паспорта о рубашку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45