И рожа зверская, дикая, а в руке финарь. Как меня увидел, завыл по-волчьи, и по глазам его видно, что уж меня похоронил.
Я вначале здорово стреманулся, а потом подумал, чего, мол, мне пасовать перед ним: он же не профи, а так, ублюдок-любитель, это дураков-гражданских резать как свиней он мастак, и вэвэшников-часрвых валить, со мной-то ему потруднее придется. Я-то ведь не пальцем деланный, не зря голубой берет ношу. Ну, и отступил страх.
А любой человек, противник твой, всегда очень хорошо чувствует, готов ты биться насмерть или так, дурака валяешь. Это даже не по глазам, не по голосу — нутром чуешь, как собака, по запаху. И если слабину почуял, то мигом звереешь, и тебя уже из пушки не остановишь.
Ну, а если видишь, что перед тобой кремень, то уж и не рад, что связался, и только думаешь, как вовремя с темы съехать. И тут главное — пересилить себя, настроиться, затвердеть душой. Тогда и пули не берут.
А я так думаю, что в каждом этот кремень есть, и если тебе удастся его достать из глубины себя и так держать, чтобы он обратно в болото, в жижу страха не засосался, то победил ты и никому тебя не завалить. Так что грани свой кремень так, чтобы он поустойчивее на поверхности лежал. Не нужно множества мелких граней — мыслей, чувств, все это интеллигентство и дурня, огранка должна быть крупная, простая и грубая, чтоо надежно.
Смерти все боятся. А ты настройся, что хочешь умереть как боец, не завтра, не потом, а сейчас; представь себе, что висите вы с твоим противником над пропастью и ты можешь его убить, только если сам вместе с ним сорвешься, почувствуй, какой это кайф — умереть, захлебнувшись кровью врага, и тогда все. Твоя взяла.
Ведь почти все бьются, чтобы выжить. И если ты будешь биться, чтобы противник умер вместе с тобой, за тобой огромное преимущество. Дурак будешь, если не воспользуешься. Вот сам увидишь, как враг задергается, когда ты ему: «Давай руку. Пойдем.» — «Куда?» — «На тот свет.» — «Не-ет!» — «Давай-давай!» — «Да ни за что!» И тут уж делай с ним все, что захочешь.
Я и спорт, бокс на ринге, за его ограниченность не люблю. Это ж ведь так, игра, там на карту какая-то мелочь поставлена, гроши, копейки. Там и морду-то подставлять под удары в падлу. Пустое дело. Потому и дерусь всерьез я редко и неохотно. Но уж если дерусь, то насмерть. Не чтобы победить, побить противника, а чтобы убить. УБИТЬ. И готов платить за это всем. И своей жизнью тоже. Иначе зачем драться?
А что до этого рецидива, то тут и говорить не о чем.
Убил я его. Зарезал его же собственным ножом. К слову, этот нож я себе оставил, на память, клевое такое писало, отличная сталь и ручка наборная, разноцветная, знаете, какие на зоне делают.
Вообще-то, я их никогда в живых не оставляю, зэков, рецидивов. А зачем? За каким хером они нужны? Они ж черные, злые, от них беда одна, кровь, слезы, горе. Я б этих умных, гражданских, которые против смертной казни выступают, за гуманизм (опять замполитовское словечко; вроде и не интеллигент какой-нибудь сраный, а вот базар у него — ну просто труба!..), за права человека, адвокатов, философов всяких — хер их знает, как они называются, но вы-то прекрасно понимаете, о ком я говорю, — так вот, я б их всех, скопом, была б на то моя воля, хоть на месячишко в зону бы упрятал, к этим самым рецидивам. Пусть пообщаются. А вот когда этим умникам клапан в жопе прочистят, посмотрим, что они запоют.
Со зверями же, с ублюдками только по-зверски и можно, они другого языка не понимают. В свое время с молоком матери ничего не всосали, так пусть теперь с кровью со своей всасывают. А мы им в этом поможем.
Я расположился в бытовке, развалившись на стуле и забросив ноги на подоконник. Торопиться никуда не надо было. В моей руке медленно подыхала сигарета, а я, прищурившись, медленно рассматривал струйки табачного дыма.
Люблю эти первые послеотбойные полчаса, когда офицеры наконец-то сваливают по домам и в казарме начинается нормальная жизнь. Из каптерки доносится магнитофонный голос Тото Кутуньо, которого я когда-нибудь грохну на пару с каптерщиком Кацо, из сушилки слышны разудалые вопли и тянет мощным кумаром драпа, уже никто не грохочет гирями в закутке за койками, а я — здесь, в бытовке, курю и мечтаю, и обегаю невидящим взглядом оранжевый с разводами линолеум на полу, кубики пеноплена на стенах, мрачные клетчатые занавески.
Знаете, в моем положении, положении солдата, который все два года старослужащий, каким бы оно ни казалось клевым, есть свои минусы. Вот, например, то, что умник Кот называет «чемоданным синдромом». Это когда солдат тащит последние полгода службы и думает только о дембеле, что называется — «сидит на чемоданах». Так вот, у меня этот синдром все два года. Мерзкое чувство. Это духи первые месяцы ни о чем не думают — они выживают, черпаки тоже — они ставят себя. А я? А у меня в голове рыбалка с Толяном, охота с батей, пивко в необъятных количествах с ребятами под стекляшкой, мамкин борщ, телки на дискотеках… И вот это, знаете, настроение невыносимой такой грусти, когда думаешь о том, каково сейчас там… Знаете, как-то не вспоминаются, скажем, дождливые или пасмурные дни. Кажется, все они на гражданке были яркие, солнечные, добрые какие-то. И даже в дождь, когда пасмурно и слякоть, чувствуешь, что где-то оно было, солнышко, где-то рядом, поблизости, заныка-лось за углом, в подворотне какой-нибудь своей, солнце-вой, и нет-нет да и кажет сквозь мокрый туман свой озорной лучик.
А ты здесь сидишь сиднем, блин, целых два года, двадцать четыре месяца, сто четыре недели, семьсот тридцать дней, сидишь, сидишь, сидишь, а они все там балдеют, а ты здесь сидишь… А за каким хером, спрашивается? Че я здесь забыл-то, а? Нет, конечно, наше лосевское дело — это святое дело, но если по большому счету?.. Ну а вот почему так не может случиться, что взял маршал Соколов да и сократил срок службы до полугода? Его бы тогда очень зауважали, честное слово! Невозможно? Ну ладно, тогда до года. Чуть-чуть меньше бы зауважали, но тоже будь здоров. Тоже нельзя? Ну хоть до полутора? Да знаю, знаю, что не бывает, но помечтать-то можно?.. Вот и мечтаю. Я бы тогда — ну, если бы до полугода сократили и можно было бы уже ехать домой — за пару дней парадку дембельскую справил и отправил бы брату Толяну домой (он отдельно от бати с мамкой живет), чтобы приехать в Красноярск по граждане (а то патрули достанут), у Толя-на переодеться и — во всем параде заявиться домой. Потом дембельский альбом нужно сделать (бархат у Кацо есть, а оформить Заец, писарь штабной, может), ну, еще надо где-то бабок раздобыть, на подарки и вообще, и все, и можно ехать, запрягай! Так что вся загвоздка в маршале Соколове…
И как всегда в момент, когда никого не хочется видеть и слышать, в бытовку влетел взъерошенный Оскал. Знает, говнюк, где меня искать в такое время! И как только в его бестолковке всплывает моя фамилия, а это случается довольно часто, мой дедушка и командир отделения сразу ломится сюда.
— Ну нормальная херня? — спросил, как и всегда в такой ситуации, Оскал, причем таким тоном, как будто я только что вылил на его хэбэ не меньше ведра вонючего столовского киселя, вот просто залил с ног до головы. — НУ НОРМАЛЬНАЯ ХЕРНЯ?!
— Что опять случилось? — спросил я одними губами, не меняя позы, в напрасной надежде, что вот он сейчас быстренько ответит и исчезнет, оставив в неприкосновенности мое зависное состояние. Но не тут-то было. Оскал — парень решительный. И это в сочетании с его непобедимым занудством делает его совершенно неотразимым.
— Ну нормальная херня? Ты здесь зависаешь, а ведь мы собирались сегодня идти на «швейку»!
«Швейка» — это общага швейной фабрики. Естественно, женская. По ночам там в наличии по меньшей мере половина нашего корпуса, как будто, знаете, вечернюю поверку отстояли и из казармы прямо строем — туда.
Старый засаленный вахтер-бурят, еще с обеда залив брагой свои щелочки, беспробудно спит на топчане в каморке под лестницей. И очень зря, потому что вокруг него происходит очень много интересных вещей.
Такого гульдибана, который имеет место быть почти каждой ночью на «швейке», я никогда еще не видел и, наверное, никогда больше не увижу, а даже если увижу, то поплотнее закрою глаза. Пьянь, которую после очередной дозы уже невозможно разделить на кобелей и сук — только по шмоткам и различаешь: в хэбэшке, значит «он», — гасает по этажам, бьет друг другу морды и трахает один другого в каждом углу. Бесчувственные тела валяются на лестницах, кто-то блюет у стены, и все это под звук диких воплей, музыки и звона разбиваемой посуды. Дурдом и бардак. Каждую ночь. Удивительно, что все эти швеи-мотористки рано утром встают, приводят себя в порядок и выходят на работу. И откуда только здоровье берется!
— Ну че, пойдем? — уже спокойнее сказал Оскал.
— Куда? — вздохнул я.
— Не гони беса, Тыднюк! — возмутился Оскал. — Мы ж договаривались.
— За каким хером?
— Оттянемся.
— Брат, да облом переться за пять километров в этот бардак, — лениво попытался отмазаться я.
— Да ну, пойдем!
— Блин, опять эти мерзкие рожи…
— Тыднюк, — перебил меня железным голосом Оскал. — Не парь мозги. Пойдем.
— А вот ты прикинь, — попытался я воздействовать на его воображение, — туда пять километров пехом, а потом под утро столько же обратно, паливо, патрули, облом…
— Пойдем, Тыднюк, — упрямо повторил Оскал. (Я — дурак. Какое там у Оскала воображение!)
— Давай-давай, поднимай свою задницу, — навис надо мной своими ста двадцатью килограммами Оскал. Посмотрев в его горящие решимостью жальцы, прячущиеся в складках по-танковому тяжеловесной будки, я понял, что попал. Если откажусь, он, чего доброго, попрет меня на себе.
— Братан, хочешь — сам иди, — сделал я последнюю попытку.
— Да ты гонишь, — оборвал меня Оскал. — Ну, не чмырись, пойдем.
Я нехотя поднялся,
— О, — повеселел Оскал, — совсем другое дело.
Я напоследок заглянул в зеркало. Рослый широкоплечий молодец в стоящей от стрелок хэбэшке и полным обломом в глазах.
— Стрелок — что на трех маршалах, — пробормотал я, разглядывая свое отражение.
— Ага, — кивнул Оскал, — седьмого ноября.
— В красный день календаря, — уточнил я.
— На Красной площади, — добавил Оскал и коротко гоготнул.
— Оскал, тебе легче отдаться, чем объяснить, почему этого не хочется делать, — сказал я, оборачиваясь к нему.
— Вот и отдайся, — сразу же согласился Оскал. Делать нечего. Я «отдаюсь». Мы выходим из казармы и торопливо шагаем по клумбам в сторону забора.
Проскользнув в дыру, мы пересекаем дорогу и углубляемся в лес. Темно, хоть глаз выколи. Зато на небе — пир горой Звезд много много, почти неба не видно. Висят совсем низко, так что, кажется, кинь беретом — парочку точно собьешь. Но береты остаются на наших головах — мы не летехи, нам звезды без нужды. Спотыкаюсь, едва не падаю носом.
— Не спи — замерзнешь, — лыбится Оскал.
На ходу закуриваю. — Оскал сразу же просит оставить покурить, потом теряет к сигарете видимый интерес. Топочет чуть впереди и иногда оглядывается, якобы для того, чтобы проверить, нет ли кого сзади, а на самом деле, чтобы не пропустить момент передачи бычка.
Выходим на дорогу. Эта дорога называется «погранцов-ской», потому что идет вдоль пограничной колючки. Дальше, за колючкой, контрольно-следовая полоса, потом еще одна колючка, а та темнота за ней — уже Монголия.
— Э, Оскал, не греми так сапогами, — бормочу, передавая сигарету.
— А че? — испуганно озирается по сторонам Оскал.
— А то, погранцам кошмары будут сниться. Оскал желчно усмехается.
Минут через пятнадцать появляются убогие халабуДы предместья. Уже видно неподалеку четырехэтажное здание общаги.
— Тихо, тихо, — говорю вполголоса Оскалу. — Здесь патрули бывают.
Он презрительно сплевывает, мол, патруль не в беретах — не патруль, но идет осторожнее.
Подходим к общаге. Уже по окнам видно, что внутри — полная труба. И куда только патрули смотрят? Здесь же полный потенциальный состав гауптвахты ждет своего часа. Только подгоняй кунги с решетками и замками и грузи штабелями губарей. Правда, пару раз проводили здесь облавы, это точно. После этих облав на гауптвахте сидело народу втрое больше нормы — именно что сидело, лечь им в камерах было уже негде. Авось, сегодня пронесет. Авось. А че нам, солдатам: у нас на этом «авось» вся жизнь построена.
Заходим внутрь, переступая через бездыханное тело какого-то чернопогонника. Из-под лестницы слышен храп синяка-бурята, но его перекрывает доносящийся сверху гам.
Поднимаемся по заплеванным ступеням. Оскал негромко матерится, старательно обходя пятна блевотины, чтобы не запачкать наглаженных, до блеска начищенных сапог.
— Куда? — дергаю его за рукав.
— Второй этаж.
На лестничной клетке на Оскала сослепу налетает пьяный боец. Оскал, надоедливо морщась, спускает его с лестницы.
Заходим на этаж. Длинный темный коридор с большим количеством дверей. Много дурного шума, у одной из дверей двое бойцов дубасят третьего. Из туалета доносятся нечеловеческие вопли.
Оскал довольно усмехается, оглядываясь на меня. Он весь — сплошное предвкушение веселья. Заметив отсутствие интереса на моем лице, он подмигивает и хлопает меня по плечу, мол, не сцы, братила, щас погуляем.
Не обращая никакого внимания на дерущихся, Оскал ударом ноги распахивает одну из дверей. Заходим. Нас волной захлестывают яркий свет, вопли магнитофона, духота и вонь. В комнате вокруг заставленного жратвой и спиртным стола сбилась хренова куча — и не сосчитать сразу — народу. Сидят друг у друга на коленях, орут, пьют, целуются, потные, глаза безумные.
— Кто такие?! — рычит здоровенный мосел-танкист.
— Хлебало завали, — отвечаю я.
— Че?! — вскакивает он, хватаясь за горлышко бутылки. — Да вы че, уроды?!
Забыл, козел педальный, что лосей надо уважать. Оскал — даром, что центнер с гаком, — прыгает к нему и бьет по морде. Мосел вместе с тубарем уходит куда-то под батарею. Я хватаю первого попавшегося бойца и ляпаю его мордой в стол. Оглядываюсь. Все, больше ни у кого нет никаких вопросов.
— Короче, уроды, встали-ушли, живо, — небрежно произносит Оскал, По его тону чувствуется, что сейчас действительно лучше встать и уйти. Но бойцы зависают, Кто по пьяному делу еще не понял, что происходит, кто не хочет уходить, а кто ждет, что сделает сосед.
Выкидываю в коридор первого. Тут уж они зашевелились. Быстренько так, тихохонько, с большим пониманием на лицах Последним выгреб на оперативный простор мосел-танкист. И вот тогда, глядя на перепуганные физиономии девчонок, Оскал хлопнул пятерней по столу и весело загоготал.
— Ты че, брат? — дернул я его за рукав. — Крыша на месте?
— Да понимаешь, — захлебываясь истерическим смехом, пояснил он, — я… я… я перепутал двери…
— Ну нормальный ты придурок? — тоже засмеялся я.
— Э, ребята, а вам кто нужен? опасливо спросила одна из девчонок.
— Светка Кольцова, с трудом успокоившись, ответил Оскал.
Соседняя дверь, — торопливо ответила девчонка, а одна из ее подружек выскочила мимо нас в коридор: наверное, возвращать гостей.
— Ладно, извините, девчонки, — еще улыбаясь, сказал Оскал. — Бывает.
Они вежливо покивали в ответ.
— Пойдем, — обернулся он ко мне.
— Погоди, — ответил я, разглядывая хозяек комнаты. Одна мне приглянулась. Худенькое личико, короткая стрижка, вздернутый носик и губки бантиком. Этакая бубочка.
— Тебя как зовут?
— Наташа, — ответила она равнодушно.
— Пойдем покурим.
Она переглянулась с подружками. Девчонки захихикали.
— Пойдем, — пожала она плечами.
— Ладно, — хлопнул меня по спине Оскал. — Я буду в соседней комнате.
— Хорошо. Я попозже подгребу.
Мы вышли с ней в коридор, подошли к туалету, под лампочку. Я вытащил пачку. т— Кури.
— Спасибо. Закурили.
Всегда зависаю в таких ситуациях. О чем там с телками базарить? Я мужик простой, мне бы поближе к делу. Все равно финал один. Так чего зря время терять? Я немного помялся. Но, блин, правила игры есть правила игры. Сначала надо о чем-то потрендеть.
— Твой парень был мосел? — спросил я.
— Нет, — пожала она плечами.
— А кто?
Она посмотрела на меня, как на придурка, и промолчала.
Дурацкие правила игры. Это напоминает мне, как кобелек увивается вокруг сучки. Он и так к ней и сяк, а она — все мимо кассы. Сама ж, зараза, дома скулит аж заходится, так рвется на улицу, когда течка, а кавалеру своему лохматому пока всю душу не вымотает, дела не будет. Поразмыслив, я решил из этого и исходить.
Докурив сигарету, я бросил окурок в туалет и повернулся к ней. В ее глазах скакали орды нахальных чертей.
— Ладно, хорош порожняка гонять. Пойдем.
— Куда?
— К тебе.
— Зачем?
Такие вопросы всегда выводили меня из себя. Что значит, зачем? В подкидного играть. Запускать бумажных змеев. Лепить пасочки из песка. «Зачем»!
— По ходу разберемся, зачем, — ответил я, увлекая ее по коридору. Она пожала плечами и промолчала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49