Получилось. Получилось. Проконало. Что-то горячее поднималось из нутра и затапливало мое жадное кобелиное естество. Вот оно, все ближе, ближе… И голос мой непроизвольно задрожал, когда я спросил:
— Где твоя комната, подруга?
— Напротив той, где мы были.
— Ты думаешь, я в темноте найду, где мы были? — радостно спросил я.
Она показала.
На чье-то счастье, в ее комнате никого не оказалось. Мы вошли внутрь, и я закрыл дверь на замок. Потом молча повернулся к ней и обнял. Она уже не спрашивала, «зачем»…
Потом я драл с нее и с себя шмотки и бестолково тащил ее куда-то в темноту, потом полузадушенно скрипела продавленная чуть ли не до пола койка, и она что-то потерянно бормотала, наверняка сама не понимая, что именно. Но мне было не до этого. Мое колено провалилось в щель между койкой и стеной, и вытащить его оттуда не было никакой возможности. Потом, когда в душной темноте стало не продохнуть, все наконец благополучно закончилось…
На обратном пути нас засек патруль. Мы как раз вышли из леса, и Оскал, матерясь во всю ивановскую, счищал с сапога невесть откуда взявшийся здесь коровий навоз, как вдруг неподалеку в полутьме нарисовались три фигуры, и резкий голос скомандовал:
— Стой! Ни с места!
Мы дружно сорвали с голов береты (ранним утром в полумраке видны только силуэты — проверенная многими самовольщиками информация, — а по нашим головным уборам очень хорошо видно, из какой мы части) и галопом припустили в сторону родного забора. Патруль — трое безмозглых придурков — бестолково затопотал следом за нами.
— После гулек только от патрулей бегать, — недовольно проворчал на бегу Оскал.
— А я тебя предупреждал, военный.
— Слушай, а может, остановимся да и оторвем этих бойцов?
— В другой раз.
— Стой, стрелять буду! — донеслось сзади.
— Он же не в карауле! — возмутился Оскал. — Это на посту такие команды подают…
Ответить я не успел: мы нырнули в дыру.
Через две минуты мы вломились в родную казарму, а еще через пару десятков секунд уже лежали, что ясочки, под одеялами и желали себе спокойной ночи.
На часах было полшестого утра…
Глава 3
Сколько ни прикидывал, никогда не мог толком решить, какой ротный был бы лучше, женатый или холостой. И это совсем не пустой вопрос, если хорошенько поразмыслить. Конечно, холостой вроде бы похуже. Ему и торопиться некуда — дома никто не ждет, и в казарме переночевать не в падлу, а это значит, что внимания своему подразделению он уделяет куда больше, чем нам нужно. По мне, так вообще б его рожу командирскую в расположении не видеть. Но зато он всегда спокоен, в голове одни бабы да водка, да и мозги ни из-за чего не сушатся, а какой же офицер может быть лучше офицера-похуиста? Только тот, который в отпуске.
А вот женатый — что тот черт, который в тихом омуте водится. Вроде все нормально идет — если и в семье тишина, и дети в порядке: только девятнадцать ноль-ноль бабахнуло, а его уже и близко нет, к очагу усвистал. Но уж если с женой напряги — то он, словно озверина, обжирается. И жди тогда ночных построений, уставных подъемов и залповых посылов на губу. v
Вот такой как раз наш и есть. Только жена не дала — сразу летит в родную роту и ну всех строить, что аж шуба заворачивается. Хорошо хоть ночью не заявляется: он в гражданских кварталах живет, оттуда ночью автобусы не ходят, а если пешкодралом — так или шагай, или первого автобуса жди, все равно раньше подъема не доберешься.
Но зато к подъему — как штык. И первым делом дневальному по морде. Есть за что, нету — без разницы. Это у него первый пункт программы такой. Как слышишь на подъеме мат в три этажа хозяйским басом от входа, а потом грохот и звон падения тела со штык-ножом, так и знай — опять жена ротному не дала. Иногда уже думаешь: ну лапочка, ну рыбулечка моя дорогая, ну хоть сегодня не выпендривайся, дай ты ему, мерину сивому, дай по пол1-ной программе, чтоб у него уши отвалились, чтоб спал в отрубе до самого обеда. Ан нет. Не дает. Я уже Оскалу предлагал: давай, мол, наряд организуем, что ли, специальный, чтобы ротному подсобить, трехсменный, как караул. А то из-за этой заразы ни ротному, ни роте покоя нет.
Вот и сегодня дневальные еще подъем не прокричали, а Мерин уже тут как тут. Как водится, завалил дневального, пожарную бочку с водой на пол вывернул (и как только ему не облом такую тяжесть ворочать!), влетел в расположение и ну петь военные песни. Козлы, мол, придурки, подъем, живо, мать вашу так и этак, и — упорный, гад! — стал в начале расположения и пошел, пошел ракетным тягачом койки переворачивать. Мне проще — моя койка в самом конце расположения стоит. Но все равно неприятно: я ведь только час назад улегся.
Сколько раз подумывал: может, чан ему настучать? Но Оскал не советует: конечно, ротный — не какой-нибудь чмошный мазутчик, в особотдел не побежит, но завалить его сложно. Здоровый, гад, и в драке — крутой умелец, не зря из Афгана две Красных Звезды привез.
Да нет, был бы повод стоящий, я б его со всеми его самбистскими наворотами положил бы. Но из-за такой мелочевки?.. Он же командир, ему положено придурком быть. Я давно заметил, что власть — штука гнилая и людей марает похуже дерьма. Солдат какой-нибудь и то, как стал сержантом, так скурвился, руки рядовому не подаст, только и думает, как бы властью своей его прищучить— Чего ж от офицера ждать, если его пять лет в училище на солдатские погоны притравливали и потом он еще лет восемь-десять в казарме, как в загоне, подчиненных на «фас!» брал. А над ротным есть комбат, а там Комполка, а еще выше комкор, командующий округом, маршалов целая орава, и все они вниз по служебной лестнице кидаются, как фокстерьер на лисицу.
Но все равно, зря он так круто берет. Мы ж не мазута, мы и ответку погнать можем. Знаете, как оно бывает: вроде стоит дерево, большое такое, крепкое — скажем, кубов на тридцать. И ничего ему не гтрашно. А червь тихо-тихо так обедает внутри. Сегодня обедает, завтра, послезавтра добавку берет. А через неделю это дерево — бах! — . упало и рассыпалось в труху. И от тридцати кубов нормальной древесины, может, если постараешься, только на тубарь трехногий и наберешь.
А этот, Мерин наш, не унимается. Действует по распорядку. Застроил роту в проходе между койками и зыркает вдоль строя — цель ищет. А первая цель у него всегда одна — Обдолбыш. Странный такой парнишка. Тощий, неказистый такой, совсем не лосевской заточки солдат, даже непонятно, как в ДШБ попал. И все ему мимо кассы. Смотры, шмоны, учения — все до свидания. Косой забил где-то в закутке, пыхнул и завис в красном уголке. Первым делом — обдолбиться. Потому и Обдолбыш. А раз не горит на службе, не тянется перед начальством, то ротному он как заноза в заду.
— Каманин! — орет ротный.
Ясное дело, «Каманин», кто ж еще? И Обдолбыш медленно так, с оттяжкой, выплывает в первую шеренгу.
— Че?
— Ты мне не чекай, Каманин, на соседних очках не сидели! За год службы с офицером разговаривать не научился?
— Виноват — исправлюсь, — бормочет Обдолбыш.
А ротному неуставные ответы — как бальзам на раны. Даже непонятно, что бы он делал, если бы Обдолбыш хоть раз ответил не «че?», а «я!», как положено.
— Да че ты исправишься, придурок! — орет ротный. — Горбатых на кладбище правят!
Молчит Обдолбыш. Только улыбается, так, знаете, от-винтово, как будто он сейчас далеко-далеко отсюда, в своей Россоши, сидит на кухне, лапшу с маслом хряцает, а рядом не ротный-горлодер, а какая-то мелочь пузатая, бестолковая, вроде мухи. О, ротному его улыбочка — как литр скипидара на конец.
Ну, ясное дело, за грудки. Потом — по морде. А Обдолбыш — много ли ему надо — тряпичной куклой в шеренгу шмяк! Встает неторопливо, утирается:
— Не запарились еще? . Ротный — к нему. И снова по морде.
Обдолбыш снова встает, харей разбитой улыбается.
— Отольются кошке… — бормочет.
— Чего?! Ты че, угрожать, солдат?
— Да нет. Если что-то делается, то делается… И еще шире улыбается.
Вот, думаешь, придурок, да чего ж ты лезешь, да зачем? Что, здоровье некуда девать? Помолчи чуть-чуть и лыбу свою дурацкую спрячь, потом, если так охота, после отбоя в зеркало улыбнешься. А ему — фиолетово. Знай себе, кривит губы.
Ну, ротный, конечно, тоже не железный: размахнулся, потом передумал и поволок Обдолбыша в канцелярию. Дверь-то прикрыл, но орал так, что нам все было слышно. «Ну ты че, ублюдок? Ты кому угрожаешь? Я таких, как ты, пачками хавал в Афгане!» — «Вкусно было?» — Пауза. — «Чего тебе надо, солдат? Чего ты добиваешься?» — «Чего-чего… У меня система простая: делайте что хотите, только меня не трогайте…» — «Это как? Так не бывает, солдат». — «Бывает. Че ж вам понять-то трудно, по-русски же вроде говорю… Мне ваши армейские штучки, все эти священные долги, приказы, кантики-рантики, смотры с учениями, молодцеватость эта ваша дурацкая до…» — «Но-но, не перегибай!» — «Потому что дебильство это все. Разуй глаза, капитан. Жизнь, которая вне, снаружи, она же другая совсем… Даже ты, когда из этого гадючника выходишь, тоже ведь нормальным становишься, человеком… А я сюда не просился. А уж если попал, то дебилом хэбэш-ным быть не хочу. Для меня это — так, вырванные годы. Закончатся, прозависаю, дотяну — и домой…» — Пауза. — «А ты ведь домой так просто не поедешь, солдат… Не дам. Я в Афгане таких живо гнул». — «Здесь не Афган, капитан.» — «Ничего, я тебя и здесь достану».
Мы строй поломали и сгрудились поближе, тихо-тихо, чтобы ни полслова не упустить. «А не боишься?» — «Чего, урод?!-Чего мне бояться?! Тебя?! Да я семерых духов один на один замочил, понял?! Я войну тащил, а ты — ты! — чем ты меня пугаешь, щегол?!» — «Дурак ты, капитан, хоть и герой… Воевал, а не знаешь, что самые опасные пули летят не спереди…» — Пауза. И ротный уже спокойно так: «Ладно, солдат, собирайся… На кич-мане отдохнешь…»
Мы сразу — в строй. Дверь — настежь. Ротный —холодно — старшине:
— Чернов, Каманина подготовить к выдвижению на губу. Пять минут, отсчет пошел.
— Есть.
И Чернов с Обдолбышем угребли в каптерку. А ротный — сразу видно — поостыл. Молча осмотрелся, как будто на складе, а кругом — штабеля, а не люди, и пустым таким голосом говорит:
— Поймите, придурки, ваши бега с зэками — это детская забава. А я хочу, чтобы вы были готовы к войне. Ясно? К настоящей, конкретной войне. А на войне такие козлы, как Каманин, — первые враги. — Он выдвинул челюсть, по лицу побежали морщины. — Врагов буду давить. Как гадов ползучих. Ясно? — И, после паузы, равнодушно: — Все. Цирк закончен. Разойдись.
После обеда позвонили из штаба: под Бичурой на боевом выезде погибли Тренчик с Алтаем. Клевые были ребята. Тренчика я знал плохо, помню, чтс на гитаре круто играл: «Гоп-стоп, мы подошли из-за угла, гоп-стоп…» И всегда лыба счастливая до ушей. Душевный такой мужик. По анекдотам — первый. Помню, однажды чайник браги выиграл: два часа без передыху травил анекдоты и ни разу не повторился. Полвзвода потом с того чайника счастливые ходили, что слоны. Алтай — тот был умелец. Золотые руки. Вечно сидел в сушилке, мастерил чего-то. Утюги чинил, тачал сапоги. Однажды сколотил ящичек со стоечкой, чтобы вешать венички суконные — сапоги обметать перед входом в казарму. Помню, даже когда программу «Время» загоняли смотреть, и то — сидит, а в руках какая-то не то релюшка, не то хер его знает что, крутит, вертит, на телик ноль внимания.
Так вот, их уже нету. И никогда не будет. А будут два цинковых ящика в сопровождении четырех мрачных бойцов, которые тупо напьются на поминках, и еще полгода-год будет память о выигранном на спор чайнике браги, пока не дембельнутся очевидцы, и еще года три-четыре, пока не доломают, будет у входа в казарму ящичек со стоечкой. И все. В армии солдат не считают, в армии считают «процент естественной убыли личного состава», в армии все проще. Вычеркнут две фамилии из штатного расписания, скатают две постели и все, были люди и нет. Если повезет и строевая часть прощелкает таблом со снятием с довольствия, то на столах роты в столовой пару дней будут две лишних пайки. Тоже, кстати, неплохо — две пайки на шару.
Впервые посмотрел на смерть с этой стороны. Ладно, когда зэков валишь, или беглецов. Это легко. У них и одежда другая, и лица. А вот представил себе дча трупа в беретах где-то на цолгинских камнях, и жутко стало. Ладно, когда «до», когда «перед»: считаешь до десяти, чтобы кинуться под пули. Там ты еще живой, там в собственную смерть поверить трудно. А ну как «после»? Как бы я выглядел на месте Алтая, на месте Тренчика? Сколько обо мне память будет? Да хер с ней, с памятью, но ведь тогда, когда «после», уже ничего нельзя будет изменить. НИ-ЧЕ-ГО! Вот что страшно. Эх, знать бы заранее, когда можно на рожон лезть, а когда нельзя!.. Но это уже не смелость, это как-то по-другому называется. Да нет, я и сейчас считаю, что если биться, то насмерть, что нельзя ее бояться, смерти, коль хочешь ее одолеть, что… Но ведь ей-то на твою смелость может быть наплевать! Бахнет в лоб — и все… А почему? За что? И вот когда думаю об этом, чувствую, что смелость-то есть — я и сейчас ни перед кем не спасую, — но она внешняя какая-то, как скорлупа. А внутри — пусто становится. Столба, опоры — нет…
И так мне вдруг тоскливо стало — ну просто труба. Побродил бестолково по городку и сам не заметил, как оказался возле нашего батальонного свинарника.
Давным-давно, два года назад, когда мне армией и не пахло, залетел на чем-то — уж и не знаю, на чем . — крутой лось Леха Стрельцов. Да так залетел, что получил два года дисбата. А как вернулся с месяц назад, ротный г— «да хер знает, куда впихнуть дослуживать этого дизеля!» ! — назначил его свинарем. Был Стрельцов, говорят, не последним черпаком, оторви и выбрось, а с дизеля вернулся тихим и покладистым, что твоя целочка. Сидит себе на свинарнике, носа никуда не кажет. Спокойненько так тянет к дембелю.
— Привет, Леха, — бормочу, стараясь не дышать: вонь у него здесь похуже той, которая в туалете, когда очки позабивает. v
— Привет, — отвечает, помаргивая белесыми ресницами.
— Как дела?
— Ничего,
— Че такой вялый? Со свиней своих пример берешь? Смотрит на меня молча, глазки водянистые, подбородок Слабый.
— Что, понаезжать зашел? — спрашивает негромко.
А меня зло разобрало: какой-то не лосиный он. Весь, с ног до головы, не лосиный. Лоси там по пуле схлопотали, а он тут в свинячьем говне возится, герой.
— А хоть бы и понаезжать? Что, по морде дашь?
— Не-а… не дам, — пожимает плечами. — Как-нибудь в другой раз.
— А я хочу сейчас! — нависаю я. — Или кишка тонка? Он неторопливо достает из-за уха папиросу, закуривает, задумчиво смотрит куда-то над моей головой.
— Дурак ты, Тыднюк, и зелен больно со мной такие базары начинать… — наконец произносит он. — Здоровья у тебя покамест много, а девать его некуда…
А мне уже интересно. Ну ладно, допустим, я дурак. Но это предисловие. А дальше-то чего будет?
— А что, думаешь, завалишь меня? Он еще несколько секунд молчит.
— Может, и не завалю. А и знал бы наверняка, что завалю, так не стал бы пробовать.
— Это почему?
— Домой очень хочу, — опустив глаза, говорит он. Блин, какой он весь чмырной! Грязный, вонючий, зашуганный… Свинячий какой-то.
— Стрельцов! — ору я прямо в его белесые глаза. — Ты че, Стрельцов?! Ты ж лось! Проснись!
— Лось? — усмехается он. — А-а, не самый крутой зверь… По мне, так свинья круче, — и вдруг хихикает: — У ней рогов нету.
— Пошел ты… — говорю я.
— Да ты сам пошел! — вдруг взрывается он. — Ты, солобон сраный, ну что ты знаешь о службе, что?! Ты думаешь, здесь мы не люди, да? Да здесь мы еще хоть наполовину, хоть на четвертушку людишки, а там — на дизеле — мы вообще никто, понял? На метр восемьдесят ниже, чем никто!.. Да ты, тупорылый, наверное, об этом и не задумывался никогда. А я, я хочу быть человеком, понял? На все сто! Дома! Среди нормальных! Поэтому моя цель — нормально дембельнуться! Пусть я не лось, пусть свинья, параша, пусть в грязи, там, на гражданке, это на лбу не написано, там все — нормальные! И я в ваши дурацкие игры не играю, понял? И ббшку под пули не за хер собачий подставлять не буду! Хочешь быть крутым? Хочешь понтоваться, наезжать? Давай, вперед, я все стерплю, если мозгов у тебя нет, но запомни, если уж очень сильно меня достанешь, я тебя, козла, пидара, в три секунды в цинк запакую! И шиш кто потом спалит. Все понял? А теперь уебуй на хер отсюда! Хлебало твое тупое видеть не могу… Тоже мне, лось… Ублюдок сохатый…
Блин, жутко захотелось оттянуться. Чтоб муть эту всю из нутра вымыть, чтоб попустило. А лучшего места для этого, чем зал, нету. Я всегда туда прихожу, когда паршиво на душе. Железо потягаешь до седьмого пота, до ломоты в мышцах, грушу побуцаешь — и легчает как-то, спокойней становится. И мысли дурные в голову не лезут.
В зале в это время никого не было. Я вынул ключ из щели над дверью, отпер замок и вошел.
Зал у нас небольшой, но для армии отличный: куча всякого железа, пара-тройка тренажеров, турники, брусья, груша, зеркала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49